Запись по телефону: Колдлоу 393960

Торговых представителей и др.

Просим давать 2 звонка

Иисус вас любит

Я дважды нажал на кнопку, но ничего не услышал.

На полуоткрытом стенде стояли какие-то брошюры, а под ними – запертый металлический ящичек с прорезью для монет, крепко-накрепко привинченный к стене. Взяв одну из брошюр, я опустил в щель пятьдесят пенсов, вернулся к машине и, опершись на крыло, приступил к чтению. На первой странице излагалась краткая история секты, сопровождаемая портретом отца Франклина. Остальные три страницы занимали библейские цитаты.

Когда я в очередной раз бросил взгляд на ворота, их створки бесшумно ползли в стороны, подчиняясь дистанционному управлению; сев за руль, я повел машину по крутой гравиевой дорожке, которая опоясывала холм с округлым, слегка выпуклым газоном на склоне. Редко посаженные декоративные деревья и кустарники уныло опустили ветви в туманной завесе дождя. С нижней стороны дорожки темнели густые купы рододендронов. Посмотрев в зеркало заднего вида, я успел заметить, что ворота уже закрылись. Вскоре показалось главное здание – огромная несуразная постройка в несколько этажей с черной шиферной кровлей и массивными стенами из угрюмо-темного кирпича и камня. В узких, вытянутых окнах смутно отражалось свинцовое небо. Меня пробрал зловещий холод, но, достигнув стоянки, устроенной в конце подъездного пути, я нутром ощутил присутствие брата: он настаивал, чтобы я двигался дальше.

По стрелке-указателю «Вход для посетителей» я ступил на фунтовую дорожку и двинулся вдоль здания, где мне пришлось уворачиваться от капель, падающих с веток дикого винограда, густо увившего главный фасад. Толкнув какую-то дверь, я вошел в узкий, пропахший пылью и старой древесиной коридор, сразу напомнивший мне о школе, где я учился. В этом здании витал тот же дух казенного учреждения, но, в отличие от школы, здесь царила полная тишина.

У таблички «Приемная» я остановился и постучал. Не получив ответа, просунул голову в дверь комнаты, но там никого не оказалось. Мое внимание привлекли два допотопных металлических стола, на одном из которых робко примостился компьютер.

Заслышав шаги, я ретировался в коридор и вскоре увидел на верхней площадке лестницы сухопарую даму средних лет, которая несла под мышкой несколько канцелярских папок. Ее каблуки стучали по голым деревянным ступеням. При виде меня она изобразила удивление.

– Я ищу миссис Холлоуэй, – сказал я. – Наверно, это вы и есть?

– Да, это я. Чем обязана?

Вопреки ожиданиям, я не услышал в ее речи американского акцента.

– Разрешите представиться: Эндрю Уэстли, газета «Кроникл». – Мое журналистское удостоверение не вызвало ни малейшего интереса. – Не могли бы вы ответить на несколько вопросов касательно отца Франклина?

– Отец Франклин сейчас в Калифорнии.

– Я понимаю, но на прошлой неделе произошел случай…

– Какой именно? – перебила миссис Холлоуэй.

– Насколько я понимаю, отца Франклина видели здесь.

Загораживая спиной дверь в свой кабинет, она медленно покачала головой.

– Полагаю, это какая-то ошибка, мистер Уэстли.

– А вы сами видели отца Франклина, когда он тут появился? – спросил я.

– Нет, не видела. Потому что его здесь не было. – Она явно хотела от меня избавиться, чего я никак не ожидал. – Вы обращались в нашу пресс-службу?

– Это здесь же?

– Это в Лондоне – там наш офис. По поводу интервью – пожалуйста, в пресс-службу.

– Но мне сказали явиться прямо сюда.

– Кто именно? Наш пресс-секретарь?

– Нет… Насколько я понимаю, просьба поступила в редакцию «Кроникл» после явления отца Франклина. Значит, вы отрицаете этот факт?

– Отрицаю ли я факт обращения в вашу газету? Никакой просьбы от нас не поступало. Если же вас интересует явление отца Франклина, этот факт я также отрицаю.

Мы в упор смотрели друг на друга. Я испытывал двойственное чувство: злость на нее и досаду на себя. Когда у меня что-то не получается, я виню в этом только себя самого – за неопытность и робость. Ни один из наших журналистов, наверно, не спасовал бы перед конторской крысой вроде миссис Холлоуэй.

– Нельзя ли позвать кого-нибудь из начальства? – сделал я очередную попытку.

– Главный администратор здесь я. Все остальные – преподавательский состав.

Теряя последнюю надежду, я спросил:

– Неужели мое имя вам ничего не говорит?

– Почему оно должно мне что-то говорить?

– Да потому, что оно фигурирует в обращении в редакцию.

– Возможно, обращение направили из пресс-службы; мы к этому отношения не имели.

– Одну минутку, – сказал я.

Материалы, накануне полученные мною от Уикема, остались в машине. Когда я вернулся, неся их с собой, миссис Холлоуэй стояла у лестницы в той же позе, только успела избавиться от канцелярских папок.

Подойдя к ней, я развернул листок с сообщением, которое Уикем получил по факсу. В нем говорилось:

 

 

Мистеру Уикему,

редактору отдела новостей газеты «Кроникл».

В ответ на ваш запрос сообщаем следующее. «Церковь ликования во имя Христа Иисуса». Деревня Колдлоу, графство Дербишир. Полмили к северу от дер. Колдлоу по шоссе А-623. Место для стоянки автотранспорта – у главных ворот или на территории. Администратор, миссис Холлоуэй, сообщит необходимые сведения вашему сотруднику Эндрю Уэстли.

К. Энджер

 

 

– К нам это не имеет никакого отношения, – процедила миссис Холлоуэй. – Так что извините.

– А кто это – «К. Энджер»? – спросил я. – Мужчина? Женщина?

– Она занимает восточный флигель, но никак не связана с Церковью. Благодарю за посещение.

Ее пальцы легли на мой локоть и вежливо направили меня к выходу. Она объяснила, что в конце грунтовой дорожки, огибающей здание, будет калитка, а за ней – вход в восточное крыло.

– Извините за недоразумение, – произнес я. – Не понимаю, как такое могло случиться.

– Если вам понадобится дополнительная информация о Церкви, советую обращаться в нашу пресс-службу. Она для того и существует.

– Разумеется. – Дождь усилился, а я был без плаща. – Позвольте задать вам самый последний вопрос. Сейчас в доме есть кто-нибудь, кроме вас?

– Да, у нас все в сборе. На этой неделе здесь обучаются более двухсот человек.

– А кажется, будто здание пустует.

– Мы ликуем молча. При свете дня только мне одной дозволено разговаривать. Всего наилучшего.

Она скользнула через порог и плотно закрыла дверь.

 

Когда стало ясно, что сенсация, за которой меня командировали, не состоится, я решил сообщить об этом редактору. Остановившись под мокрыми плетями дикого винограда и наблюдая, как ветер гонит по долине непроглядную пелену дождя, я с тягостным чувством набрал прямой номер Лена Уикема. Он ответил не сразу. Я рассказал ему о неувязке.

– А того, кто нам писал, ты нашел? – спросил Лен. – Некоего Энджера?

– Как раз стою под дверью, – ответил я и объяснил, какой тут расклад. – Здесь, похоже, ловить нечего. Думаю, это просто склока между соседями. Сам понимаешь: то одно им не так, то другое. – Вот только на шум не жалуются, добавил я про себя.

Повисла тяжелая пауза.

Наконец Лен Уикем сказал:

– Сходи к этой Энджер и, если что-нибудь откопаешь, перезвони. А если нет – сразу возвращайся, и чтобы вечером был в Лондоне.

– Но сегодня пятница, – возразил я. – Я собирался проведать родителей.

В ответ Уикем бросил трубку.

 

Глава 3

 

У главного входа во флигель меня встретила женщина преклонных лет, к которой я обратился «миссис Энджер»; она только спросила мое имя, внимательно изучила редакционное удостоверение, провела меня в ближайшую комнату. В этих апартаментах, обставленных просто, но привлекательно – индийские ковры, старомодные стулья и полированный стол, – я почувствовал себя как бродяга: мой костюм изрядно помялся в дороге, а потом еще и промок. Минут через пять женщина вернулась и произнесла фразу, от которой я похолодел:

– Леди [[2]] Кэтрин готова вас принять.

Последовав за ней на второй этаж, я оказался в просторной, уютной гостиной с видом на долину и островерхие скалы, которые сейчас едва угадывались за пеленой дождя.

У камина, где полыхали и дымились поленья, стояла, протягивая мне руку, молодая женщина. Известие о том, что хозяйка дома принадлежит к аристократическому роду, застало меня врасплох, но она держалась без тени высокомерия. Меня приятно поразила ее внешность: высокий рост, широкие скулы, волевой подбородок. Темные волосы, уложенные с таким расчетом, чтобы смягчить резковатые черты лица. Широко раскрытые глаза. Выражение нервической сосредоточенности – словно она беспокоилась, как бы я не сказал или не подумал чего-нибудь неподобающего.

Ее приветствие прозвучало суховато, но стоило прислуге оставить нас одних, как манеры хозяйки переменилась. Она представилась мне как Кейт Энджер, а не леди Кэтрин, и попросила обходиться без титула, о котором, по ее словам, вспоминала редко. Ей хотелось удостовериться, что меня в самом деле зовут Эндрю Уэстли. Я это подтвердил.

– Наверно, вы побывали в главном здании?

– В «Церкви ликования»? Дальше двери меня не пустили.

– Боюсь, это моя вина. Я предупредила о вашем возможном приезде, но миссис Холлоуэй не выказала особой радости.

– Значит, это вы прислали письмо в нашу газету?

– Мне нужно было с вами встретиться.

– Я так и понял. Но откуда вам обо мне известно?

– Непременно расскажу. Только я еще не обедала. А вы?

Я признался, что сделал остановку в деревне, но вообще-то с утра ничего не ел. Мы спустились на первый этаж, где хлопотала экономка – леди Кэтрин называла ее миссис Мэйкин; она готовила незамысловатый ленч – ломтики холодного мяса, сыр и салат. Когда мы сели за стол, я спросил Кейт Энджер, зачем ей понадобилось вызывать меня из Лондона в такую даль, да еще под надуманным предлогом.

– По-моему, предлог не надуманный, – ответила она.

– Мне нужно за сегодняшний вечер подготовить репортаж.

– Ну, это будет затруднительно. Вы едите мясо, мистер Уэстли?

Она передала мне тарелку с ломтиками говядины. За едой мы поддерживали вежливую беседу, Кейт задавала вопросы о газете, о моей карьере, о том, где я живу, и так далее. Меня все еще немного отпугивал ее титул, он создавал между нами невидимую преграду, но чем дальше, тем непринужденнее становилось наше общение. В ее поведении сквозила настороженность, почти нервозность, и, слушая меня, она то и дело отводила глаза и оглядывалась. Я решил, что это не признак отсутствия интереса, а просто свойство ее натуры. У нее, например, дрожали руки, когда она брала что-нибудь со стола. Выждав немного для приличия, я попросил ее рассказать о себе, и она поведала, что этот дом принадлежит их роду более трех столетий. Почти вся долина входит в состав поместья, а земля сдается в аренду фермерам. Ее отец носит графский титул, но обосновался за пределами Англии. Мать умерла, из близкой родни осталась только старшая сестра, которая с мужем и детьми проживает в Бристоле.

Вплоть до Второй мировой войны в доме держали немногочисленную прислугу и сохраняли семейный уклад. Потом министерство обороны реквизировало большую часть комнат и разместило в них региональный штаб транспортного управления Королевских военно-воздушных сил. Тогда-то семья и переместилась в восточный флигель, который так или иначе всегда был самой любимой частью дома. После войны Королевские ВВС отбыли восвояси, и освободившиеся помещения занял Совет графства Дербишир. Что же касается нынешних арендаторов (как называла их Кейт), то они вселились сюда в 1980 году. Поначалу ее родители были обеспокоены соседством американской религиозной секты – о сектантах чего только не говорят, – но семья нуждалась в средствах, да и устроилось все наилучшим образом. Занятия в Церкви проходили без всякого шума, сектанты оказались людьми вежливыми и приятными в общении, так что в последнее время ни Кейт, ни жители деревни не задумывались о том, чего можно ожидать – или опасаться – от новых соседей.

Мы закончили ленч, и миссис Мэйкин подала кофе. Тут я решился:

– Значит, билокация священника, ради которой я сюда приехал, – не более чем выдумка?

– И да, и нет. Служители этого культа не скрывают, что в основе их учения лежат слова духовного лидера. Отец Франклин – стигматик, к тому же считается, что у него есть способность к билокации, но этого не разу не подтвердили сторонние наблюдатели – во всяком случае, в контролируемых условиях.

– И все-таки: это выдумка или нет?

– Даже не знаю. Свидетельницей последнего эпизода стала одна женщина, местный врач, которая зачем-то дала интервью дешевой газетенке, и журналисты раздули целую историю. Я узнала об этом буквально на днях, когда ходила в деревню. Не понимаю, как можно этому верить, ведь глава секты отбывает срок заключения в Америке, верно?

– Но если такой случай действительно имел место, это тем более любопытно.

– Это, скорее, подозрительно. Ну, например, откуда доктору Эллис известно, как выглядит священник? Выходит, она поверила на слово одной из сектанток.

– Но из вашего письма следовало, что это чистая правда.

– Я же сказала: мне важно было встретиться с вами. А то, что он питает страсть к билокации, – грех не воспользоваться таким совпадением.

Она рассмеялась – так обычно смеются, когда ожидают, что собеседник оценит удачную шутку. Я понятия не имел, к чему она клонит.

– Разве нельзя было просто позвонить в редакцию? – спросил я. – Или написать мне лично?

– Почему же нельзя?.. Просто у меня не было уверенности, что вы – тот, кто мне нужен. Для начала требовалось с вами познакомиться.

– Не могу понять, почему вы связали мою персону с каким-то религиозным фанатиком, а тем более – склонным к билокации?

– Так уж совпало. Ну, понимаете, эта полемика о природе магии и прочее. – Она выжидающе смотрела мне в лицо.

– По-моему, вы меня с кем-то перепутали.

– Нет. Вы сын Клайва Бордена. Верно?

Она старалась не отводить взгляда, но ее глаза, словно повинуясь неодолимой силе, опять стрельнули в сторону. Из-за того что она ерзала и уходила от прямых ответов, между нами возникло напряжение – ничем другим, казалось бы, не обусловленное. На столе все еще стояли тарелки с остатками холодных закусок.

– Человек по имени Клайв Борден был моим биологическим отцом, – подтвердил я. – Но в возрасте трех лет меня усыновила другая семья.

– Так. Значит, я была права. Мы с вами уже встречались – давным-давно, в раннем детстве. В то время вас называли Ники.

– Не помню, – бросил я. – Видимо, был слишком мал. Где же мы встречались?

– Здесь, в этом самом доме. Вы действительно ничего не помните?

– Нет.

– Может, у вас от тех времен сохранились какие-нибудь другие воспоминания?

– Только обрывочные. Но этот дом я совершенно не помню. Хотя он способен поразить детское воображение, правда?

– Безусловно. Вы не первый это говорите. Моя сестра – она терпеть не может этот дом – только и ждала случая отсюда уехать. – Отвернувшись, Кейт взяла с подставки небольшой колокольчик и дважды позвонила. – На десерт люблю что-нибудь согревающее. Составите мне компанию?

– С удовольствием.

Вскоре на пороге появилась миссис Мэйкин, и леди Кэтрин поднялась из-за стола.

– Мы с мистером Уэстли перейдем в гостиную, миссис Мэйкин.

Шагая по широким ступеням, я испытал внезапное желание сбежать, унести ноги из этого дома. Его хозяйка знала обо мне больше, чем я сам, причем именно о том времени, которое я вовсе не жаждал восстанавливать в памяти. По-видимому, настал тот день, когда мне суждено было вновь превратиться в Бордена, хочу я этого или нет. Сначала его книга, а теперь и это. Все было как-то взаимосвязано, но интриги, которые плела Кейт, меня не касались. Какое мне дело до человека, который меня бросил, и до всей его родни?

Мы вернулись в ту комнату, где я впервые увидел Кейт, и она решительно закрыла за нами дверь. Можно было подумать, она угадала мое желание уехать и хотела удержать меня как можно дольше. На низком столике между креслами и длинным канапе красовался серебряный поднос, а на нем – несколько бутылок, стаканы и ведерко со льдом. Один стакан был наполнен какой-то янтарной смесью – не иначе как ее приготовила миссис Мэйкин. Кейт жестом пригласила меня садиться и спросила:

– Что вы будете пить?

По правде говоря, я бы предпочел пиво, но на подносе стояли только крепкие напитки.

– То же, что и вы, – ответил я.

– Это американское виски с содовой. Не возражаете?

Я не возражал, и она у меня на глазах смешала такую же порцию.

Потом Кейт устроилась на диване-канапе, поджав под себя ноги, и разом опрокинула в себя полстакана.

– Сколько у вас есть времени? – спросила она.

– Наверно, как раз успею допить виски.

– Мне нужно с вами побеседовать. И задать множество вопросов.

– С чем это связано?

– С событиями нашего детства.

– Боюсь, от меня будет мало толку, – сказал я. Теперь она почти успокоилась, и я смог оценить ее внешность более объективно: не лишенная привлекательности женщина, примерно моего возраста. Судя по всему, она знала толк в спиртных напитках и пить умела. Уже одно это примиряло меня с действительностью – по выходным я и сам частенько выпивал с приятелями. Однако под ее взглядом мне по-прежнему было не по себе: она то сверлила меня глазами, то косилась в сторону, и от этого создавалось впечатление, будто у меня за спиной, вне поля зрения, расхаживает кто-то неведомый.

– Короткий ответ на простой вопрос может сберечь уйму времени, – изрекла она.

– Согласен.

– У вас есть брат-близнец? Или когда-то был, но умер в раннем детстве?

От неожиданности я вздрогнул и пролил виски на брюки. Пришлось поставить стакан на стол и промокнуть жидкость салфеткой.

– Почему вы спрашиваете? – вырвалось у меня.

– Так есть? Или был?

– Толком не знаю. Думаю, что был, но не могу напасть на его след. В том смысле, что… Короче, я не уверен.

– Пожалуй, такой ответ я и ожидала услышать, – произнесла Кейт. – Хотя надеялась на другой.

 

– Если речь идет о семействе Борденов, – сказал я, – должен сразу предупредить: мне ничего не известно. Понимаете?

– Понимаю. Но ведь вы – один из них.

– Был одним из них; для меня это имя – пустой звук. – Передо мной вдруг промелькнула история ее семьи, уходящая на три столетия назад непрерывной чередой поколений: общая фамилия, общий дом, общее прошлое. А моя собственная семейная история ведется лишь с трехлетнего возраста. – Мне кажется, вы плохо представляете, что значит быть приемным ребенком. Когда я был совсем крохой, трех лет от роду, отец вышвырнул меня из своей жизни. Но если бы я на этом зациклился, ни на что другое меня бы не хватило. Эту тему я закрыл давным-давно, потому что иначе нельзя. Моими родителями стали совершенно другие люди.

– Но ваш брат по-прежнему носит фамилию Борден. При каждом упоминании о брате я чувствовал укол совести, тревоги и любопытства. Похоже, Кейт этим пользовалась, чтобы сокрушить мою линию обороны. Существование брата всегда оставалось моей сокровенной убежденностью, частью меня самого, закрытой для других. Но сейчас передо мною сидела совершенно посторонняя женщина, которая запросто рассуждала о моем брате.

– Почему вас это занимает? – спросил я.

– Когда вы впервые услышали мою фамилию, она не вызвала у вас никаких ассоциаций?

– Нет.

– Вам что-нибудь говорит имя Руперт Энджер?

– Нет.

– А Великий Дантон, фокусник?

– Нет. Если моя прежняя семья и представляет для меня какой-то интерес, то лишь потому, что через нее я, возможно, когда-нибудь сумею разыскать брата.

За разговором Кейт часто прикладывалась к стакану, который вскоре опустел. Она подалась вперед, чтобы смешать очередную порцию, а потом решила добавить виски и мне. Памятуя о том, что ближе к вечеру надо будет садиться за руль, я поспешил отвести руку со стаканом, прежде чем она наполнила его до краев.

– Мне кажется, – проговорила она, – судьба вашего брата связана с событиями столетней давности. Точнее, с Рупертом Энджером, одним из моих предков. Вы утверждаете, что никогда о нем не слышали, и это неудивительно, но в конце прошлого века он прославился под псевдонимом Великий Дантон. В то время все фокусники брали себе звучные сценические имена. Он подвергался злобным нападкам другого иллюзиониста, которого звали Альфред Борден. Это был ваш прадед. Хотите сказать, вам и об этом ничего не известно?

– Только то, что он написал книгу. Полагаю, прислали ее именно вы.

Она кивнула.

– Их непримиримая вражда тянулась долгие годы. Каждый не упускал случая навредить другому, и нередко – прямо на сцене. История этой вражды описана в книге Бордена – разумеется, с его позиций. Вы успели ее прочесть?

– Нет, не успел: бандероль доставили только сегодня утром…

– Я подумала, вам это будет небезразлично.

У меня снова возник тот же вопрос: к чему ворошить прошлое? Бордены остались где-то далеко, мне о них почти ничего не известно. Весь этот разговор представлял интерес для Кейт, но не для меня. Я слушал ее только из вежливости; она и не подозревала, что наткнулась на невидимое сопротивление, на тот защитный механизм, который безотчетно вырабатывает в себе брошенный ребенок. Чтобы освоиться в новой семье, мне пришлось забыть прошлое. Ну сколько можно повторять?

Кейт объявила, что хочет мне кое-что показать, поставила стакан и направилась к письменному столу, стоявшему у стены как раз позади меня. Когда она нагнулась, чтобы выдвинуть нижний ящик, открытый ворот ее платья чуть отстал от шеи; украдкой приглядевшись, я заметил в вырезе белоснежную бретельку и красиво очерченную грудь, поддерживаемую кружевной чашечкой бюстгальтера. Просовывая руку в глубь ящика, она вынуждена была отвернуться, и я разглядел изящную линию спины, все те же бретельки, обозначившиеся под тонкой материей, и струящиеся пряди волос. Она собиралась вовлечь меня во что-то неведомое, а я тем временем беззастенчиво оценивал ее достоинства, лениво прикидывая, какова она в постели. Захотелось потискать титул – так бы выразились доморощенные остряки у нас в редакции. Как бы то ни было, моя собственная жизнь рисовалась мне интереснее и сложнее, чем замшелые истории про каких-то фокусников. Кейт поинтересовалась, в каком районе Лондона я живу, но не спросила с кем, поэтому я ни словом не обмолвился про Зельду. Восхитительная и возмутительная Зельда: стрижка ежиком, серьга в ноздре, сапоги с заклепками и сказочная фигура. Три дня назад она объявила, что ей нужны свободные отношения, и ушла в половине двенадцатого ночи, прихватив изрядную долю моих книг и почти все музыкальные компакт-диски. С тех пор она как в воду канула, и я уже начал беспокоиться, хотя она выкидывала такие номера и прежде. Я бы с удовольствием побеседовал о Зельде с этой аристократкой – не потому, что меня интересовало ее мнение, а потому, что Зельда – это моя реальность. Не скажете ли, как, по-вашему, можно ее вернуть? Или вот еще что: как бы мне уйти из газеты, не обидев отца? Куда податься, если Зельда и вправду меня бросит, – ведь я обретаюсь в квартире ее родителей? На что я буду жить, оставшись без работы? И если у меня действительно есть брат, где и как его искать?

Каждый из этих вопросов занимал меня куда больше, нежели вражда между прадедами, о которых я слыхом не слыхивал. Правда, один из них написал книгу. Об этом и то интереснее было бы услышать.

– Сто лет до них не дотрагивалась. – Кейт рылась в столе, и голос ее звучал приглушенно. Она вытащила какие-то семейные альбомы, сложила их стопкой на полу и полезла в дальний угол ящика. – Вот, нашла.

Она сжимала в руке кое-как сложенную пачку бумаг разной величины, выцветших и обтрепавшихся. Положив их на канапе рядом с собой, Кейт потянулась за стаканом и только после этого начала перебирать листы.

– Мой прадед отличался патологической аккуратностью, – сообщила она. – Он никогда ничего не выбрасывал; более того, наклеивал ярлычки, составлял списки, для каждой мелочи отводил место в особом шкафу. Когда я была маленькой, родители говорили: «Это дедушкины вещи». К ним никто не прикасался, нам даже не позволяли их рассматривать. Но искушение было слишком велико, и мы с Розали тайком нарушали запрет. Когда она вышла замуж и уехала, я осталась одна и в конце концов решила заняться этим имуществом. Кое-что из реквизита и костюмов удалось продать, причем за хорошую цену. А вот эти афиши я нашла в его бывшем кабинете.

Рассказывая, она перебирала афиши и наконец протянула мне ветхий, пожелтевший лист. Афиша протерлась на сгибах и готова была вот-вот рассыпаться. Она возвещала о представлении в «Театре Императрицы» на Эверингроуд в Сток-Ньюингтоне. Над списком исполнителей было напечатано, что число представлений ограничено, а даваться они будут в дневное и вечернее время с 14-го по 21-е апреля («Следите за объявлениями»). Гвоздем программы был ирландский тенор Деннис О’Канаган («Открой свое сердце Ирландии милой»), чье имя было напечатано красным. Также выступали сестры Макки («Трио прелестных певуний»), Сэмми Ренальдо («Боитесь щекотки, ваше высочество?»), Роберт и Роберта Франк («Декламация»). В середине списка – склонившись ко мне, Кейт указала пальцем – обнаружился Великий Дантон («Величайший в мире иллюзионист»).

– На самом деле до таких высот ему было еще далеко, – объяснила она. – Большую часть жизни он прожил весьма скромно и лишь за несколько лет до смерти узнал настоящую славу. Эта афиша датирована тысяча восемьсот восемьдесят первым годом, когда он только-только начал пользоваться известностью.

– А это что за пометки? – спросил я, разглядывая аккуратно выведенную чернилами колонку цифр на полях афиши. Такие же колонки виднелись на обороте.

– Это Учетно-маниакальная Система Великого Дантона, – ответила Кейт. Она переместилась с дивана на ковер и непринужденно устроилась на коленях рядом с моим креслом. Склонившись к афише, которую я держал в руках, она продолжила: – Я еще не полностью в ней разобралась, но первая цифра обозначает ангажемент. Где-то должен быть его гроссбух с полным перечнем всех его гастролей. Ниже записано, сколько у него было выходов, сколько из них дневных и сколько вечерних. Далее следуют порядковые номера фокусов, имевшихся в его репертуаре. Помимо этого, у него в кабинете остался добрый десяток записных книжек с описаниями всех его трюков. Пара таких книжек лежит здесь; можно посмотреть, какие фокусы он показывал в Сток-Ньюингтоне. Но и это еще не все: для большинства фокусов разработаны варианты, и на каждый имеются перекрестные ссылки. А вот здесь проставлено «10 г» – видимо, его гонорар за выступление: десять гиней.

– Это приличная ставка?

– Если за один выход – то просто великолепная. Но подозреваю, что это за неделю, – тогда сумма весьма средняя. Думаю, театрик был скромный.

Я потянулся за остальными афишами – как и сказала Кейт, на каждой имелся замысловатый цифровой код.

– У него и реквизит был помечен ярлычками, – сообщила она. – Ума не приложу, как он находил время общаться с внешним миром, да еще зарабатывать на жизнь! Но, расчищая подвал, я обнаружила, что каждая мелочь пронумерована, занесена в реестр и снабжена отсылками к записным книжкам.

– Может быть, он поручил учет кому-то другому.

– Нет, почерк всюду один.

– В каком году он умер? – спросил я.

– Как ни странно, на этот счет есть некоторые сомнения. В газетах называют тысяча девятьсот третий год, «Тайме» даже поместила некролог, однако в деревне утверждают, что годом позже он еще жил в этом доме. Но что самое удивительное – этот некролог я обнаружила в альбоме с газетными вырезками: наклеенный, пронумерованный и внесенный в реестр, как и все прочие материалы.

– И как вы это объясняете?

– Никак. Альфред Борден упоминает об этом в своей книге. Собственно, оттуда мне и стало об этом известно, а уж потом я попыталась выяснить, что же между ними произошло.

– А еще что-нибудь интересное после него осталось?

Она потянулась за альбомами с вырезками, а я плеснул себе новую порцию американского виски – я такого еще не пробовал, но этот сорт начинал мне нравиться. А еще мне нравилось, что Кейт сидит у моих ног, посматривает на меня снизу вверх и время от времени наклоняется ко мне, а я при этом получаю возможность заглянуть – не исключено, что с ее полного ведома, – в вырез ее платья. В этом была какая-то странность: не вполне отдавая себе отчет в происходящем, я беседовал о всяких фокусниках и встречах в далеком детстве, вместо того чтобы писать репортаж, как того требовал служебный долг, или ехать в гости к родителям, как планировалось.

Впрочем, часть моего сознания, подвластная брату, прониклась спокойствием, какого он мне еще никогда не посылал. Он убеждал меня остаться.

За окном смеркалось, а над Пеннинскими горами по-прежнему лил холодный дождь. Из окна тянуло ледяным сквозняком. Кейт подбросила очередное полено в горящий камин.

 

 

Часть вторая.

Альфред Борден

 

Глава 1

 

Начато в 1901 году.

Мое имя – мое настоящее имя – Альфред Борден. История моей жизни – это история тайн, на которых зиждется моя жизнь. На этих страницах они будут описаны в первый и последний раз; другой рукописи не существует.

Я появился на свет восьмого дня мая 1856 года в приморском городе Гастингсе, рос крепышом и непоседой. Отец мой был известным на всю округу бондарем и колесных дел мастером. Наш дом номер 105 по Мэнор-Роуд находился в ряду других домов вдоль извилистой улицы, прилепившейся к склону одного из холмов, на которых стоит Гастингс. За домом круто уходил вниз безлюдный склон, где в летние месяцы пасли скотину, а перед окнами тот же самый холм, но уже застроенный домами, вздымался вверх, заслоняя от нас море. Жители этих домов, а также окрестные землевладельцы и промышленники исправно обеспечивали моего отца работой.

Наш дом выделялся шириной и высотой среди всех прочих, потому что его прорезала арка ворот, которые вели на задний двор, к мастерским и сараям. Моя комната, выходящая окном на улицу, располагалась прямо над въездом, отделяемая от него лишь дощатым полом и тонким слоем штукатурки, поэтому в ней круглый год стоял грохот, к которому зимой добавлялся немилосердный холод. В этой комнате я рос и взрослел, становясь из мальчика мужчиной.

Теперь этот мужчина – Le Professeur de la Magie, а я – мастер иллюзий.

 

Хотя рассказ только-только начался, сейчас придется сделать небольшое отступление, ибо я не намерен сводить эту рукопись к простому жизнеописанию, как принято среди тех, кто берется повествовать о себе. Она, повторюсь, будет рассказывать о тайнах моей жизни. Таинственность – самая суть моего ремесла.

Позвольте для начала представить и пояснить избранный мною способ изложения. Раскрытие собственных тайн может быть истолковано как саморазоблачение, однако необходимо иметь в виду следующее: как иллюзионист, я позволю вам увидеть только то, что сам захочу показать. Но в этом показе будет незримо присутствовать загадка.

Поэтому для начала необходимо уточнить два взаимосвязанных понятия: тайна и восприятие тайны.

Рассмотрим такой пример.

Во время каждого выступления обычно настает момент, когда зрителям кажется, будто фокусник делает паузу. Приблизившись к рампе, он останавливается в сиянии огней лицом к залу. Он говорит (или, если номер без слов, дает понять): «Смотрите, у меня в руках ничего нет». Чтобы все в этом удостоверились, он показывает ладони залу и разводит пальцы, словно подтверждая, что ничего в них не припрятал. Затем он поворачивает ладони тыльной стороной, и все окончательно убеждаются, что его руки пусты. Ну и чтобы развеять последние сомнения, фокусник может слегка потеребить манжеты и поддернуть их на пару дюймов вверх, дабы показать, что и там ничего нет. Затем он выполняет свой трюк, в ходе которого, спустя считанные секунды после того как неопровержимо было доказано, что в руках у него ничего нет, из этих самых рук откуда ни возьмись появляются веер, живой голубь или кролик, букет искусственных цветов, а то и горящая свеча. Парадоксально! Невероятно! Публика в восторге от такого чуда, стены зада сотрясает шквал аплодисментов.

Как такое возможно?

Фокусник и его зрители заключают между собой особое соглашение, которое я называю Конвенцией о мистификации. Ни одна из сторон не формулирует ее открытым текстом; более того, зрители, как правило, даже не подозревают, что стали участниками этой Конвенции, но дело обстоит именно так.

Разумеется, на сцену выходит не чудодей, а просто артист, который играет роль чудодея и хочет, чтобы зрители уверовали, хотя бы ненадолго, в его связь с потусторонними силами. Зрители, в свою очередь, прекрасно знают, что им показывают ненастоящие чудеса, но гонят от себя эту мысль и охотно идут на поводу у фокусника. Чем искуснее артист поддерживает иллюзию чуда, тем выше оценивается его мастерство.

Демонстрация пустых рук и незамедлительное опровержение этой пустоты предписаны Конвенцией о мистификации. Конвенция диктует определенные правила. Например, в повседневном общении было бы нелепо демонстрировать пустые руки, правда? А теперь представьте: фокусник ни с того ни с сего извлекает откуда-то вазу с цветами, не убедив перед этим зрителей в полной невозможности такого действа. Публика даже не поймет, что это был фокус. Оваций не последует.

Эти примеры иллюстрируют выбранный мною способ повествования.

Итак, позвольте перейти к моей Конвенции о мистификации, руководствуясь которой я пишу эти строки. Пусть читатель поймет: перед ним не чудо, а иллюзия чуда.

Первым делом я, образно говоря, предъявляю вам пустые ладони, развожу пальцы и провозглашаю (запомните хорошенько): «Эти записки правдиво изображают меня на сцене и в жизни, точны в деталях и продиктованы честными побуждениями».

Теперь я поворачиваю к вам ладони тыльной стороной и продолжаю: «Многое из того, что здесь написано, подтверждается беспристрастными источниками. О моих выступлениях писали газеты, мое имя внесено в биографические справочники».

Наконец, я поддергиваю манжеты, обнажаю запястья, и спрашиваю: «Подумайте сами, зачем мне говорить неправду, если эти записки предназначены только для меня; ну, может быть, еще для моих близких и для потомков, которых я никогда не увижу?»

В самом деле, зачем?

Но раз уж я показал, что выхожу к вам с пустыми руками, вы должны не просто ожидать обмана – вы должны ожидать, что будете обманываться с полной готовностью!

Таким образом, нигде не погрешив против истины, я уже начал мистификацию, которая составляет всю мою жизнь. Вымысел заключен в каждом слове, начиная с самого первого. Ткань этой истории сплетается из вымысла, который нигде себя не обнаружит.

Я отвлек ваше внимание рассуждениями о правдивости, о беспристрастных источниках и высоких мотивах. Как и при демонстрации пустых рук, я утаил главное, и теперь вы смотрите совсем в другую сторону.

Как известно каждому фокуснику, во время представления кое-кто из зрителей ничего не поймет, иные сочтут, что их одурачили, третьи притворятся, будто знают каждую уловку, зато остальные – счастливое большинство – приготовятся увидеть чудо, получат удовольствие и славно проведут вечер.

Впрочем, всегда найдутся один-два человека, которые запомнят мистификацию и долго будут ломать над ней голову, но ни на шаг не приблизятся к разгадке.

 

Прежде чем вернуться к событиям своей жизни, расскажу одну историю, которая проливает свет на выбранный мною способ повествования.

В годы моей молодости на эстрадных подмостках царила мода на восточные фокусы. Чаще всего с такими номерами выступали европейцы или американцы, одетые и загримированные под китайцев, но изредка в Европе появлялись и настоящие китайцы. Одним из них – и, полагаю, величайшим из всех – был выходец из Шанхая по имени Цзи Линьхуа, известный под сценическим именем Цзин Линь-Фу.

Мне довелось увидеть его выст

⇐ Предыдущая1234Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: