Руперт Дэвид Энджер, эсквайр.

 

Многоуважаемый сэр,

В ответ на Ваш запрос, направленный в адрес нашего клиента, довожу до Вашего сведения, что все необходимые распоряжения, касающиеся движимого и недвижимого имущества покойного Руперта Дэвида Энджера, были сделаны своевременно, вследствие чего просим Вас не трудиться наводить справки о назначении указанного имущества и о пользовании правом собственности на оное.

В настоящее время мы ожидаем поручения от наследников нашего бывшего клиента в связи с предстоящей распродажей некоторых второстепенных предметов, находившихся в его собственности. Распродажа произойдет в форме открытого аукциона, о месте и времени проведения которого будет объявлено в газетах.

Засим остаемся, сэр, Ваши покорные слуги,

Кендал, Кендал и Оуэн

(адвокаты и присяжные поверенные)

 

 

Глава 14

 

Я делаю шаг вперед и в слепящем свете огней рампы останавливаюсь к вам лицом.

Я говорю:

– Посмотрите на мои руки. В них ничего нет.

Я поднимаю ладони кверху, чтобы вам было лучше видно, и развожу пальцы в стороны, показывая, что между ними ничего не припрятано. Теперь я выполняю последний фокус: у меня в руках, которые, как вам известно, пусты, возникает поблекший букет бумажных цветов.

 

Глава 15

 

Сегодня, 1 сентября 1903 года, я заявляю, что моя карьера фактически завершилась со смертью Энджера. Не будучи стесненным в средствах, я содержал семью и вел достаточно беспорядочную жизнь, что требует немалых расходов. Связанный определенными обязательствами, я вынужден был соглашаться на любой ангажемент. В этом смысле я еще не полностью отошел от дел, но честолюбие молодости, желание поражать и удивлять, удовольствие придумывать невозможное – все это ушло. Мои пальцы не утратили ловкости, я не растерял профессиональные навыки и в отсутствие Энджера снова сделался единственным исполнителем «Новой транспортации человека», но этого мне было мало.

Меня охватило неизбывное одиночество, о котором Конвенция пока не позволяет рассказывать подробно; могу только сказать, что я был единственным другом, которого для себя желал. Но при этом я, конечно же, был единственным другом, с которым не мог встретиться.

Моя жизнь полна секретов и противоречий, которые я никогда не смогу раскрыть.

За кого вышла замуж Сара? За меня или же за меня? У меня двое детей, которых я обожаю. Это мои любимые дети, и только мои… действительно мои? Каким образом мне это узнать, кроме как полагаясь на привязанность и чутье? И если уж на то пошло, которого из двоих – меня или меня – полюбила Олив, с кем она жила в квартире, снятой в Хорнси? Не я первым лег с нею в постель, не я привел ее в ту квартиру, но я пользовался ее присутствием, зная, что и я делаю то же самое.

Кто из двоих – я или я – пытался разоблачить Энджера? Кто из двоих впервые разработал «Новую транспортацию человека» и кто впервые подвергся транспортации?

Даже мне самому начинает казаться, что эти речи бессвязны, но нет, каждое написанное здесь слово связано с другими и точно отражает смысл. Вот в чем главная дилемма моего существования.

Вчера я выступал в Бэлеме, что в юго-западной части Лондона. Между дневным и вечерним представлениями у меня был двухчасовой перерыв. Как обычно, я заперся у себя в гримерной, включил ночник, задернул шторы, прилег на кушетку и заснул.

Когда я проснулся…

Или не проснулся? Может, мне это померещилось? Или приснилось?

Когда я проснулся, передо мной стоял призрак Руперта Энджера с длинным кинжалом в руках. Не успел я пошевелиться или позвать на помощь, как он метнулся ко мне, очутился на краю кушетки и через мгновение уже сидел на мне верхом. Занеся кинжал, он направил лезвие прямо мне в сердце.

– Готовься к смерти, Борден, – прохрипел он свирепым шепотом.

Во время этой адской сцены мне показалось, что он ничего не весит, что его можно запросто стряхнуть на пол, но я обессилел от ужаса. Схватив его за предплечья, чтобы не дать ему проткнуть меня кинжалом, я с изумлением обнаружил, что он покрыт все тем же маслянистым зельем. Чем яростнее было мое сопротивление, тем быстрее выскальзывала из-под моих пальцев его омерзительная плоть. На меня веяло зловонным дыханием, затхлостью, мертвечиной.

Я в ужасе ахнул, ощутив острое лезвие.

– Ну! Признавайся, Борден! Ты кто? Который из двоих?

Меня душил страх, что кинжал в любую секунду пронзит мне грудь и вопьется в сердце.

– Говори правду, или тебе не будет пощады! – Острие жалило все сильнее.

– Мне нечего сказать, Энджер! Теперь я и сам не знаю!

Все завершилось так же внезапно, как и началось. Его лицо было в нескольких дюймах от моего, я видел перед собою злобный оскал, ощущал тошнотворное дыхание. Острие кинжала уже вспороло мне кожу! Страх за свою жизнь придал мне храбрости. Размахнувшись, я ударил его по лицу, потом еще и еще. Не жалея кулаков, я молотил его до тех пор, пока он не откинулся назад. Дьявольская сила, давившая мне на сердце, ослабла. Почувствовав свой перевес, я сцепил руки в замок и что есть мочи ткнул куда попало. Враг с воплем отпрянул, и кинжал взметнулся в воздух. Однако Энджер все еще сидел на мне верхом. Тогда я вложил в удар всю свою силу и при этом дернулся, чтобы враг потерял равновесие. К моему несказанному облегчению, маневр удался. Смертоносный клинок, отскочив от стены, упал на пол, а призрак откатился в сторону.

Тем не менее он проворно вскочил, но держался поодаль и не сводил с меня настороженного взгляда, опасаясь новой атаки. Я сел, не спуская ног, и приготовился держать удар. Передо мной маячил фантом ужаса, дух злейшего врага всей моей жизни.

Сквозь его полупрозрачное туловище просвечивал огонек ночника.

– Убирайся, – прохрипел я. – Ты мертвец! Тебе со мной нечего делить!

– Равно как и тебе со мной, Борден! Но я не стану тебя убивать: моя месть будет куда страшнее. Ты будешь вечно жалеть о содеянном! Вечно!

Призрак Руперта Энджера шагнул к запертой двери и легко прошел ее насквозь. Теперь о нем не напоминало ничто, кроме отвратительного трупного зловония.

Это наваждение сковало меня страхом; я так и остался неподвижно сидеть на кушетке, пока не услышал гонг к началу представления. Вскоре явился мой костюмер, который обнаружил, что дверь заперта; его настойчивый стук вывел меня из оцепенения.

Кинжал Энджера я нашел на полу в гримерной; он хранится у меня по сей день. Это настоящий кинжал. Он побывал в руках призрака.

Все потеряло смысл. Больно дышать, больно двигаться; я до сих пор чувствую, как острие клинка упирается мне в сердце. Я сижу в своей квартире и не знаю, что делать и кто же я такой.

Каждое написанное здесь слово истинно, в каждом – правда моей жизни. Мои руки пусты, я честным взглядом смотрю вам в глаза. Вот так я живу, но это ни о чем не говорит.

В одиночку я пойду до конца.

 

 

Часть третья.

Кейт Энджер

 

Глава 1

 

В то время мне было всего пять лет, но я ничуть не сомневаюсь, что эти события произошли на самом деле. Знаю, что детская память может сыграть злую шутку, особенно ночью, после ужасного потрясения. Знаю: люди нередко составляют мозаику воспоминаний из фрагментов реальности, из собственных впечатлений или из рассказов других, нередко выдавая желаемое за действительное. В этом смысле я такая же, как все, поэтому мне понадобились долгие годы, чтобы восстановить истинную картину происшедшего.

А произошло нечто жестокое, необъяснимое – почти наверняка это был преступный акт. Он поломал судьбы большинства из тех, кто был к нему причастен. Мне самой он тоже разбил жизнь.

Сейчас я готова описать те события, которые видела своими глазами, но это будет взгляд с расстояния прожитых лет.

 

Мой отец – лорд Колдердейл в шестнадцатом поколении. Это титул, а по фамилии мы – Энджеры. Моего отца звали Виктор Эдмунд; он был сыном Эдварда, единственного сына Руперта Энджера. Таким образом, Руперт Энджер, он же Великий Дантон, он же 14-й граф Колдердейл, приходится мне прадедом.

Моя мать носила имя Дженнифер, хотя дома отец всегда называл ее Дженни. Они познакомились, когда он работал в министерстве иностранных дел, где провел все годы Второй мировой войны. Отец не был профессиональным дипломатом: когда началась война, он по состоянию здоровья пошел не в армию, а на гражданскую службу. В университете он изучал немецкую литературу, а в тридцатые годы жил какое-то время в Лейпциге, поэтому британское правительство сочло его знания полезными для военного времени. В его обязанности, очевидно, входил, среди прочего, перевод добытых разведкой приказов верховного командования Германии. Родители познакомились в 1946 году, когда ехали поездом из Берлина в Лондон. Молодому дипломату приглянулась медсестра, которая возвращалась в Англию по окончании срока службы в западной зоне оккупации в столице Германии.

Поженились они в 1947 году, и примерно в то же время отец был освобожден от работы в Форин-офисе. Они осели здесь, в Колдлоу, где впоследствии родились и мы с сестрой. Мне почти ничего не известно о том отрезке времени, что предшествовал нашему рождению, равно как и о причинах, по которым они так долго не обзаводились детьми. Родители много путешествовали, но двигало ими, мне кажется, не столько похвальное желание увидеть мир, сколько стремление избежать скуки. Их брак оказался далеко не безоблачным. Мама на какое-то непродолжительное время уходила от отца в конце 50-х годов; я об этом узнала много лет спустя, ненароком подслушав ее разговор с Каролиной, моей тетушкой по материнской линии. Моя сестра Розали появилась на свет в 1962 году, а я – следом за ней, в 1965-м. Отцу тогда было почти пятьдесят, а матери под сорок.

Как и большинство людей, я плохо помню свое раннее детство. Память подсказывает, что в доме у нас всегда было холодно: на постели могла лежать целая кипа одеял, а под ними – горячая грелка, но я вечно мерзла. Может быть, мне припоминается только одна зима или один месяц, а то и неделя одной зимы, но даже сейчас кажется, что так было всегда. Зимой наш дом протопить невозможно; ветер гуляет по долине с октября до середины апреля. Снег не сходит по три месяца кряду. Мы всегда сжигали много поленьев; на дрова пускали деревья, растущие в поместье. То же самое делаем и сейчас, хотя дрова, в отличие от угля или электричества, – топливо малоэффективное. Жили мы в обособленном небольшом флигеле, так что в детстве я не догадывалась об истинных размерах дома.

Восьми лет от роду меня отправили в школу-интернат для девочек неподалеку от Конглтона, но раннее детство я провела дома, с матерью. В четыре года меня стали водить в детский сад, расположенный в прилегающей к поместью деревне Колдлоу, а позже определили в начальную школу в соседней деревне под названием Болдон, что по дороге в Чепэл. В школу и обратно меня возили в черном отцовском «стандарте», которым с предельной осторожностью управлял мистер Стимпсон. Он сам да его жена составляли всю нашу прислугу. В довоенное время родители держали многочисленную челядь, но с войной все переменилось. С 1939 по 1940 год в имении разместили беженцев из Манчестера, Шеффилда и Лидса, а также устроили школу для их детей. В 1941 году главная часть здания была реквизирована Королевскими ВВС, и с тех пор наша семья там не живет. Сейчас я занимаю в доме лишь один флигель – тот, в котором прошло мое детство.

 

Если к этому посещению и велась какая-то подготовка, то мы с Розали об этом не догадывались; но вот у главных ворот остановился незнакомый автомобиль, и Стимпсон пошел вниз, чтобы впустить визитеров. Это было в те времена, когда в доме размещался Совет графства Дербишир; по его требованию, на субботу и воскресенье ворота запирались.

К дому подъехала машина «мини». Краска ее кузова утратила блеск, передний бампер пострадал от какого-то столкновения, а вокруг окон желтела ржавчина. Непривычно было видеть такое транспортное средство на въезде в наш дом. Видимо, круг знакомств моих родителей составляли люди со средствами или с положением, хотя в то время для нашей семьи настали довольно трудные времена.

Сидевший за рулем мужчина обернулся и взял на руки маленького мальчика, который спал на заднем сиденье, а когда тот проснулся, прижал его к плечу. Мы с Розали видели, как Стимпсон вернулся к машине за их багажом, но тут нам велели спуститься из детской и поздороваться. Все собрались в главной гостиной. Родители наши были нарядно одеты, как будто по торжественному случаю, а приехавшие выглядели куда скромнее.

Нас представили официальным образом; в нашей семье светским манерам придавалось большое значение, и мы с сестрой были воспитаны в соответствующем духе. Посетителя звали Клайв Борден, а его маленького сына – Николас, или Ники. Ребенку было года два; иными словами, он оказался на три года младше меня и на пять лет младше моей сестры. Похоже, матери у него не было; во всяком случае, отсутствие миссис Борден с нами не обсуждалось.

В результате собственных розысков я впоследствии узнала кое-какие подробности об этой семье. Так, например, мне стало известно, что жена Клайва Бордена умерла вскоре после рождения сына. В девичестве ее звали Диана Руфь Эллингтон, она происходила из Хэтфилда в графстве Хартфордшир. Николас был ее единственным ребенком. Сам Клайв Борден был сыном Грэма, а тот – сыном известного иллюзиониста Альфреда Бордена. Следовательно, Клайв Борден приходился внуком злейшему врагу Руперта Энджера, а Ники, почти мой ровесник, ему же приходился правнуком.

Естественно, в то время мы с сестрой ничего об этом не знали; через несколько минут мама предложила, чтобы мы отвели Ники в детскую и показали ему наши игрушки. Мы смиренно подчинились, как диктовало наше воспитание; при этом безотказная миссис Стимпсон неотступно находилась рядом и держала нас под присмотром.

Что происходило в это время между взрослыми, можно только гадать, но они были чем-то заняты до самого вечера. Клайв Борден приехал вскоре после ленча, а мы, дети, играли втроем, не прерываясь, чуть ли не до темноты. Миссис Стимпсон без устали нас занимала: поощряла к совместным играм, пока нам было интересно, а когда игры надоедали, читала вслух книжки или придумывала новые забавы. Она отводила нас в туалет, давала что-то перекусить и попить. Мы с сестрой росли в окружении дорогих игрушек; при всей детской неопытности, нам было ясно, что Ники не привык к таким роскошествам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что игрушки девочек были не так уж интересны двухлетнему мальчугану. Так или иначе, длинный день мы благополучно скоротали, и, насколько мне помнится, ни разу не повздорили.

О чем же шел разговор внизу?

Полагаю, эта встреча была задумана как очередная попытка обеих семей уладить вражду, начатую нашими предками. Не знаю, почему они, то есть мы, никак не могли похоронить прошлое, но похоже, в плоть и кровь обеих сторон глубоко вошла привычка устраивать возню вокруг той давней склоки. Разве хоть когда-нибудь – теперь или прежде – кому-то было дело до двух иллюзионистов, готовых вцепиться друг другу в глотки? Сколь ни сильна была взаимная злоба, ненависть и зависть этих двух стариков, какое это могло иметь отношение к их потомкам, живущим совсем другими заботами, совсем иной жизнью? Наверно, с точки зрения здравого смысла, ответ ясен, но кровавые и кровные страсти не подчиняются законам разума.

Что же касается Клайва Бордена, следование законам здравого смысла, похоже, не было его отличительной чертой, вне зависимости от судеб его предков. Мне с трудом удалось собрать о нем хоть какие-то сведения. Я установила, что он родился в западной части Лондона. Детство у него было совершенно заурядное, если не считать спортивных успехов. После школы он поступил в колледж в Лоуборо, но бросил учебу после первого курса. В последующие десять лет он зачастую не имел крыши над головой и жил, по-видимому, у родственников и знакомых. Несколько раз в нетрезвом виде задерживался полицией за нарушение общественного порядка, но ухитрился ни разу не попасть под суд. Причисляя себя к актерам, перебивался, как мог, скудными заработками на киносъемках, но не поднимался выше статиста или дублера, а в промежутках сидел на пособии по безработице. В его жизни был только один непродолжительный период душевного и физического спокойствия, когда он познакомился с Дианой Эллингтон и женился на ней. Они поселились в Твикенхэме, в графстве Миддлсекс, но брак оказался трагически коротким. После смерти Дианы Клайв Борден не стал менять квартиру и сумел заручиться помощью своей замужней сестры, жившей неподалеку, в воспитании маленького сына. Он продолжал работать в кино и вернулся к безалаберному существованию, но его ребенок, судя по всему, не голодал. Таковы, в общем и целом, были обстоятельства его жизни во время визита к моим родителям.

(После этого визита он съехал с квартиры в Твикенхэме и, очевидно, опять перебрался в центр Лондона, а зимой 1971 года уехал за границу. Вначале его путь лежал в США, но потом он отправился то ли в Канаду, то ли в Австралию. По словам его сестры, он сменил фамилию и сознательно порвал все связи с прошлым. Мои посильные розыски не дали ничего: не удалось даже установить, жив ли он или нет.)

 

Теперь я вернусь к визиту Клайва Бордена в Колдлоу-Хаус и попытаюсь восстановить картину того, что происходило в гостиной, пока мы, дети, играли наверху.

Скорее всего, отец всячески старался выказать гостеприимство: откупорил по такому поводу бутылку редкого вина и наполнил бокалы. Закуски, надо думать, были обильными. Потом он вежливо осведомился у мистера Бордена, как прошла его поездка на автомобиле, спросил мнение гостя по поводу текущих событий или просто осведомился, как у того идут дела. Именно так вел себя наш отец в тех ситуациях, исход которых был либо непредсказуем, либо неподконтролен. Это была фальшиво-приятная видимость, которую создавал благонравный английский джентльмен, видимость, которая не таила ничего дурного, но в данном случае оказалась совершенно неуместной. Как мне представляется, она лишь осложняла любые попытки примирения.

Мама между тем играла более утонченную роль. Она гораздо лучше, чем любой из двоих мужчин, понимала напряженность в отношениях обеих сторон, но ее сдерживало то, что в этом деле она, в общем-то, лицо постороннее. Думаю, она больше помалкивала – по крайней мере, в течение первого часа, но сознавала, что нужно сосредоточиться на том единственном предмете, который касался их всех. Скорее всего, она пыталась тонко и ненавязчиво направлять разговор в определенное русло.

Мне труднее говорить о Клайве Бордене, так как его я совсем не знала, но он, возможно, выступил инициатором этой встречи. Уверена, мои родители не стали бы этим заниматься. Не исключено, что визиту предшествовал обмен письмами, результатом которого и стало приглашение Бордена в наш дом. Учитывая известное мне теперь его финансовое положение, можно допустить, что в результате примирения он надеялся поправить свои дела. Или, скажем, разыскал какие-нибудь фамильные мемуары, объясняющие или оправдывающие поведение Альфреда Бордена. (Книга Бордена в то время, конечно, уже была опубликована, но о ней едва ли было известно людям, не причастным к миру магии.) С другой стороны, он, возможно, узнал о существовании личного дневника Руперта Энджера; естественно было предположить – в силу его маниакальной привычки фиксировать все даты, цифры и подробности, – что он и вправду вел дневник, но либо спрятал, либо уничтожил его перед смертью.

Не сомневаюсь, что мотивом встречи, кто бы ее ни предложил, было желание прекратить распри. Судя по тому, что я тогда увидела и помню сейчас, атмосфера была достаточно теплой, по крайней мере вначале. Ведь это была встреча лицом к лицу – их собственные родители, несмотря на все старания, до этого так и не дошли.

Как бы то ни было, за встречей стояла какая-то старая вражда. Ни один другой предмет не сближал наши семьи столь тесно и не разделял их с такой неизбежностью. Любезность моего отца, равно как и нервозность Бордена, в конце концов должна была сойти на нет. Один из них, по-видимому, произнес: ну, что нового вы можете сказать о случившемся?

Когда я обращаюсь мыслями к прошлому, идиотизм этой безвыходной ситуации меня просто удручает. Любая профессиональная тайна, сдерживавшая когда-то наших прадедов, должна была кануть в небытие вместе с ними. Никто из их потомков не стал фокусником и не обнаружил никаких склонностей к магии. Если кто-то проявил хоть малейший интерес к данному предмету, то это я – да и то лишь по необходимости, в результате некоторых попыток разобраться в происшедшем. Я прочла кое-какие книги по иллюзионному искусству и несколько биографий знаменитых фокусников. По большей части это были публикации нашего времени, а самая старая книга из всех, мною прочитанных, написана Альфредом Борденом. Как я узнала, с конца прошлого века искусство магии продвинулось далеко вперед, тогдашние популярные фокусы давно вышли из моды, а им на смену пришел более современный иллюзионизм. Например, во времена наших прадедов еще не был известен трюк с распиливанием человека. Этот знакомый всем фокус был изобретен лишь в двадцатых годах нашего века, когда ни Дантона, ни Профессора уже давно не было в живых. Магия и держится на том, чтобы иллюзионисты придумывали все более загадочные способы осуществления своих фокусов. Сейчас выступления Профессора показались бы странными, неостроумными, затянутыми, а главное – лишенными загадочности. Принесший ему известность и богатство трюк выглядел бы музейной реликвией, и любой уважающий себя соперник смог бы без труда воспроизвести этот номер и придать ему еще большую загадочность.

Несмотря на это, вражда продолжается почти сто лет.

В день визита Клайва Бордена нас, детей, в конце концов привели из детской в столовую и усадили за стол со взрослыми. Ники нам понравился, и мы обрадовались, что нам позволили сидеть рядком по одну сторону стола. Мне хорошо запомнился этот ужин, но лишь потому, что с нами был Ники. Мы с сестрой думали, что он дурачится, чтобы нас посмешить, но теперь я понимаю, что он прежде не видел накрытого по всем правилам стола и за едой ему никто никогда не прислуживал. Он просто не знал, как себя вести. Его отец время от времени одергивал мальчика, делая ему замечания или пытаясь утихомирить, но мы с Розали подначивали малыша. Отец и мать нам ничего не говорили, потому что это было не принято. Дисциплина, основанная на родительском диктате, не была в чести у нас дома; родителям и в голову не приходило ругать нас в присутствии посторонних.

Сами того не сознавая, мы своим шумным озорством, несомненно, провоцировали растущую напряженность между взрослыми. В громком голосе Клайва Бордена зазвучали повелительные и вздорные нотки, которые резали мне слух. Наши родители отвечали ему неприязненно, отбросив всякую видимость любезности. Вспыхнул какой-то спор, и отец заговорил таким тоном, которым при нас в ресторанах отчитывал официантов за нерасторопность. Когда ужин подошел к концу, отец был полупьян, полувзбешен, мать бледна и молчалива, а Клайв Борден (очевидно, тоже далеко не трезвый) без конца сетовал на свои беды. Миссис Стимпсон увела нас троих в соседнюю комнату, нашу гостиную.

Ники почему-то заплакал и стал проситься домой. Стоило нам с Розали начать его успокаивать, как он внезапно набросился на нас, колотя руками и ногами.

Что же до нашего отца, нам случалось видеть его в таком настроении и раньше.

– Мне страшно, – сказала я сестре.

– Мне тоже, – ответила Розали.

Мы стали прислушиваться. Из-за двойных дверей, отделяющих столовую от гостиной, доносились громкие голоса, прерываемые длительными паузами. Отец расхаживал по комнате, и каблуки его нетерпеливо щелкали по натертому паркету.

 

Глава 2

 

Существовала одна часть дома, куда нам, детям, ходить запрещалось. В нее вела неказистая, выкрашенная в коричневый цвет дверь, прорубленная в треугольнике стены под лестницей черного хода. Дверь эта была всегда заперта, и до приезда Клайва Бордена я ни разу не видела, чтобы туда входил хоть кто-нибудь из домашних, будь то прислуга или члены семьи.

Розали когда-то сказала, что за дверью живут привидения. Она выдумывала устрашающие образы, а потом описывала их мне или оставляла дорисовывать моему воображению. В ее рассказах присутствовали изувеченные жертвы, заточенные в подземелье, треск, грохот и скрежет при попытках бегства, безутешные заблудшие души, не находящие умиротворения, лапы и когти, готовые сцапать нас в темноте, если мы пройдем слишком близко от двери; не забывала она и о призраках, замышляющих страшную месть всем, кто живет наверху при свете солнца. У Розали было преимущество – три года разницы в возрасте, и она знала, чем меня напугать.

В детстве я постоянно испытывала страх. Наш дом – не для слабонервных. Тихими зимними вечерами усадьбу обволакивает странное безмолвие. Иногда его нарушают едва слышные, необъяснимые звуки: какие-то звери и птицы вдруг начинают двигаться, чтобы согреться; деревья и кусты шуршат ветвями; отдаленные голоса усиливаются и искажаются в узкой долине; вдоль дороги, огибающей наше поместье, тянутся жители ближней деревни. Иной раз по долине проносится северный ветер, который шелестит на вересковой пустоши, воет в скалах и заброшенных выгонах, свистит в прорезях ставней и карнизов. А дом уже очень стар, он хранит память о множестве судеб и несет на себе шрамы множества смертей. Неподходящее место для впечатлительного ребенка.

Внутри дома все вызывало у меня гнетущее чувство тревоги: мрачные коридоры и лестничные колодцы, потайные закутки и ниши, темные настенные украшения и суровые старинные портреты. В наших жилых комнатах стояла современная мебель, горел яркий свет, но за пределами их уютного мирка повсюду витали мрачные напоминания о глухих сумерках, усопших предках и древних трагедиях. Я научилась проходить по некоторым закоулкам, ускорив шаг и глядя прямо перед собой, чтобы не видеть теней этого жуткого прошлого, карауливших меня днем и ночью. Одним из таких мест был нижний коридор, рядом с лестницей черного хода, где находилась та самая выкрашенная коричневым дверь. Иногда я невольно замечала, что она слегка смещается, как будто изнутри на нее что-то давит. Происходило это, должно быть, из-за сквозняков, но, если мне случалось уловить такое движение, я непременно представляла себе коварное чудище, не оставлявшее тайных попыток открыть эту дверь.

Все свое детство – и до, и после приезда Клайва Бордена – я старалась побыстрее миновать эту дверь в дальнем конце коридора и не глядела в ее сторону, разве что случайно. У меня никогда не возникало желания остановиться и прислушаться к доносящимся оттуда звукам. Я лишь ускоряла шаги, стараясь полностью от нее отрешиться и сделать вид, будто ее не существует вовсе.

Нас троих, Розали, меня и маленького Ники Бордена, оставили сидеть в гостиной, через стену от столовой, где взрослые все еще были заняты своими непонятными нам раздорами. Обе эти комнаты выходили в коридор, где находилась коричневая дверь.

Голоса опять зазвучали громче. За кем-то хлопнула дверь. Я услышала голос матери – похоже, она была расстроена.

Потом через гостиную торопливо прошагал Стимпсон, который тут же скрылся в столовой. Он открыл и закрыл дверь очень быстро, но мы успели заметить всех троих взрослых; они еще не отошли от стола, однако уже поднялись со своих мест. Мелькнувшее передо мной лицо матери было искажено страданием и гневом. Симпсон мгновенно захлопнул дверь, не дав нам прошмыгнуть следом, и, видимо, прислонился к ней с другой стороны, чтобы мы, чего доброго, не вошли в столовую.

Зазвучал властный голос отца. Такой тон всегда сулил неприятности. Потом что-то произнес Клайв Борден, и отец ответил ему раздраженно и громко, так что до нас донеслось каждое слово.

– Непременно сможете, мистер Борден! – выкрикнул он, и от волнения голос его зазвучал фальцетом. – Уж теперь-то сможете! Сможете, черт побери!

Мы услышали, как открывается дверь из столовой в коридор. Борден опять что-то возразил, но все так же невнятно.

И тут Розали шепнула мне на ухо:

– По-моему, папа сейчас откроет коричневую дверь!

Мы обе затаили дыхание, и я в панике прижалась к Розали. Заразившись нашими страхами, Ники зашелся воплем. Я и сама взвыла, чтобы не слышать, что делают взрослые.

Розали на меня шикнула:

– Тише ты!

– Не хочу, чтобы они открывали эту дверь! – закричала я.

Вдруг из коридора в гостиную влетел Клайв Борден, высокий и стремительный, и увидел нас троих, сжавшихся от страха. Не берусь гадать, как он воспринял эту сцену, но на него тоже каким-то образом подействовал тот ужас, символом которого была коричневая дверь. Шагнув к нам, Борден нагнулся и подхватил Ники на руки.

Он пробормотал что-то мальчику на ухо, но это не были слова утешения. Я же была слишком поглощена собственными страхами, чтобы прислушиваться. Так и не знаю, что он сказал. Из гостиной в другом конце коридора был виден зияющий четырехугольник – на месте коричневой двери. Где-то рядом горел свет, и я заметила две ступени, ведущие вниз, а за ними поворот и опять ступеньки.

Борден уносил Ники из комнаты. Мальчик обхватил отца за шею, глядя назад, а отец прикрыл рукой голову малыша, чтобы тот не ударился о притолоку, потом шагнул через порог и стал спускаться по ступеням.

 

Мы с Розали остались перед трудным выбором. Можно было и дальше сидеть в уюте нашей гостиной, а можно было прокрасться следом за взрослыми. Я прижалась к старшей сестре, обхватив ее обеими руками за ногу. Миссис Стимпсон куда-то подевалась.

– Пойдешь с ними? – спросила Розали.

– Нет! Иди ты! Посмотришь, что они будут делать, а потом мне расскажешь.

– Я возвращаюсь в детскую, – заявила она.

– Не бросай меня! – крикнула я. – Мне тут страшно. Не уходи!

– Тогда иди со мной.

– Нет. Что они хотят сделать с Ники?

Но Розали стала вырываться, с размаху шлепнула меня по плечу и оттолкнула. Она побледнела и сощурилась. Ее била дрожь.

– Делай, как знаешь! – выкрикнула она и, хотя я попыталась снова в нее вцепиться, ускользнула и выбежала из комнаты. Она пронеслась вперед по страшному коридору, мимо открытой двери, затем свернула на каменные плиты у подножия лестницы и стремглав бросилась наверх. В то время я думала, что она презирает меня за трусость, но теперь, с позиций взрослого человека, подозреваю, что она запугала саму себя еще сильнее, чем меня.

Как бы то ни было, я осталась в полном одиночестве, но принять следующее решение оказалось легче, так как оно было навязано сестрой. На меня снизошло равнодушие, сковавшее мое воображение. Это была просто иная форма страха, но она не лишила меня способности двигаться. Я чувствовала, что не смогу сидеть в гостиной одна, но понимала, что у меня не хватит духу добежать до лестницы и подняться вслед за Розали. Оставалось только одно. Я преодолела небольшое расстояние до открытой коричневой двери и поглядела на ступеньки, ведущие вниз.

В потолке горели две лампочки, освещавшие путь, а внизу, где сбоку виднелась еще одна дверь, ступени заливал еще более яркий свет. Лестница была самая обыкновенная, без ковровой дорожки, на удивление чистая и совсем не страшная; ничто не предвещало загробной или какой бы то ни было другой опасности. Снизу доносились голоса.

Я начала крадучись спускаться по ступенькам, опасаясь, как бы меня не заметили, но, дойдя до самого низа и заглянув в подвал, поняла, что таиться нет нужды. Взрослые были поглощены своим делом.

Будучи достаточно большой девочкой, я понимала почти все, что происходит, но сейчас не смогу дословно воспроизвести речи взрослых. Когда я ступила с лестницы на пол, наш отец и Клайв Борден опять спорили, причем на этот раз говорил в основном Борден. Мама стояла в стороне, как и дворецкий Стимпсон. Ники все еще был на руках у своего отца.

Подвал изумил меня своими размерами и чистотой. Я и не догадывалась, что под нашей частью дома находится такое гигантское подземелье. На мой детский взгляд, своды казались очень высокими; они простирались во все стороны к побеленным стенам, а стены эти были где-то совсем далеко. (Хотя взрослый человек может здесь выпрямиться в полный рост, потолок в подвале далеко не такой высокий, как в жилых комнатах наверху, а размеры этого подземелья не больше площади первого этажа.)

Значительная часть подвала была заполнена вещами, перенесенными сюда на хранение: здесь еще со времен войны стояла старая мебель, закрытая от пыли белыми чехлами. К одной из стен были прислонены картины в рамах, изображениями внутрь. Рядом с лестницей, за кирпичной перегородкой, располагался винный погреб. В дальнем конце подвала, который был плохо виден с того места, где я стояла, громоздился огромный штабель аккуратно сложенных ящиков и коробок.

В целом это место давало ощущение простора, чистоты и прохлады. Подвал служил хозяйственным целям и при этом содержался в полном порядке. Впрочем, такие подробности были мне невдомек. Мой нынешний рассказ преломляется через призму памяти и основывается на том, что я теперь знаю из опыта.

Но в тот день, когда я впервые спустилась в подвал, меня захватило совсем другое – непонятное устройство в середине подземелья.

Первой моей мыслью было то, что передо мной какая-то невысокая клетка: мне бросился в глаза круг из восьми крепких деревянных досок. Потом я поняла, что сооружение утоплено в пол. Чтобы в него войти, нужно было шагнуть вниз, значит, на самом деле оно было куда больше, чем казалось. Наш отец, спустившийся в центр круга, был виден лишь выше пояса. Сверху нависали провода, а по центральной оси вращался предмет непонятной формы, сверкавший и блестевший при свете ламп. Отец углубился в какое-то занятие: по-видимому, ниже моей линии зрения находилась некая рукоять, и он, взявшись за нее, раскачивался, будто качал воду насосом.

Мать стояла чуть поодаль, напряженно следя за отцом, а Стимпсон замер подле нее. Они молчали.

Клайв Борден замер у одной из деревянных планок. Ники сидел у него на руках и, как мог извернувшись, тоже смотрел вниз. Борден твердил что-то свое, тогда как отец, не переставая раскачиваться над невидимой помпой, отзывался в резком тоне, а то и просто отмахивался, разрубая воздух свободной рукой. Кто-кто, а мы с сестрой слишком хорошо знали: такой жест сулит беду. Когда мы не проявляли должного послушания, отец всякий раз начинал нам доказывать свое, распалялся и давал волю рукам.

Мне было ясно, что Борден его злит, и, может быть, даже намеренно. Я шагнула вперед, но не к кому-то из взрослых, а к Ники. Этот малыш оказался в водовороте совершенно непонятных ему событий, и моим инстинктивным желанием было броситься к нему, взять за руку и увести подальше от этой опасной игры взрослых.

Никем не замеченная, я была уже на полпути к ним, когда отец вдруг выкрикнул:

– Все назад!

Мама и Стимпсон, знавшие, очевидно, что произойдет, тут же отступили на несколько шагов. Странно громким для нее голосом мама произнесла какую-то фразу, утонувшую в неожиданном шуме: устройство грозно взвыло и зашипело. Клайв Борден не сдвинулся с места, оставаясь в паре футов от края ямы. Меня так никто и не заметил.

Вдруг из верхней части аппарата раздалось несколько хлопков, каждый из которых сопровождался белым электрическим разрядом в виде длинного, изломанного бича. При каждом хлопке он плотоядно извивался, как щупальце осьминога. Шум стоял такой, что хотелось заткнуть уши; рождение каждого волокна неукротимой энергии сопровождалось вспышкой, шипением и оглушительным треском. Отец посмотрел на Бордена снизу вверх, и я увидела на его лице знакомое победное выражение.

– Теперь видите? – гаркнул отец.

– Отключи, Виктор! – взмолилась мама.

– Мистер Борден сам этого хотел! Вот, полюбуйтесь, мистер Борден. Удостоверились?

Борден все так же неподвижно стоял в двух шагах от извивающегося электрического р<

⇐ Предыдущая1234

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: