 |
Глава I . Историческая концепция А.И. Солженицына
|
|
|
|
Курсовая работа
А.И. Солженицын об истории дореволюционной России
Исполнитель:
студентка 3 курса в/о
Чувилева Елена Владимировна
Научный руководитель:
профессор Китаев В.А.
Нижний Новгород
2006
Оглавление
Введение
Глава I. Историческая концепция А.И. Солженицына
Глава II. Критические замечания к концепции А.И. Солженицына
Глава III. Взгляды А.И. Солженицына на историческое развитие
Заключение
Источники и литература
Введение
История России является предметом споров, особенно после краха Советского Союза. У большевиков была своя концепция истории, в которой главное внимание уделялось лицам и событиям прямо или косвенно содействовавшим революционному движению и прогрессу в его марксистском понимании. Эта концепции много не договаривала, опускала некоторые значительные факты, чего история не терпит. «Каждый момент нашей истории, и сегодняшний тоже, — есть лишь точка на её оси. И если мы хотим нащупать возможные и верные направления выхода из нынешней грозной беды — надо не упускать из виду те многие промахи прежней нашей истории, которые тоже толкали нас к теперешнему»[1], - так определяет задачи истории Александр Исаевич Солженицын. Именно история прошлого может помочь понять нам настоящее и построить будущее.
Тема данной работы «А.И. Солженицын об истории дореволюционной России» является интересной и актуальной. Александр Исаевич известен всему миру, - это нобелевский лауреат, великий писатель, общественный деятель. Но историком его назвать нельзя, он никогда не занимался историей с научной точки зрения, не писал научных работ или монографий, он лишь говорил об исторических событиях разных эпох в своих публицистических работах и художественных произведениях. Солженицын – это человек, о котором говорят, вокруг имени которого долгое время ходили споры не только в СССР, но и на Западе, человек, которого пророчили в начале 1990-х в президенты России, несмотря на то, что он никогда не был политиком, к его мнению долгое время прислушивались, да и сейчас многие разделяют его взгляды. Его трактовка истории не вписывается в историческую традицию, и рассмотреть её тем более интересно: В чем Солженицын расходится с официальными взглядами? И почему? Ведь он неоднократно говорит о том, что «для страны одна из главных духовных целей – сохранение памяти о своем истинном прошлом, без чего нельзя восстановить самих себя духовно». Именно для дальнейшего развития России и себя самих мы должны знать прошлое, но «наша страна в ее нынешнем духовном возрождении больно ощущает провал своей исторической памяти»[2], что Александр Исаевич и торопится восполнить.
|
|
|
Главной задачей данной работы является подробно охарактеризовать историческую концепцию Солженицына о дореволюционной России, рассмотреть историографию по этому вопросу и выявить те взгляды, которыми руководствуется Александр Исаевич, и как другие их воспринимают.
Главным источником данной работы является первый том публицистических работ Солженицына, опубликованный в Ярославле в 1995 году. В данный том вошли произведения впервые публикуемые в России, а если и публикуемые, то в малодоступных изданиях. Часть их написана еще в СССР, а также статьи и речи, написанные уже на Западе. Наиболее подробно Солженицын излагает историю нашей страны в своей статье «Русский вопрос» к концу XX века», написанную ещё в Вермонте в 1994 году, а в России впервые опубликованную в журнале «Новый мир». В этой статье Солженицын говорит, что «наша история сегодня видится как потерянная». И он пытается восстановить ее, чтобы начать «вполне здравую, устремленную на свое внутреннее здоровье, и в своих границах, без заносов в чужие интересы». «Мы должны строить Россию нравственную».
|
|
|
Глава I. Историческая концепция А.И. Солженицына
Подробная концепция история России дореволюционного периода изложена Солженицыным в его статье «Русский вопрос к концу XX века». Солженицын начинает свою статью с исторического огляда издалека, при этом выделяет «только две линии: как соотносились в нашей истории внутреннее состояние страны и её внешние усилия»[3].
Солженицын в своей публицистике и художественных произведениях немного говорит об истории Киевской Руси и Московского государства. Более подробно он говорит о трех веках русской истории, предшествующих революции.
Александр Исаевич, опираясь и цитируя академика Платонова, отрицает рассвет новгородской демократии в XV-XVI веках. «Заповедным краем демократической среды, обильного свободного крестьянства и образованный именно освободясь от Новгорода, писатель считает Поморье. (Москва не насаждала там своих помещиков, ибо с севера не видела врагов.) В Поморьи русский характер развивался свободно, не в сжатии московских порядков и без наклонов к разбою, заметно усвоенному казачеством южных рек»[4]. Именно север, с опорой на Поморье, в смуту XVII века стал надежной поддержкой «для отрядов Скопина-Шуйского, потом – ополчения Пожарского, принесшего Руси окончательное освобождение и замирение». А в смуте Солженицын находит свои плюсы – «примеры поучительной русской народной организованности для нас, потомков» - «повсюду усилилась местная власть, выносились постановления местных “миров”, происходила “обсылка” послов и вестей из города в город, в городах создались всесословные советы, они соединялись в “совет всея земли”». Все это стало причиной возникновения рядом с привычным «государевым делом» «великого земского дела».
Большое значение в истории управления страны Солженицын отводит органам местного управления. Он считает, что именно выборная власть народа и представительные органы в Московской Руси были стабилизатором власти и источником здоровья национального духа и сознания. «Михаил с первых же шагов искал помощи Земского Собора — а Собор охотно помогал Государю. Не было никакого формального ограничения власти Государя, но — тесная связь царя и “всея земли”. И первые 10 лет царствования Михаила Собор заседал непрерывно, позже периодически»[5]. Также Александр Исаевич напоминает, что в последнее царствования Рюриковичей «наряду со всесильной царской властью, действовали местные жизнеспособные управительные учреждения (хотя ещё при самом невежественном состоянии правосознания), выборные власти: губной староста (по уголовным делам), земский головной староста, “земская изба” (раскладка податей, развёрстка земли, нужды посадских). Так что местные управления, столь спасительно повлиявшие в Смуту, выросли не на пустом месте».
|
|
|
«По исконным русским представлениям истина не может быть найдена голосованием, большинство не обязательно лучше видит её. И когда для важных решений собирались представители земли («Земские Соборы»), на них не бывало голосований: истина искалась путем долгих взаимных убеждений – и определялась конечным общим согласием. И такое решение Собора юридически не было обязательно для царя, - но морально неизбежно. Судя с таких представлений, создание партий, то есть частей, борющихся за свои частные интересы за счет других частей народа, представляется нелепостью», - таково личное мнение Солженицына на местное управление и земские соборы[6].
Но соборный период заканчивается при Алексее Михайловиче, «по историческому недоразумению увековеченном “Тишайшим”. При нём всё больше брало верх в государственном управлении “приказное” начало над “земским”, вместо здоровых земских сил — плохо организованная бюрократия, — и это тоже на 300 лет вперёд. Царствование Алексея Михайловича всё наполнено бунтами — народным протестом против управления воевод и приказных»[7]. Негативно он оценивает законодательное дело Алексея Михайловича: «Уложение 1649 года не только оставило в прежнем закабалении холопов и крепостных, но даже усилило его». Двояко Александр Исаевич рассматривает и войну с поляками. С одной стороны он отвоевывал исконно русские земли, и в данном случае войну можно назвать необходимой и справедливой. Но с другой стороны военное столкновение открывало Алексею и меру нашей отсталости от Запада, и острую необходимость перенимать оттуда знания и технику, вселяло и “моду” не отстать ни в чём от западных влияний, поспешно угодить даже и в исправлении богослужебных книг. «И это привело его к жесточайшему преступлению анафемы собственному народу и войны против него за “никонианскую реформу” (когда уже и сам Никон отошёл от “греческого проекта”). Через 40 лет после едва пережитой народом Смуты — всю страну, ещё не оправившуюся, до самой основы, духовной и жизненной, потряс церковный Раскол. И никогда уже — на 300 лет вперёд — православие на Руси не восстановилось в своей высокой жизненной силе, державшей дух русского народа больше полутысячи лет. Раскол отозвался нашей слабостью и в XX веке»[8].
|
|
|
Достаточно гневную оценку получила деятельность Петра I, да и сам царь по своим личным качествам не заслужил от Солженицына комплиментов. Солженицын отказывает царю в уме – «заурядный, если не дикарский ум», и в звании реформатора. По Солженицыну, «реформатор — это тот, кто считается с прошлым и в подготовлении будущего смягчает переходы... Петр был не реформатор, а – революционер (и большей частью – без надобности в том)». В чем же Александр Исаевич обвиняет Петра I? «Он не возвысился до понимания, что нельзя переносить (с Запада) отдельные результаты цивилизации и культуры, упустя ту психическую атмосферу, в которой они там созрели. Да, Россия нуждалась и в техническом догоне Запада, и в открытии выхода к морям, особенно к Чёрному. Нуждалась — но не ценой того, чтобы ради ускоренного промышленного развития и военной мощи — растоптать исторический дух, народную веру, душу, обычаи. (По нынешнему опыту человечества мы можем видеть, что никакие материальные и экономические “прыжки” не вознаграждают потерь, понесенных в духе.) Пётр уничтожил и Земские Соборы, даже “отбил память о них” (Ключевский). Взнуздал Православную церковь, ломал ей хребет. Налоги и повинности росли без соотнесения к платёжным средствам населения. От мобилизаций оголились целые области от лучших мастеров и хлеборобов, поля зарастали лесом, не прокладывались дороги, замерли малые города, запустеневали северные земли — надолго замерло развитие нашего земледелия. Крестьянских нужд этот правитель вообще не ощущал. Если по Уложению 1649 года крестьянин хотя и не мог сходить с земли, но имел права собственности, наследования, личной свободы, имущественных договоров, то указом 1714 о единонаследии дворянства — крестьяне перешли в прямую собственность дворян. Пётр создал — на 200 лет вперёд — и слой управляющих, чуждый народу если не всегда по крови, то всегда по мирочувствию. А ещё эта безумная идея раздвоения столицы — перенести её в призрачные болота и воздвигать там “парадиз” — на удивление всей Европы — но палками, но на той фантастической постройке дворцов, каналов и верфей загоняя вусмерть народные массы, уже так нуждающиеся в передышке. Только с 1719 по 1727 население России убыло умершими и беглыми почти на 1 миллион человек, то есть едва ли не каждый десятый! (Не случайно в народе создалась устойчивая легенда, что Пётр — самозванец и антихрист. Его правление сотрясалось бунтами.) Все великие и невеликие дела Петра велись с безоглядной растратой народной энергии и народной плоти»[9].
|
|
|
Солженицын даже ставит Петра в один ряд с Иваном IV Грозным: «Для национальных мыслителей России оба эти царя были предметом порицания, а не восторга, а народное сознание, фольклор решительно осудили первого как злодея, второго как антихриста. Что Петр I разрушал русский быт, обычаи, сознание, национальный характер, подавлял религию (и встречал народные бунты) – это лежит на поверхности, это всем известно»[10].
В исторической традиции Петра хоть и осуждают за растрату народных сил, но все же те достижения, которые были им достигнуты, не только не отрицаются, а даже считаются началом золотого века России, ведь Петр создал державу, с которой стали считаться во всем мире. Для Солженицына Россия прежде всего аграрная страна, и достижения Петра в промышленности и перенимание западных культурных традиций его не привлекают, а отношение царя к земельному вопросу не вызывает у Александра Исаевича ничего кроме осуждения.
Такую же оценку получает и весь XVIII век, не менее Петра расточительный на народную силу. А вообще, XVIII век считается золотым веком дворянства, началом петербургского периода, на этот век приходится расцвет культуры, зарождение современной науки. Но Александр Исаевич оценивает прежде всего здоровье национального духа и сознания, которое никак не могло восстановиться после Смуты XVII века, а ноша все росла.
Вот как Солженицын оценивает правление Анны Иоанновны: «Никак не согласиться с распространённым мнением, что “кондиции”, предъявленные аристократами из Верховного Тайного Совета Анне Иоанновне, были бы шагом к либерализации России: слишком мелка была эта княжеская вспашка, и ввек не дойти бы и ей до народной толщи. А уж при Анне — резко усилилось немецкое влияние и даже властвование, попрание национального русского духа во всём, крепло дворянское землевладение, крепостное право, в том числе и фабричное (создаваемые фабрики могли покупать крестьян без земли), народ отдавался тяжким поборам и расходу живых сил на неуклюже ведомые войны». Солженицын подробно разбирает неудачи внешней политике правителей, начиная с Анны Иоанновны, так как искренне считает, что промахи в войнах и решение во внешней политике чужих задач напрямую сказалось во внутренней политике и здоровье нации. Солженицын явно с сарказмом говорит о внешней политике Анны: «Не проявляя заботы о потерянном под Польшей обширном русском, белорусском и малороссийском населении, правительство Анны, однако, было сильнейше заинтересовано, как бы посадить на польский престол саксонского курфюрста. В то время как крымский хан угрожал России; в то время как Россия едва вытягивала ноги из дальней персидской войны, отдавала не только Баку и Дербент со всем краем, куда без опоры и без расчёта сил закатился Пётр, но даже и Святой Крест; когда в России разразился голод и началось восстание башкирцев, — в это самое время Анна начала войну с Польшей за посадку саксонского курфюрста на польский трон. (И чем это лучше, чем польское вторжение в Россию в Смуту и планы Сигизмунда захватить трон московский?)». Александр Исаевич соглашается с Соловьевым, который называет время Анны самым мрачным – по безраздельному властвованию в России иностранцев, от гнета которых русский национальный дух стал освобождаться только в царствование Елизаветы. Хотя замечает Солженицын: «Презрение к русскому чувству, к своему родному и к вере своих мужиков — пропитало правящий класс в XVIII веке»[11].
Елизавета взошла на трон со свободными руками, несмотря на свою весьма рискованную и морально сомнительную игру с французскими и шведскими дипломатами в Петербурге, которые должны были помощь ей взойти на трон, преследуя при этом свои цели. «Однако, Елизавета взошла на трон силой дворянской гвардии и незримо оставалась зависимой от дворянства, укрепляя, по выражению Ключевского, “дворяновластие”»[12]. Солженицын отмечает несколько положительных моментов в правлении Елизаветы Петровны. «В ней было живо русское национальное чувство, и православие её было совсем не показным. Перед воцарением она, в молитве, дала обет никого не казнить — и, действительно, при ней ни один смертный приговор не был приведен в исполнение — явление ещё совсем необычное для всей Европы тогда. Она смягчила и другие наказания по многим видам преступлений. Простила (1752) все недоимки — от кончины Петра, за четверть столетия… Она не раз порывалась перевести столицу назад в Москву, и перевозила весь двор даже на годовые периоды, вела восстановление Кремля — русское чувство её требовало так, а дочернее — не подрывать замысел отца»[13]. Но в облегчении народной участи она не шла последовательно и далеко. «Продолжались и при ней безмыслые и жестокие преследования старообрядцев (а те – самосжигались) – истребление самого русского корня». Но больше всего Солженицын говорит о парадоксах внешней политики императрицы: «Неустойчивая духом Елизавета, вместо “сбережения народа”, озабочена была “опасностями для европейского равновесия” — и непростительно кидала русскую народную силу в чужие для нас европейские раздоры и даже в авантюры. Быстро и сокрушительно выиграв шведскую войну, дальше увлеклась нелепым династическим замыслом утвердить шведским наследником одного из голштинских принцев…; и втягивалась дальше: чтобы защитить Швецию от Дании — слали туда русский флот, и в Стокгольм русскую пехоту, не жалко... (И ещё потом два десятилетия российское правительство было напряжённо занято внутришведскими делами, платило субсидии за сохранность нашего с ней пустопорожнего “союза”, подкупало депутатов шведского сейма, и русские дипломаты там страстно занимались задачей “не допустить восстановления самодержавия” в Швеции — чтоб она была слабей.) <…> Также безрассудно брала Елизавета отягощающие нас, вовсе нам не выгодные обязательства перед Англией, от которой Россия никогда не видывала ни добра, ни помощи… А в 1751 Россия дала секретное обязательство защищать личные владения английского короля в княжестве Ганновер — на западе Германии, близок свет! чудовищно!»[14] Александр Исаевич, подводя итог внешней политике Елизаветы, задает вопрос: «Почему это все – наши заботы?» Во всех направлениях Россия помогала кому угодно, но только воевала не ради собственных интересов. И это вызывает множество вопросов, которые не стесняется задавать Солженицын.
После смерти Елизаветы на русский трон взошел её племянник – «ничтожный человек, скудно-мелкий ум, остановившийся в развитии на ребячьем уровне, и голштинской выучки душа — сумасброд Пётр III». За свое недолгое правление он успел многое, многое не пользу русскому народу, крестьянству и русской духовности, отчего и получил не слишком лестную оценку от Солженицына. «Дворяновластие» при нем было закреплено, отчего «огрузло на России отныне государственно бессмысленное крепостное право». Но самое страшное Петр III «вознамерился переменить религию нашу, к которой оказывал особое презрение, распорядился выносить иконы из храмов, а священникам сбривать бороды и носить платье, как иностранные пасторы. (Обратной положительной стороной был и указ о нестеснении в вере старообрядцев, магометан и идолопоклонников.)» Но самый крутой поворот Петр III совершил во внешней политике, прежде всего по отношению к прусскому королю Фридриху II, которому он покровительствовал и подражал. Все это глубоко оскорбило русских людей, да и к тому же Россия находилась «в руках иностранцев бездарных и министров чужого государя».
Екатерининский переворот был необходим, но «в отличие от елизаветинского всё же не был всплеском русского национального чувства». Правление Екатерины II было противоречивым. «Её «Наказ» 1767г. столько и так смело говорил о правах, что был запрещён в дореволюционной Франции, с такой дерзостью она “сеяла европейские семена” того века. Можно было бы ожидать, что она много сделает для подъёма народного состояния, для какого-то ограждения прав униженных миллионов. Но лишь небольшие движения к этому были: ослабление давления на старообрядцев, указание не применять излишних жестокостей при усмирении крестьянских восстаний». Екатерина продолжила расширять права дворянства. Она не вникала в «лихоимства на местах», так как ее «окружала неумеренная лесть и ложь, приятно загораживая от неё суровое бытие народа». При продворянской политики Екатерины неудивительно возникновение крестьянского бунта Емельяна Пугачева. «Через 11 лет после указа о дворянских вольностях (воистину бессмысленного государственно) и при крепнущем екатерининском гнёте — неужели не было причины к восстанию?»[15] А Екатерина только ожесточилась от бунта Пугачева. Зато, не разрешив внутренних проблем, императрица «тем более остро была заинтересована в проблемах европейских». Ей пришлось принять позорный мир Петра III с Пруссией, но тут же вослед она вошла с нею и в союз совсем невыгодный для России, и подчинила себя политике Фридриха. «В отношении Польши разумна была забота Екатерины, чтобы православные люди там “пришли бы в законное положение по правам и справедливости”, чего были вовсе лишены, их принудительно ополячивали (полное упущение Петра I, он этим не занимался, да и Елизавета), хотя в ослабленной своими беспорядками Польше XVIII века Россия имела большое влияние. И Екатерина добилась некоторого заступничества за православных, хотя и опасалась: добиться больших прав — усилятся побеги русских людей туда». Вообще Солженицын очень подробно разбирает внешнюю политику Екатерины II. Отмечает ее важные дипломатические ошибки: «Взяла целью не просто пробиваться к Чёрному морю, что только и было для России жизненно необходимо, но схватилась “поджигать Турцию с четырёх сторон”, замыслила неисполнимый “греческий проект”: восстановить византийскую империю на развалинах турецкой…. Химерический этот план и близко не мог быть выполнен, и греков на то собрать и поднять было невозможно… Эта ложная, дутая и заклятая идея погоняла и русских правителей, и потом русское общество весь XIX век и естественно настраивала против нас всю Европу». Военные победы Екатерины не дали результата, а были «подорваны дипломатически — в который раз европейская дипломатия оказывалась для российской дипломатии непредсказуемой или неразгаданной», так как Россия затронула интересы Европы на Балканах. В 1787-90 годах произошла ещё одна война с Турцией, в результате которой «Россия получила выход на свои естественные южные рубежи: к Чёрному морю, включая Крым, и на Днестр». А дальше Солженицын восклицает: «И надо было понять, что на этом отныне и остановиться — после четырёх русско-турецких войн XVIII века. Увы, Россия и в следующем веке вела ещё четыре войны с Турцией, уже не оправданных национальным смыслом и государственными интересами». Правление Екатерины Александр Исаевич называет одним из самых кровопролитных, она провела шесть войн и перед смертью готовилась к седьмой[16].
Много в России было таких войн ничем не оправданных и не нужных, но отражающихся негативно на внутреннем положении страны, ее экономике, национальном сознании, на отношении масс к правителю. Солженицын неоднократно говорит об этом, называя это главной причиной нестабильного положения в стране на протяжении нескольких веков. «Внешняя политика царской России никогда не имела успехов сколько-нибудь сравнимых. Даже выиграв большую европейскую войну против Наполеона, она никак не расширила своей власти на Восточную Европу. Она бралась подавлять венгерскую революцию – в пользу Габсбургов, обеспечивала прусский тыл в 1866 и 1870, ничего за то, не взяв, то есть бескорыстно возвышала германские державы. Напротив, сама впутывалась ими же в балканских и турецких войнах, проигрывала, и при огромных ресурсах и замахах так никогда и не исполнила мечты своих руководящих кругов о проливах, хотя и в последнюю гибельную для себя войну вступила с этой главной целью. Россия часто оказывалась исполнителем чужих задач, вовсе не своих. Множество промахов ее внешней политики происходило от недостатка практического расчета на верхах, от бюрократической неповоротливой дипломатии, - но отчасти, очевидно, и от некоторой доли идеализма в представлениях руководителей, что мешало им последовательно проводить в жизнь национальный эгоизм»[17], - так он пишет о внешней политике царской России в своей статье «Письмо вождям Советского Союза».
Александр Исаевич оценил порывы Павла за его короткое царствование облегчить положение крестьян, «и правда, как не оценить, что в день своей коронации он ограничил барщину тремя днями в неделю и распорядился о “непринуждении к работе в воскресенье”, а в 1798 запретил продажу крепостных без земли — это был важный перелом в крепостном праве, с роста на убыль».
«Кончая XVIII век, как не поразиться цепи ошибок наших правителей, их направленностью не на то, что существенно для народной жизни… Уже к концу XVII народ нуждался в длительном отдыхе — но и весь XVIII мотали его. Теперь уж, кажется, все внешние национальные задачи были выполнены? — так остановиться и целиком обратиться бы ко внутреннему устройству? Нет! и на этом далеко не кончились внешние простягания российских правителей… К горю нашему, и в XIX веке это ещё долго шло так же. И наши XVIII — XIX века и по смыслу слились в единый петербургский период»[18].
Солженицын очень коротко говорит о внутренней политике Александра I, он отмечает лишь некоторые парадоксы ее деятельности: «охотно обдумывал и соучаствовал в разработке либеральной конституции для России — для общества, половина которого состояла в рабстве, затем и подарил конституцию Царству Польскому, на столетие опережая Россию», «освободил священников от телесных наказаний (ещё чудовищно сохранявшихся!), разрешил крестьянам вступать в брак вне воли помещика и неопределённо склонился их освобождать, но вовсе без земли, однако и не сделал ничего, кроме “закона о вольных хлебопашцах” — освобождении при добровольном согласии помещика, да запрета новой раздачи казённых крестьян помещика». Безволие проявил Александр и к деятельности тайных обществ. Более пространно Солженицын характеризует внешнюю политику императора. Александру Исаевичу непонятно желание Александра I вмешиваться в европейские дела, так он считает, что политика Наполеона «не относилась к России с её сторонним расположением, с её пространствами, пугающими всякого завоевателя, и населением, так нуждающимся в покое и разумной заботливой администрации»[19]. Но Александр в захваченности западными идеями сильно походил на Екатерину. Тильзитский мир с Наполеоном Солженицын считает наивыгоднейшим в то время для России - «и держаться бы этой линии нейтрально-благоприятственных отношений, презрев ворчание петербургских высших салонов и помещиков, лишавшихся вывоза хлеба из-за континентальной блокады (больше бы оставалось для России)». Солженицын негативно характеризует внешнюю политику императора, предполагая совсем другие пути развития страны, но сделанного не вернешь. «Отчего было не держаться столь выгодного России Тильзитского мира, остаться в покое от европейской свалки и укрепляться и здороветь внутренне? Как бы ни расширялся Наполеон в Европе, он не замахивался на Россию, до самого 1811 он пытался избежать столкновения с Россией. Отечественной войны могло и не быть! — всей её славы, но и всех её жертв — если бы не ошибки Александра». «Нет, Тильзитского мира и начавшейся турецкой войны Александру было мало: в том же 1807 он объявил войну Англии; Наполеон “предлагал Финляндию” взять от Швеции — и Александр вступил (1808) в Финляндию и отобрал её у Швеции — а зачем? ещё один нестерпимый груз на русские плечи». Писатель постоянно задает вопрос: с какой целью Александр проводил те или иные действия, для каких нужд все эти войны были? Солженицын не может понять мотивацию императора. «Гнал ли Александр русские войска в Париж по соображениям монархическим, ради восстановления Бурбонов? — нет, он до последнего момента в этом колебался, и вынуждал Бурбонов присягать конституции, сообщил либеральные настроения и Людовику XVIII. Искал ли он территориального вознаграждения для России после столь кровопролитной и победоносной войны? Нет, он не поставил в 1813 Австрии и Пруссии никаких предварительных условий своей помощи». А оказывается все просто – «Россия должна помочь навести порядок в Европе (и создать на будущее против себя две мощных империи — Австрийскую и Германскую)». В результате европейского похода Александр, зараженный красивыми идеями и не понимающий, «какой вред для ведущей в государстве нации создавать многонациональную империю», потребовал часть разделяемой Польши – герцогство Варшавское. И получил в итоге «на столетие ещё один отравленный дар, ещё одно гнездо восстаний, ещё одно бремя на русские плечи и ещё одну причину польской неприязни к России». И для какой русской надобности была политика Александра на Востоке, войны с Персией? Это было «опасное влезание во всё новые и ненужные для России капканы»[20]. И несмотря на то, что внешняя политика Александра была успешной, ее результаты не привели ни к чему хорошему – только расширение империи до необъятных границ, включение в ее состав не славянских наций, внутреннему состоянию которых уделялось больше внимания, чем собственному народу (конституция Царству Польскому), возникновение многочисленных тайных союзов да декабристское восстание.
«Николай I считал, что он прежде всего русский государь, и русские интересы ставил выше общих интересов европейских монархов, поэтому от Священного Союза он отдалялся». «От многих своих предшественников он как раз отличался настойчивым поиском государственного смысла и сознанием русских интересов. Но многолетняя бескрайняя власть над необозримой империей укрепляла в нём повышенную оценку возможностей своей воли — и это ещё было огрублено его негибкой прямолинейностью». Солженицын не согласен со «сквозным настойчивым зложелательством» к Николаю, истекавшим главным образом из того, что Николай подавил восстание декабристов. «Теперь уже никого не тревожит, что некоторые черты декабристских программ обещали России революционную тиранию, иные декабристы на следствии настаивали, что свобода может быть основана только на трупах». Александра Исаевича восторгает отношение Николая к арестованным декабристам: «все нижние чины были прощены через 4 дня; при допросах 121 арестованного офицера не было никакого давления и искажения; из приговорённых судом к смерти 36 Николай помиловал 31». «В наш бы советский век — так», - восклицает Солженицын. Удивительно, но Солженицын и здесь расходится с исторической традицией: он не восхищается декабристами и их программами, а наоборот осуждает их за радикализм[21].
Но внешняя политика Николая I осталась по характеру такой же, как и у его брата. «До всего чужого было нам дело. Русская дипломатия и в долгий век Нессельроде оставалась бездарной, недальновидной и не в интересах собственно России». Вся внешняя политика Николая была направлена на достижение чужих задач и целей. Так в русско-турецкой войне1828-1829гг. «добились — независимости Греции и вассального (от Турции) статуса Сербии, опять чужие интересы, для России — свободный проход судов через Босфор. В этой турецкой войне (6-й по счёту!) Россия достигла наибольшего внешнего успеха, но для самой себя ей и нечего было больше реализовать». А когда через 4 года Николай «взялся спасать Турцию от успешно восставшего египетского паши. Тоже русские интересы...» А особенно Солженицыну не понятно, зачем России нужны были Грузия и Армения. Ведь «если бы Россия вовсе не касалась чуждого нам Закавказья — покорение Кавказа тоже не было бы необходимостью: лишь держать в северных предгорьях перед Кавказским Хребтом сильную оборонительную казачью линию от постоянных разбойных набегов горцев, вот и всё: Кавказ не был единым государством, но многочислием разноречивых племён и сам по себе не представлял для России государственной опасности». «Однако и в XIX веке мы продолжали и продолжали платить и платить по чужим счетам... И расходы на содержание Кавказа и Закавказья — и до самой революции превышали доходы от него: Российская империя платила за счастье иметь эти территории»[22].
Николай умер, оставив своему сыну в наследство незаконченную Крымскую войну. «Из нашей исторической дали ясно: самоуверенным безумием было — Крымскую войну начинать». Смена царствования – всегда поворот политики, крутая смена советников. И Александр II стал поддаваться расслабляющим советам о капитуляции. Солженицын восклицает: «После двух лет войны, и такой стойкости Севастополя, и стольких уложенных жертв — следовало ли так расслабиться? Гарнизон Севастополя в полном порядке занял сильно укреплённую Северную сторону; он численно уступал союзникам, но был грозно закалён стоянием в долгой осаде. Крымская армия не имела недостатка ни в боеприпасах, ни в провианте, и не была отрезана от массива русской территории, и могла перенести вторую зимнюю кампанию. Не было из России хороших дорог, — но это ещё более отяжелило бы союзникам задачу наступать по бездорожью». Это был поспешный мир, по которому Россия теряла право содержать военный флот в Черном море и дунайскую дельту. Солженицын соглашается с мнением Соловьева: «Страшный мир, какого не заключали русские государи после Прута». Это было худым началом правления Александра II.
«Зато крестьянскую реформу Александр II провёл с необычной для себя энергией, опираясь против дворянского сопротивления на неограниченность своего самодержавия». К 6-й годовщине его восшествия на трон был сделан решающий шаг, но с несомненными ошибками, все последствия которых отдались нам только в XX веке. А вот и ошибки реформы: «в личной собственности крестьян остались лишь подворные усадьбы», «манифест 19 февраля одарял личной свободой — но для русского крестьянина владение землёй и её дарами было важнее личной свободы», «из-за общинного строя реформа оставляла крестьян, по сути, и без полной личной свободы, всё крестьянское сословие — в отчуждении от прочих сословий (не общий суд, не общая законность)», «мало того, что ошеломлённый крестьянин был брошен в рынок — у него ещё и руки были связаны общиной». Солженицын осуждает укрепление крепостного права при первых Романовых, растраты народа при Петре и вообще в XVIII веке, неудачные попытки отмены крепостного права при Александре I и Николае I. Но осуществленную реформу Александра II он осуждает, отмечая преимущества крестьян до отмены крепостничества: «при крепостном праве наше крестьянство было поставлено к земле в более правильное отношение, чем в настоящее время», «во многих местах крестьяне от освобождения потеряли права на лес и на выгон», «старая хозяйственная система была правдивей и по налогам: богатый всегда платил больше бедного». Земская реформа Александра II была наиболее плодотворной: «постоянная земская управа с широкими исполнительными функциями по своим возможностям превосходила, например, даже французское местное самоуправление. Однако она не дошла до нижнего уровня народного самоуправления — до волостного земства, что очевидно огорчает Солженицына. Выборы же крестьянских депутатов в земство уездное происходили под влиянием местных чиновников. К тому же земствам не хватало государственных дотаций, они усиливали земские сборы с населения, чем возбуждали крестьян против себя как против ещё одного паразита».
Не оставляет в стороне Солженицын и внешнюю политику Александра II, которая, по его мнению, осталась в традиции предыдущих правителей. «В 1856 Горчаков, заменивший Нессельроде, 40 лет мутившего нашу иностранную политику, заявил поначалу очень трезво, что Россия должна сосредоточиться на себе для “собирания сил”. Давно бы нам это понять и проводить. Но этого лозунга не хватило и на год: Россия снова окунулась в европейские дипломатические игры». А внешнеполитические шаги России при Александре II продолжали оставаться недальновидны и проигрышны. «Две несчастные идеи неотступно мучили и тянули всех наших правителей кряду: помогать-спасать христиан Закавказья и помогать-спасать православных на Балканах… подумали бы раньше о белорусах и украинцах». И Александр Исаевич считает, что правильно упрекают российские государственные и мыслящие верхи в мессианизме и в вере в русскую исключительность. Он пишет, что «неустанные войны за балканских христиан были преступлением против русского народа. Защита балканских славян от пангерманизма — была не наша задача». Трудно с ним в этом не согласится. И Солженицын не может не прокомментировать русско-турецкую войну Александра II (какую по счету?). «С боевой стороны война была проведена сенсационно, со впечатляющими всю Европу успехами, зимним переходом балканс
|
|
|
