 |
ДЕЛО 5: Не такой уж хороший врач 4 глава
|
|
|
|
Он голоден. Я кормлю его остатками макарон с сухим собачьим кормом, а сам отыскиваю в Интернете необходимую информацию и звоню.
Хотя уже семь вечера и рабочий день давно закончился, какая-то женщина снимает трубку.
— Здравствуйте! — говорю я. — Меня зовут Оливер Бонд. Я новый адвокат из Таунсенда.
— Мы уже закрыты…
— Знаю, но я друг Дженис Рот и пытаюсь ее разыскать.
— Она здесь больше не работает.
Я знаю об этом. Честно признаться, я также знаю, что Дженис Рот недавно вышла замуж за парня по имени Говард Вурц и они переехали в Техас, где Говарду предложили должность в НАСА. Лучшие друзья адвоката — записи из государственного архива.
— Вот черт! Досадно, правда? Я ее университетский приятель.
— Она вышла замуж, — сообщает женщина.
— Да? За Говарда, наверное?
— Вы знакомы?
— Нет, но я знаю, что она от него без ума, — отвечаю я. — Да что там… А вы тоже работаете адвокатом штата?
— К сожалению, да, — вздыхает она. — А вы занимаетесь частной практикой? Поверьте, вы ничего не потеряли.
— Нет? Зато у вас больше шансов попасть в рай! — засмеялся я. — Послушайте, у меня есть маленький вопросик. Я только начал практиковать криминальное право в Вермонте, до сих пор не знаю всех ходов и выходов.
Я только начал практиковать криминальное право. Точка. Но этого я говорить не стану.
— И в чем дело?
— Мой клиент — восемнадцатилетний подросток, он аутист. Во время предъявления обвинения в суде он вышел из себя. Сейчас он за решеткой, пока не решится вопрос о его дееспособности. Но тюрьмы ему не вынести. Он постоянно пытается себя изувечить. Нельзя ли каким-то образом ускорить отправление правосудия?
— Штат Вермонт, когда дело заходит о психическом состоянии заключенных, ведет себя по-свински. Раньше тех, чья дееспособность была под вопросом, помещали в изолятор местной больницы, но теперь финансирование урезали, поэтому большинство дел отправляют в Спрингфилд, поскольку там медицинское обслуживание лучше, — объясняет она. — Однажды у меня был клиент из больницы, чья дееспособность была под вопросом, так он любил лосниться, с головы до пят, — в первую же ночь обмазался куском масла, которое получил на ужин, а перед встречей со мной намазался дезодорантом.
|
|
|
— Свидание тет-а-тет?
— Да. Надзирателям было наплевать. Думаю, они полагали: худшее, что он может сделать, — чем-нибудь меня натереть. Как бы там ни было, я подала ходатайство о назначении залога, — продолжала адвокатесса. — Вам снова придется предстать перед судьей. Пригласите на заседание психиатра или другого защитника, чтобы не быть голословным. Но сделайте это не в присутствии клиента, если не хотите, чтобы судью привел в ярость спектакль в зале. Главная ваша забота — убедить судью, что ваш клиент не представляет на воле опасности. А если он будет как ненормальный бегать по залу суда, то испортит все дело.
«Ходатайство о залоге», — записываю я в блокнот.
— Спасибо, — говорю я. — Да, зрелище ужасное.
— Не за что. Алло, вам дать электронный адрес Дженис?
— Разумеется! — лгу я.
Она диктует адрес, а я делаю вид, что записываю.
Вешаю трубку, подхожу к холодильнику, достаю бутылочку воды и выливаю половину в миску Тора. Потом поднимаю бутылку и произношу тост:
— За Дженис и Говарда!
— Мистер Бонд, — говорит на следующий день судья Каттингс, — разве мы не будем ждать, пока по вашему делу примут решение о дееспособности?
— Ваша честь, — отвечаю я, — мы не можем ждать.
В зале суда только мы с судьей, Эмма, доктор Мурано и прокурор — женщина по имени Хелен Шарп. У нее очень короткие рыжие волосы и заостренные клыки, из-за чего мне на ум сразу приходят вампиры или питбули. Судья бросает на нее взгляд.
|
|
|
— Мисс Шарп? Что скажете?
— Я не знакома с этим делом, Ваша честь, — отвечает она. — Я только утром о нем узнала. Подсудимого обвиняют в убийстве, вы назначили экспертизу о степени дееспособности. Обвинение считает, что пока он должен оставаться под стражей.
— Со всем уважением, Ваша честь, — возражаю я, — полагаю, что суд должен выслушать мать моего подзащитного и его психиатра.
Судья жестом просит меня продолжать, и я приглашаю Эмму занять свидетельское место. У нее под глазами залегли тени, руки дрожат. Я вижу, как она то хватается за перила, то украдкой, чтобы не заметил судья, мнет краешек своей одежды.
— Пожалуйста, назовите свою фамилию и адрес, — говорю я.
— Эмма Хант. Таунсенд, Бердсай-лейн, 132.
— Джейкоб Хант, обвиняемый по этому делу, является вашим сыном?
— Да.
— Сколько Джейкобу лет?
Эмма откашливается.
— В декабре исполнилось восемнадцать.
— Где он живет?
— Со мной, в Таунсенде.
— Он ходит в школу? — продолжаю я задавать вопросы.
— Он ходит в местную школу, учится в выпускном классе.
Я смотрю прямо на Эмму.
— Миссис Хант, имеются ли какие-либо медицинские показания, которые заставляют вас беспокоиться о здоровье Джейкоба в тюрьме?
— Есть. Джейкобу поставили диагноз «синдром Аспергера». Это высокофункциональный аутизм.
— Как синдром Аспергера сказывается на поведении Джейкоба?
Она на мгновение замолкает и опускает глаза.
— Если что-то не по нему, он становится очень возбужденным. Он никогда не выказывает чувств — ни радости, ни печали, не умеет поддерживать разговоры со сверстниками. Он буквально воспринимает значение слов. Если, например, сказать: «Ешь с закрытым ртом», он ответит, что это невозможно. Он слишком чувствителен: яркий свет, громкие звуки, легкие прикосновения — все это может заставить его сорваться. Он не любит быть в центре внимания. Он должен точно знать, что и когда произойдет, а если привычный порядок меняется, то чрезвычайно тревожится и ведет себя так, что еще больше привлекает внимание: начинает размахивать руками, разговаривать сам с собой или снова и снова повторять фразы из фильмов. Когда окружающий мир по-настоящему начинает его подавлять, он куда-нибудь прячется — в шкаф, под кровать — и перестает разговаривать.
|
|
|
— Понятно, — резюмирует судья Каттингс. — Ваш сын человек настроения, педант и желает, чтобы все и всегда происходило так, как он хочет. Очень похоже на подростка.
Эмма качает головой.
— Я плохо объяснила. Дело не только в педантизме и следовании установленному порядку. Обычный подросток сам принимает решение не разговаривать, а у Джейкоба выбора нет.
— Какие изменения вы заметили с тех пор, как вашего сына взяли под стражу? — задаю я вопрос.
Глаза Эммы наполняются слезами.
— Это не Джейкоб, — плачет она. — Он намеренно себя калечит. Он стал хуже разговаривать. Он начинает терять контроль над собой: размахивает руками, раскачивается на пальцах, ходит кругами. Я пятнадцать лет потратила на то, чтобы Джейкоб стал частью этого мира, не позволяя ему замкнуться в собственном мирке… а один день в тюрьме — и все насмарку! — Она поднимает взгляд на судью. — Я просто хочу, чтобы мой сын вернулся, пока еще не поздно до него достучаться.
— Благодарю, — произношу я. — Больше вопросов нет.
Встает Хелен Шарп. Она довольно высокая, метр восемьдесят с лишним. Почему я не заметил, когда она входила в зал?
— Ваш сын… ранее привлекался?
— Нет! — пугается Эмма.
— Его раньше арестовывали?
— Нет.
— Раньше вы замечали по поведению сына, что он возвращается в прежнее состояние?
— Да, — отвечает Эмма. — Когда в последнюю минуту меняются планы. Или когда он расстроен, но не может выразить это словами.
— В таком случае можно предположить, что его нынешнее состояния никак не связано с ограничением свободы, а может быть вызвано чувством вины за совершение ужасного преступления?
Эмму бросает в жар.
— Он бы никогда не совершил того, в чем его обвиняют.
— Возможно, мадам, но сейчас вашего сына обвиняют в убийстве первой степени. Вы это понимаете?
— Да, — с трудом признается Эмма.
— Ваш сын находится в превентивном заключении, поэтому здесь его безопасность не обсуждается…
— Если речь о его безопасности не идет, почему он оказался в камере, обитой войлоком? — парирует Эмма.
|
|
|
Мне хочется подбежать к ней и дать «пять».
— Больше вопросов нет, — заявляет прокурор.
Снова встаю я.
— Защита вызывает доктора Мун Мурано.
По имени психиатра можно решить, что она выросла в национальной общине, но там выросли ее родители. Она, должно быть, взбунтовалась и вступила в ряды молодежной организации республиканской партии. Во всяком случае, в зал суда она явилась в строгом костюме, в туфлях на высоченной шпильке, а волосы ее собраны в такой тугой пучок, что и подтяжка лица не нужна. Я устанавливаю ее личность и спрашиваю, откуда она знает Джейкоба.
— Я работаю с ним уже пятнадцать лет, — отвечает она. — В связи с его болезнью.
— Скажите несколько слов о синдроме Аспергера, пожалуйста.
— Этот синдром был описан доктором Гансом Аспергером в тысяча девятьсот сорок четвертом году, но в англоязычном мире о нем не слышали до конца восьмидесятых, а до девяносто четвертого года он не считался психическим заболеванием. Строго говоря, это нейробиологическое нарушение, оказывающее влияние на некоторые области развития. В отличие от остальных детей-аутистов, дети с синдромом Аспергера очень умны, способны беседовать и страстно желают общественного признания… только не знают, как его получить. Их беседы однобоки. Эти дети сосредоточивают свой интерес на очень узком предмете, они многословны, говорят монотонно. Они не в состоянии понимать социальные нормы, язык телодвижений и мимику — следовательно, не могут понять, что чувствуют окружающие их люди. Именно поэтому людей с синдромом Аспергера часто считают чудаковатыми и эксцентричными, что в дальнейшем приводит к социальной изоляции.
— Но, доктор, в мире много чудаковатых и эксцентричных людей, однако им не ставят диагноз «синдром Аспергера», верно?
— Разумеется.
— Тогда как вы смогли диагностировать эту болезнь?
— Все дело в модели сознания. Сравните: ребенок, сознательно ищущий уединения, или ребенок, который хочет, но не умеет общаться. Отчаянно хочет, но не может поставить себя на место другого, чтобы лучше понять, как помочь общению. — Она бросает взгляд на судью. — Синдром Аспергера — следствие порока развития, но в скрытой форме. В отличие, например, от умственно отсталых больных ребенок с синдромом Аспергера может выглядеть нормальным, разумно говорить, казаться невероятно осведомленным, тем не менее он испытывает деструктивные сложности в общении и социальной адаптации.
— Часто ли вы встречаетесь с Джейкобом, доктор? — интересуюсь я.
— Когда он был младше, мы встречались раз в неделю, теперь раз в месяц.
|
|
|
— Он учится в последнем классе школы?
— Верно.
— У него есть задержка в развитии из-за синдрома Аспергера?
— Нет, — отвечает Мурано. — По правде говоря, коэффициент умственного развития у Джейкоба выше, чем у вас, мистер Бонд.
— Не сомневаюсь, — бормочет себе под нос Хелен Шарп.
— В школе для Джейкоба созданы какие-нибудь особые условия?
— У него есть индивидуальный план обучения согласно закону о детях с ограниченными возможностями. Мы с миссис Хант встречаемся с директором и учителями четыре раза в год, чтобы выработать стратегию, которая помогает Джейкобу на данном этапе успешно учиться. Вещи, которые обычные старшеклассники воспринимают естественно, могут вогнать Джейкоба в ступор.
— Например?
— Шум и гам в классе могут оказаться для Джейкоба невыносимыми. Вспышки света. Прикосновения. Шуршание бумаги. Нечто неожиданное с точки зрения восприятия — например, темнота перед началом фильма: Джейкоб тяжело переносит, когда не знает заранее, что произойдет, — объясняет Мурано.
— Значит, эти особые условия направлены на то, чтобы он не перевозбудился?
— Именно.
— Какие в этом году у него отметки?
— За первое полугодие — одна «Б», остальные «А», — отвечает психиатр.
— До того как Джейкоба взяли под стражу, — спрашиваю я, — когда вы последний раз его видели?
— Три недели назад, во время обычного визита.
— Как Джейкоб себя чувствовал?
— Очень хорошо, очень, — заверяет Мурано. — Честно признаться, я не преминула заметить миссис Хант, что Джейкоб завел беседу первым, а не наоборот.
— А сегодня утром?
— Сегодня утром, когда я увидела Джейкоба, то пришла в ужас. Я не видела его в таком состоянии, с тех пор как ему исполнилось три года. Вы должны понять: в мозгу происходит некая химическая реакция, нечто сродни отравлению ртутью — как результат прививок…
Черт!
— …только благодаря упорному биомедицинскому лечению и стараниям Эммы Хант социально адаптировать сына, Джейкоб достиг того состояния, в котором находился до ареста. Знаете, кого действительно нужно бросать за решетку? Фармацевтические компании, разбогатевшие на вакцинах, вызвавших в девяностых годох волну аутизма…
— Протестую! — ору я.
— Мистер Бонд, — замечает судья, — вы не можете протестовать против слов вашего свидетеля.
Я улыбаюсь, но улыбка больше похожа на гримасу.
— Доктор Мурано, благодарю за ваши политические взгляды, но полагаю, что сейчас они не имеют отношения к делу.
— Еще как имеют! Я наблюдаю одну и ту же картину: милый, общительный ребенок внезапно ищет уединения, дистанцируется от раздражителей, перестает общаться с окружающими. Нам мало что известно о мозге аутиста, чтобы разобраться, почему эти дети к нам возвращаются и почему возвращаются не все. Но медицина понимает, что сильное травматическое переживание — как, например, арест — может привести к регрессу.
— У вас есть причины полагать, что Джейкоб будет представлять угрозу для себя и окружающих, если отпустить его на попечение матери?
— Никаких, — отвечает Мурано. — Он дотошно следует установленным правилам. Это одна из характерных особенностей синдрома Аспергера.
— Благодарю, доктор, — заканчиваю я.
Хелен Шарп постукивает карандашом по столу.
— Доктор Мурано, вы только что говорили о Джейкобе как о ребенке, я не ослышалась?
— Нет.
— На самом деле ему уже восемнадцать лет.
— Верно.
— По закону он взрослый человек, — говорит Хелен. — И способен отвечать за свои поступки, верно?
— Как известно, между юридической ответственностью и эмоциональной готовностью отвечать большая разница.
— У Джейкоба есть опекун? — интересуется Хелен.
— Нет, у него есть мать.
— Его мать подавала прошение назначить ее официальным опекуном сына?
— Нет, — отвечает психиатр.
— А вы подавали прошение назначить вас его официальным опекуном?
— Джейкобу исполнилось восемнадцать только месяц назад.
Прокурор встает.
— Вы упомянули, что для Джейкоба очень важно придерживаться заведенного распорядка?
— Жизненно важно, — подчеркивает психиатр. — Если он не знает, что его ожидает, приступа, подобного нынешнему, не избежать.
— Значит, Джейкобу необходимо заранее знать свое расписание, чтобы чувствовать себя защищенным?
— Именно.
— А если я сообщу вам, доктор, что в исправительном учреждении Джейкоб каждый день встает в одно и то же время, ест в одно и то же время, принимает душ в одно и то же время, ходит в библиотеку в одно и то же время и так далее. Разве это как-то расходится с тем, к чему привык Джейкоб?
— Но он привык не к этому. Это отклонение от его обычного распорядка, сродни незапланированной перемене, и я боюсь, что оно приведет к необратимым изменениям в психике Джейкоба.
Хелен как-то неприятно улыбается.
— Доктор Мурано, вы отдаете себе отчет в том, что Джейкоба обвиняют в убийстве первой степени? В убийстве наставницы по социальной адаптации?
— Отдаю, — отвечает психиатр. — И с трудом могу в это поверить.
— Вам известно, какие улики против Джейкоба имеются у полиции?
— Нет.
— Значит, ваше предположение о виновности или невиновности Джейкоба основывается исключительно на том, что вам о нем известно, а не на фактах?
Доктор Мурано удивленно приподнимает бровь.
— А вы строите свое предположение на фактах, даже не видя Джейкоба.
«Получи!» — с улыбкой думаю я.
— Больше вопросов не имею, — бормочет Хелен.
Судья Каттингс следит за тем, как доктор Мурано уходит со свидетельского места.
— У обвинения есть свидетели?
— Ваша честь, нам бы хотелось попросить отсрочку, учитывая, что слишком короткий срок…
— Если хотите подать ходатайство, мисс Шарп, отлично. Предположим, что вы его уже подали. Стороны, я готов выслушать доводы.
Я встаю.
— Ваша честь, я хочу просить признать подсудимого недееспособным, а после вынесения вердикта по этому вопросу суд может пересмотреть сумму залога. Но на данном этапе есть юноша, психическое состояние которого с каждой минутой ухудшается. Прошу суд наложить ограничения на него, на его мать, на психиатра и даже на меня. Хотите, чтобы он каждый день являлся в суд и отмечался? Отлично, я буду его привозить. Джейкоб Хант обладает конституционным правом быть отпущенным под залог, но есть у него, Ваша честь, и права человека. Если продолжать держать его за решеткой, тюрьма его раздавит. Я прошу — нет, умоляю! — уважаемый суд назначить разумную сумму залога и отпустить моего клиента на свободу до слушания по вопросу дееспособности.
Хелен смотрит на меня и закатывает глаза.
— Ваша честь, Джейкоб Хант обвиняется в убийстве первой степени. В убийстве молодой женщины, которую он знал и которая, по-видимому, ему нравилась. Она была его учителем, они вместе проводили досуг, и факты по этому делу — если не вдаваться в подробности — включают в себя и изобличающие показания, которые дал подсудимый в полиции, и улики, связывающие его с местом преступления. Обвинение уверено, что у него имеются очень веские улики. Ваша честь, раз обвиняемый столь прискорбно ведет себя еще до решения вопроса об освобождения под залог, то представьте, сколько изобретательности он проявит, чтобы избежать правосудия, если вы позволите ему выйти из тюрьмы. Родители несчастной и так сломлены потерей дочери, но они будут просто в ужасе, если освободить этого юношу, который даже в камере ведет себя агрессивно и не понимает разницы между «хорошо» и «плохо». Обвинение выступает против того, чтобы выпустить подсудимого под залог до слушания вопроса о его дееспособности.
Судья смотрит на галерку, где сидит Эмма.
— Миссис Хант, — говорит он, — у вас есть еще дети?
— Да, Ваша честь. Пятнадцатилетний сын.
— Полагаю, он требует внимания, не говоря уже о еде и необходимости отвозить его в школу?
— Да.
— Вы отдаете себе отчет в том, что если подсудимого отпустят на поруки, то вы должны будете отвечать за него двадцать четыре часа в сутки, а это существенным образом скажется на вашей свободе передвижения, равно как и на заботе о младшем сыне?
— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы забрать Джейкоба домой, — отвечает Эмма.
Судья Каттингс снимает очки.
— Мистер Бонд, я готов отпустить вашего клиента на определенных условиях. Во-первых, в качестве залога послужит дом семьи Хант. Во-вторых, я потребую, чтобы в доме велось видеонаблюдение; подсудимому запрещено посещать школу, ему не разрешено покидать дом; либо его мать, либо другой взрослый старше двадцати пяти лет должен постоянно находиться рядом с ним. Ему запрещено покидать пределы штата. Он должен подписать отказ от экстрадиции, он обязан встречаться с доктором Мурано и следовать всем ее рекомендациям, включая медикаментозное лечение. И наконец, как и предполагалось ранее, будет проведена экспертиза на предмет определения его дееспособности. Защита и обвинение должны договориться между собой о месте и времени. Обвинению нет необходимости подавать ходатайство; суд вернется к рассмотрению данного дела в тот день, когда будут получены результаты экспертизы.
Хелен собирает свои вещи.
— Наслаждайтесь отсрочкой, — желает она мне. — Счет будет в мою пользу.
— Только благодаря вашему росту, — шепчу я.
— Прошу прощения?
— Я сказал, вы не знакомы с моим клиентом.
Она щурится и, величаво ступая, удаляется из зала суда.
За моей спиной Эмма заключает в объятия доктора Мурано, потом отыскивает взглядом меня.
— Огромное спасибо, — благодарит она. Голос ее подводит, разбиваясь о слоги, как волна.
Я пожимаю плечами, как будто это пара пустяков. На самом деле я весь мокрый под рубашкой.
— Не за что, — отвечаю я.
Я веду Эмму в кабинет секретаря — заполнить необходимые бумаги и забрать документы, которые должен подписать Джейкоб.
— Встретимся в вестибюле, — говорю я.
Хотя Джейкоб не присутствовал на заседании, его должны были привезти в здание суда на время, пока решалась его судьба. Теперь ему необходимо подписать условия освобождения и отказ от экстрадиции.
Я его еще не видел. И если быть до конца честным, немножко побаиваюсь нашей встречи. Со слов его матери и доктора Мурано выходило, что он — «овощ».
Когда я подхожу к камере, он лежит на полу, подтянув колени к подбородку. Голова забинтована. Под глазами синяки, волосы спутаны.
Господи, если бы он предстал перед судьей в таком виде, его бы освободили из тюрьмы ровно через десять секунд!
— Джейкоб, — тихонько зову я. — Джейкоб, это я, Оливер. Твой адвокат.
Он не шевелится. Глаза широко открыты, но он даже не моргает, когда я подхожу ближе. Я делаю знак надзирателю, чтобы открыл камеру, и опускаюсь на корточки рядом с ним.
— Ты должен подписать кое-какие бумаги, — говорю я ему.
Он что-то шепчет. Я наклоняюсь ближе.
— Одну? — переспрашиваю я. — По правде сказать, несколько. Но послушай, приятель, тебе больше не надо возвращаться в тюрьму. Это хорошая новость.
«По крайней мере, в данный момент».
Джейкоб что-то хрипит. Похоже на «один, два, три, пять».
— Считаешь. Готовишься считать?
Я пристально смотрю на него. Это как играть в шарады с человеком, у которого нет ни рук, ни ног.
— Вас съем, — произносит Джейкоб громко и четко.
Так оголодал? Или все-таки шутит?
— Джейкоб! — Мой голос становится тверже. — Перестань.
Я протягиваю руку и вижу, как напрягается его тело.
Поэтому руку отдергиваю. Сажусь рядом с ним на пол.
— Один, — произношу я.
Его ресницы вздрагивают один раз.
— Два.
Он трижды моргает.
И тут я понимаю, что мы разговариваем. Просто говорим не языком слов.
Один, один, два, три. Почему пять, а не четыре?
Я достаю из кармана ручку и пишу на ладони числа, пока не замечаю последовательность. Это было не «съем», а «восемь».
— Тринадцать, — говорю я, поднимая глаза на Джейкоба. — Двадцать один.
Он шевелится.
— Подпиши, — прошу я, — и я отведу тебя к маме.
Кладу бумаги на пол и подталкиваю к нему. Потом подкатываю ручку.
Сперва Джейкоб не шевелится.
А потом — очень медленно — подписывает документы.
ДЖЕЙКОБ
Однажды Тео спросил: «Если бы существовало лекарство от синдрома Аспергера, стал бы ты его принимать?» Я ответил, что нет.
Я не уверен, насколько глубоко увяз в синдроме. А если я, например, поглупею или утрачу свой сарказм? Если начну на Хэллоуин бояться привидений, а не цвета самой тыквы? Дело в том, что я не помню, кем был без синдрома, и кто знает, что от меня останется? Для сравнения возьмите бутерброд с ореховым маслом и вареньем и попробуйте отделить одно от другого. Нельзя убрать все масло, не затронув варенья, так ведь?
Я вижу маму — как будто, находясь под водой, вижу солнце, если хватает смелости открыть глаза. Ее образ размыт, текуч и слишком ярок — невозможно разглядеть. Я так глубоко под водой…
От громких криков у меня разболелось горло; обширные — до самой кости — синяки. Несколько раз я пытался заснуть, но просыпался в слезах. Единственным моим желанием было встретить человека, который бы понял, что я совершил и зачем. Человека, которому, как и мне, не наплевать.
Когда в тюрьме мне сделали укол, мне приснилось, что у меня из груди вырезали сердце. Доктора и надзиратели передавали его по кругу, как в игре «Горячая картошка», а потом попытались пришить на место, но от этого я стал похож на чудовище Франкенштейна. «Видишь, — восклицали все вокруг, — ты даже говорить не можешь!» Но поскольку это была ложь, я больше не верил ни одному их слову.
Нельзя съесть одно варенье без орехового масла, но временами я думаю: почему бы мне не пообедать мясом, которое все любят?
Раньше существовала теория, что мозг аутиста функционирует неправильно из-за пробелов между нейронами, из-за недостаточной связанности. Сейчас появилась другая теория: что мозг аутиста функционирует слишком хорошо. В моей голове столько всего происходит, что мне нужно «работать» сверхурочно, чтобы все охватить. Иногда повседневная жизнь становится тем младенцем, которого вместе с водой выплеснули из купели.
Оливер, который утверждает, что является моим адвокатом, говорит со мной на языке природы. Именно к этому я всегда стремился: быть таким же органичным, как семечки в подсолнухе или спираль ракушки. Когда ты вынужден пытаться быть нормальным, это доказывает, что ты ненормален.
Мама идет мне навстречу. Она плачет, но на лице играет улыбка. Господи боже, чего уж тут удивляться, что я никогда не могу понять, что чувствуют окружающие?
Обычно когда я замыкаюсь в себе, то оказываюсь в комнате без окон и дверей. Но в тюрьме так и есть, поэтому я вынужден был идти в другое место. Прятаться в металлической капсуле, затонувшей на дне моря. Если за мной придут, — с ножом ли, стамеской ли, лучиком надежды, — океан почувствует изменение и металл взорвется.
Суть в том, что те же правила применимы и ко мне, когда до меня пытаются «достучаться».
Мама в пяти шагах от меня. В четырех. В трех.
Когда я был совсем крохой, то смотрел по христианскому каналу воскресную утреннюю программу для детей. В ней рассказывалось о мальчике с особыми потребностями, который играл с другими детьми во дворе в прятки. Дети забыли о нем, и на следующий день полиция обнаружила его тело: мальчик задохнулся в старом холодильнике. Религиозного подтекста этой истории я не уловил — никакого «золотого правила» или вечного спасения. Я понял одно: «Не прячься в старых холодильниках».
На этот раз, когда я ушел в себя, я подумал, что ушел слишком далеко. Тут не было боли и ничто не имело значения. Меня бы никто не нашел, и в конце концов перестали бы искать.
Однако сейчас у меня опять разболелась голова, заломили плечи. Я чувствую мамин запах: ванили, фрезии и шампуня из зеленой бутылки. Чувствую исходящий от нее жар, как летом от асфальта. Минуту спустя она заключает меня в объятия.
— Джейкоб… — говорит она, чуть не рыдая.
Мои колени подкашиваются от облегчения и осознания того, что я, в конечном счете, не исчез.
ДЕЛО 6: Укуси меня
Вам наверняка знакомо имя Теда Банди — известного серийного убийцы, которого обвинили в убийстве тридцати шести человек, однако многие эксперты полагают, что число его жертв достигает сотни. Он подходил к женщине в общественном месте, втирался в доверие, симулируя телесные повреждения или играя роль полицейского, а потом похищал ее. Как только жертва оказывалась в машине, бил ее ломом по голове. Всех женщин, за исключением одной, он задушил. Тела многих отвозил за много километров от места похищения. В камере смертников Банди признался, что обезглавил более десятка человек, а потом некоторое время хранил их головы. Он навещал тела, накладывал макияж и совершал с ними половые акты. Оставлял себе сувениры: фотографии, женские вещи. И по сей день имена многих его жертв остаются неизвестными.
Широко известно, что Банди признали виновным и в конечном счете казнили благодаря свидетельским показаниям доктора Ричарда Сувирона, судебного дантиста. На ягодицах одной из жертв, Лайзы Леви, были обнаружены следы укусов. Один — след от всех зубов. Второй оставлен таким образом, что видны следы от двух нижних зубов. На основании сделанных снимков полиция смогла произвести сравнительный анализ, который почти полностью совпал с имевшимися в стоматологической карточке Банди данными. Провести подобный анализ оказалось возможным только благодаря необычайно смышленому криминалисту, который делал снимки на месте происшествия и догадался поднести линейку к следу от укуса, чтобы показать размер. Без этих фотографий убийцу могли бы оправдать. К тому времени, когда дело рассматривалось в суде, след от укуса стал неразличим, поэтому единственным веским доказательством его первоначального размера и формы стала фотография.
РИЧ
— Желаете удостоиться чести? — спрашивает меня Бэзил.
Мы топчемся в ванной комнате Джессики Огилви — я и еще двое криминалистов, которые прочесывали дом в поисках улик. Марси закрыла окна черной бумагой и стоит с фотоаппаратом наизготовку. Бэзил приготовился распылять люминал по ванне, полу и стенам. Я щелкаю выключателем, и мы погружаемся во тьму.
Бэзил распыляет раствор, и внезапно ванная комната начинает светиться, как рождественская елка, — раствор между плитками светится ярким, флуоресцентным светом.
— Святые угодники! — шепчет Марси. — Люблю, когда мы не ошибаемся.
|
|
|
