 |
Перевод художественного текста (с французского языка на русский язык)
|
|
|
|
INTERPRETER OF MALADIES
Jhuma Lahiri
The next night Shoba came home earlier than usual. There was lamb left over from the evening before, and Shukumar heated it up so that they were able to eat by seven. He’d gone out that day, through the melting snow, and bought a packet of taper candles from the corner store, and batteries to fit the flashlight. He had the candles ready on the countertop, standing in brass holders shaped like lotuses, but they ate under the glow of the copper-shaded ceiling lamp that hung over the table.
When they had finished eating, Shukumar was surprised to see that Shoba was stacking her plate on top of his, and then carrying them over to the sink. He had assumed she would retreat to the living room, behind her barricade of files.
“Don’t worry about the dishes,” he said, taking them from her hands.
“Itseems silly not to,” she replied, pouring a drop of detergent onto a sponge. “It’s nearly eight o’clock.”
His heart quickened. Allday Shukumar had looked forward to the lights going out. He thought about what Shoba had said the night before, about looking in his address book. It felt good to remember her as she was then, how bold yet nervous she’d been when they first met, how hopeful. They stood side by side at the sink, their reflections fitting together in the frame of the window. It made him shy, the way he felt the first time they stood together in a mirror. He couldn’t recall the last time they’d been photographed. They had stopped attending parties, went nowhere together. The film in his camera still contained pictures of Shoba, in the yard, when she was pregnant.
After finishing the dishes, they leaned against the counter, drying their hands on either end of a towel. At eight o’clock the house went black. Shukumar lit the wicks of the candles, impressed by their long, steady flames.
“Let’s sit outside,” Shoba said.
“I think it’s warm still.”
They each took a candle and sat down on the steps. It seemed strange to be sitting outside with patches of snow still on the ground. But everyone was out of their houses tonight, the air fresh enough to make people restless. Screen doors opened and closed.
A small parade of neighbors passed by with flashlights.
“We’re going to the bookstore to browse,” a silver-haired man called out. He was walking with his wife, a thin woman in a windbreaker, and holding a dog on a leash. They were the Bradfords, and they had tucked a sympathy card into Shoba and Shukumar’s mailbox back in September. “I hear they’ve got their power.”
“They’d better,” Shukumar said. “Or you’ll be browsing in the dark.”
The woman laughed, slipping her arm through the crook of her husband’s elbow.
“Want to join us?”
“No thanks,”
Shoba and Shukumar called out together. It surprised Shukumar that his words matched hers. He wondered what Shoba would tell him in the dark. The worst possibilities had already run through his head. That she’d had an affair. That she didn’t respect him for being thirty-five and still a student. That she blamed him for being in Baltimore the way her mother did. But he knew those things weren’t true. She’d been faithful, as had he. She believed in him. It was she who had insisted he go to Baltimore. What didn’t they know about each other? He knew she curled her fingers tightly when she slept, that her body twitched during bad dreams. He knew it was honeydew she favored over cantaloupe. He knew that when they returned from the hospital the first thing she did when she walked into the house was pick out objects of theirs and toss them into a pile in the hallway: books from the shelves, plants from the windowsills, paintings from walls, photos from tables, pots and pans that hung from the hooks over the stove. Shukumar had stepped out of her way, watching as she moved methodically from room to room. When she was satisfied, she stood there staring at the pile she’d made, her lips drawn back in such distaste that Shukumar had thought she would spit. Then she’d started to cry.
|
|
|
Перевод художественного текста (с русского языка на английский язык)
РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ
Первая попытка
Виктория Токарева
Моя записная книжка перенаселена, как послевоенная коммуналка. Некоторые страницы вылетели. На букву «К» попала вода, размыла все буквы и цифры. Книжку пора переписать, а заодно провести ревизию прошлого: кого-то взять в дальнейшую жизнь, а кого-то захоронить в глубинах памяти и потом когда-нибудь найти в раскопках.
Я купила новую записную книжку и в один прекрасный день села переписывать. Записная книжка – это шифр жизни, закодированный в именах и телефонах. В буквах и цифрах.
Расставаться со старой книжкой жаль. Но надо. Потому что на этом настаивает ВРЕМЯ, которое вяжет свой сюжет.
Я открываю первую страницу. «А». Александрова Мара…
Полное ее имя было Марла. Люди за свои имена не отвечают. Они их получают. Ее беременная мамаша гуляла по зоопарку и вычитала «Марла» на клетке с тигрицей. Тигрица была молодая, гибкая, еще не замученная неволей. Ей шла странная непостижимая кличка Марла. Романтичная мамаша решила назвать так будущего ребенка. Если родится мальчик, назовется Марлен. Но родилась девочка. Неудобное и неорганичное для русского слуха «Л» вылетело из имени в первые дни, и начиная с яслей она уже была Марой. Марлой Петровной осталась только в паспорте.
|
|
|
Папашу Петра убили на третьем году войны. Она с матерью жила тогда в эвакуации, в сибирской деревне. Из всей эвакуации запомнился большой бежевый зад лошади за окном. Это к матери на лошади приезжал милиционер, а она ему вышивала рубашку. Еще помнила рыжего врача, мать и ему тоже вышивала рубашку. Мара все время болела, не одним, так другим. Врач приходил и лечил. Мать склонялась над Марой и просила:
– Развяжи мне руки.
Мара не понимала, чего она хочет. Руки и так были развязаны и плавали по воздуху во все стороны.
Потом война кончилась. Мара и мама вернулись в Ленинград. Из того времени запомнились пленные немцы, они строили баню. Дети подходили к ним, молча смотрели. У немцев были человеческие лица. Люди как люди. Один, круглолицый в круглых очках, все время плакал. Мара принесла ему хлеба и банку крабов. Тогда, после войны, эти банки высились на прилавке, как пирамиды. Сейчас все исчезло. Куда? Может быть, крабы уползли к другим берегам? Но речь не про сейчас, а про тогда. Тогда Мара ходила в школу, пела в школьном хоре:
Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет,
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет.
Мать была занята своей жизнью. Ей исполнилось тридцать лет. В этом возрасте женщине нужен муж, и не какой-нибудь, а любимый. Его нужно найти, а поиск – дело серьезное, забирающее человека целиком.
Мара была предоставлена сама себе. Однажды стояла в очереди за билетами в кино. Не хватило пяти копеек. Билет не дали. А кино уже начиналось. Мара бежала по улицам к дому и громко рыдала. Прохожие останавливались, потрясенные ее отчаянием.
Случались и радости. Так, однажды в пионерском лагере ее выбрали членом совета дружины. Она носила на рукаве нашивку: две полоски, а сверху звездочка. Большое начальство. У нее даже завелись свои подхалимы. Она впервые познала вкус власти. Слаще этого нет ничего.
Дома не переводились крысы. Мать отлавливала их в крысоловку, а потом топила в ведре с водой. Мара запомнила крысиные лапки с пятью промытыми розовыми пальчиками, на которых крыса карабкалась по клетке вверх, спасаясь от неумолимо подступавшей воды. У матери не хватало ума освобождать дочь от этого зрелища.
|
|
|
Училась Мара на крепкое «три», но дружила исключительно с отличниками. Приближение к избранным кидало отсвет избранности и на нее. Так удовлетворялся ее комплекс власти. Но надо сказать, что и отличницы охотно дружили с Марой и даже устраивали друг другу сцены ревности за право владеть ее душой.
Перевод художественного текста (с французского языка на русский язык)
DIS ANNÉES D'EXIL
Chapitre X
Arrivée en Russie
Madame de Staël
On n'était guère accoutumé à considérer la Russie comme l'État le plus libre de l'Europe: mais le joug que l'empereur de France fait peser sur tous les États du continent est tel, qu'on se croit dans une république dès qu'on arrive dans un pays où la tyrannie de Napoléon ne peut plus se faire sentir. C'est le 14 juillet que j'entrai en Russie; cet anniversaire du premier jour de la Révolution me frappa singulièrement: ainsi se refermait pour moi le cercle de l'histoire de France qui, le 14 juillet 1789, avait commencé[1](l). Quand la barrière qui sépare l'Autriche de la Russie s'ouvrit pour me laisser passer, je jurai de ne jamais remettre les pieds dans un pays soumis d'une manière quelconque à l'empereur Napoléon. Ce serment me permettra-t-il jamais de revoir la belle France?
Le premier homme qui me reçut en Russie, ce fut un Français autrefois commis dans les bureaux de mon père; il me parla de lui les larmes aux yeux, et ce nom ainsi prononcé me parut un heureux augure. En effet, dans cet empire russe, si faussement appelé barbare, je n'ai éprouvé que des impressions nobles et douces: puisse ma reconnaissance attirer des bénédictions de plus sur ce peuple et sur son souverain! J'entrais en Russie dans un moment où l'armée française avait déjà pénétré très avant sur le territoire russe, et cependant aucune persécution, aucune gêne n'arrêtait un instant l'étranger voyageur. Ni moi, ni mes compagnons, nous ne savions un mot de russe; nous ne parlions que le français, la langue des ennemis qui dévastaient l'empire; je n'avais pas même avec moi, par suite de hasards fâcheux, un seul domestique qui parlât russe; et, sans un médecin allemand (le docteur Renner), qui, le plus généreusement du monde, voulut bien nous servir d'interprète jusqu'à Moscou, nous aurions vraiment mérité ce nom de sourds et muets que les Russes donnent aux étrangers dans leur langue. Eh bien! dans cet état, notre voyage eût encore été sûr et facile, tant est grande en Russie l'hospitalité des nobles et du peuple! Dès nos premiers pas, nous apprîmes que la route directe de Pétersbourg était déjà occupée par les armées, et qu'il fallait passer par Moscou pour nous y rendre. C'étaient deux cents lieues de détour; mais nous en faisions déjà quinze cents, et je m'applaudis maintenant d'avoir vu Moscou.
La première province qu'il nous fallut traverser, la Volhynie, fait partie de la Pologne Russe: c'est un pays fertile, inondé de juifs comme la Gallicie, mais beaucoup moins misérable. Je m'arrêtai dans le château d'un seigneur polonais auquel j'étais recommandée; il me conseilla de me hâter d'avancer, parce que les Français marchaient sur la Volhynie, et qu'ils pourraient bien y entrer dans huit jours.
|
|
|
