Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru 6 глава

Рикардо Рейс пересек Байрро-Алто, поднялся по улице Севера и вновь оказался перед Камоэн-сом, словно бродил по лабиринту, который неизменно выводил его к одному и тому же месту — к бронзовому поэту, представленному здесь в виде дворянчика-забияки, этакого д'Артаньяна, ну да, а лавровый венок ему — за то, что в последний момент уберег брильянты королевы от козней кардинала, которому, впрочем, впоследствии, когда изменятся времена и политический курс, он будет верно служить, но этому-то, бронзовому — его давным-давно на свете нет и, стало быть, уже некуда завербоваться — полезно и отрадно было бы знать, какую службу сослужит он князьям мира сего, включая и князей церкви, какую пользу извлечет из него каждый из них по отдельности и все они вместе. Время к обеду, как незаметно пролетело оно в блужданиях по городу и неожиданных открытиях, и кажется, будто этому человеку решительно нечем заняться: спит и ест, прогуливается, мастерит стишок-другой, мучаясь со стопами и метром, но — никакого сравнения с нескончаемым поединком мушкетера д'Артаньяна, у которого одни лишь «Лузиады» содержат больше восьми тысяч стихов, а ведь он тоже мнит себя поэтом, хоть и не кичится этим званием, как можем мы убедиться, заглянув в регистрационную книгу, но в один прекрасный день перестанет быть врачом, которым его считают, как считают Алваро — морским инженером, а самого Фернандо — корреспондентом торговой фирмы [12], ибо профессия нас кормит, что правда, то правда, но славы с этой стороны ждать не приходится, если только когда-нибудь не напишем мы: Земную жизнь пройдя до середины или: В некоем селе ламанчском, коего название у меня нет охоты припоминать, или: Оружие и рыцарей отважных, или, да простится нам почти дословное повторение, хоть в данном случае и более чем уместное: Битвы и мужа пою [13]. Большие усилия приходится прилагать человеку, чтобы стать достойным этого своего человеческого имени, однако личностью и судьбой сам он распоряжается в степени куда меньшей, чем ему представляется, а растет он или гаснет по воле времени — да притом не своего времени — порой склонного принимать во внимание совсем не те заслуги и достоинства, которые он за собой числит, а порой — эти же самые, только несколько иначе их толкуя: Кем станешь ты во тьме в конце пути?

Лишь к вечеру очистилась улица Секуло от бедноты. За это время Рикардо Рейс пообедал, зашел в две книжные лавки, помедлил у дверей кинематографа «Тиволи», решая, не посмотреть ли «Люблю всех женщин» с Джин Кьепура, и решил, что сейчас, пожалуй, не стоит, в другой раз, а потом вернулся в отель — на такси, потому что ноги уже гудели от усталости. Когда пошел дождь, он укрылся в кафе, почитал вечерние газеты, разрешил почистить себе ботинки, хоть и счел это, припомнив ходьбу по здешним улицам, мгновенно затопляемым потоками воды, зряшной тратой гуталина — однако прав оказался чистильщик, разъяснивший, что болезнь легче упредить, чем вылечить, и что башмак, покрытый водонепроницаемым составом, влагу внутрь не пропустит: разувшись у себя в номере, Рикардо Рейс обнаружил, что ноги — сухие и теплые, а ведь первейшее условие доброго здоровья требует держать ноги в тепле, а голову в холоде, и пусть академическая наука не признает этой народной мудрости, но исполнение предписания никому не повредит. Отель «Браганса» пребывает в полнейшем покое — не стукнет ничья дверь, никто не подаст голос, безмолвствует электрический шмель у входа, нет за стойкой управляющего Сальвадора — случай невиданный — и пошедший за ключом Пимента движется с бесплотной легкостью эльфа, чему в известной степени способствует то обстоятельство, что ему с утра не приходилось ворочать чемоданы. В ресторан Рикардо Рейс в соответствии с данным самому себе обещанием спустился уже около девяти и обнаружил, что зал пуст, если не считать официантов, беседовавших в уголке, но вот наконец вошел Сальвадор, и услужающие слегка встрепенулись, как и должно поступать при появлении управляющего — достаточно, впрочем, перенести тяжесть тела с одной ноги на другую — скажем, с левой на правую — и в большинстве случаев ничего иного не требуется, а иногда даже и это чересчур, А поужинать можно? — нерешительно спросит посетитель, ну, отчего ж нельзя, для чего мы тут, а управляющий Сальвадор — еще и для того, чтобы сказать, чтобы сеньор доктор не удивлялся, под Новый год у нас постояльцев мало, да и те ужинают не в отеле, раньше у нас тоже устраивали равелин — нет, не так! — ревельон [14], так ведь, кажется? — словом, встречу Нового года, но потом владельцы отеля сочли, что это слишком хлопотно и расходы велики непомерно, не говоря уж о тех убытках, которые причиняют заведению не в меру развеселившиеся гости, сами знаете, как это бывает — рюмочка рюмочке дорожку торит, а тут и недоразумение, шум и гам, и жалобы других постояльцев, не склонных разделять общее веселье, такие ведь всегда найдутся, так что ревельонов у нас теперь не бывает, но жаль, честное слово, жаль, какие бывали славные вечеринки, и отелю они придавали нечто такое современное и шикарное, а теперь сами видите — пустыня. Да бросьте, попытался утешить его Рикардо Рейс, зато пораньше спать ляжете, но Сальвадор ответствовал, что ни за что, что непременно должен услышать, как в полночь зальются колокола, такая у них в семье традиция, надо съесть двенадцать виноградин, по одной на каждый удар колокола, есть примета, что это приносит счастье в новом году, за границей это очень принято, а ведь там богатые страны. И что же — принесло вам это счастье? Не знаю, не могу сравнивать, но все-таки кажется, что, если бы я не съел эти виноградины, год прошел бы хуже, вот-вот, так оно и есть — утерявший Бога изобретает себе богов, отринувший богов ищет Бога, но в один прекрасный день мы освободимся и от него, и от них. Сомневаюсь, прозвучала тут реплика в сторону со стороны кого-то вообще постороннего, ибо управляющий подобных вольностей в разговорах с постояльцами позволить бы себе не мог.

Рикардо Рейс ужинал, обслуживаемый одним-единственным официантом, мэтр высился в глубине зала исключительно для красоты, управляющий Сальвадор вернулся за стойку портье, убивая время до собственного домашнего ревельона, сведениями о местонахождении Пименты мы не располагаем, что же касается горничных, то они поднялись в свои мансарды, а верней всего — просто на чердак, чтобы в урочный час выпить там домашнего ликерцу с печеньем, а, может быть, оставив, как в больнице, дежурную, давно разошлись по домам, и кухонный гарнизон покинул свою цитадель, но все это, разумеется, не более чем предположения, ибо какое дело постояльцу — мы имеем в виду постояльца вообще — до внутреннего устройства отеля: ему важно, чтоб номер был прибран, чтоб еду подавали вовремя, он платит и должен быть обслужен. Рикардо Рейс, не ожидавший, что на десерт поставят перед ним изрядный кусок торта — такие вот знаки внимания и делают из постояльца друга — и официант с фамильярным добродушием скажет: Вот вам, доктор, от волхвов, за счет заведения, отозвался на это так: Спасибо, Рамон, — ибо именно таково было его имя — я предпочитаю заплатить, нежели чтобы меня так нежили, но словесная игра ускользнула от галисийца. Еще нет десяти, время тянется, старый год противится. Рикардо Рейс посмотрел на тот стол, за которым двое суток назад сидел нотариус Сампайо с дочерью Марсендой, и почувствовал, как наплывает на него пепельная тучка: будь они сегодня здесь, окажись они с ним наедине в этот вечер, знаменующий конец и начало, точней не скажешь, могли бы поговорить. В памяти его ожило то рвущее душу движение, когда девушка, взяв здоровой рукой больную, клала ее на стол — это была ее любимица: правая ее рука, подвижная и живая, ни от кого не зависевшая, помогала сестричке, но не всегда могла поспеть вовремя: ведь это она протягивалась для рукопожатия при церемонии знакомства: Марсенда Сампайо, Рикардо Рейс, и рука доктора прикоснется к руке девушки из Коимбры, правая — к правой, но его-то левая, если захочет, сможет приблизиться, принять участие в этой встрече, а вот ее так и будет плетью висеть вдоль тела, будто ее и вовсе нет. Рикардо Рейс почувствовал, что глаза его увлажнились, напраслину возводят на врачей, твердя, будто они до такой степени свыклись со страданиями и несчастиями, что ни одно из них не тронет их обратившиеся в камень сердца — да вот же вам живое опровержение вздорного домысла, хоть, может быть, в данном случае это оттого, что он — поэт, пусть и исповедующий, как известно, доктрину скептицизма. Рикардо Рейс глубоко погружен в свои мысли, иные из которых прочесть довольно затруднительно, особенно тем, кто, как мы, например, находится, так сказать, снаружи, и Рамон, столько же знающий об одних, сколько и о других, спрашивает: Что-нибудь еще угодно, сеньор доктор? — и фраза эта, хоть и звучит любезно, значит как раз обратное и предполагает отрицательный ответ, впрочем, мы с вами — люди догадливые, все схватываем с полуслова, доказательством чего служит в данном случае поведение Рикардо Рейса, который встает из-за стола, прощается с галисийцем Рамоном, желает ему счастья в новом году, а, проходя мимо стойки портье, замедляет шаги и адресует Сальвадору слова и пожелания, проникнутые тем же чувством, но выраженные более определенно — как-никак управляющий. Рикардо Рейс медленно поднимается по лестнице, он устал и напоминает известную журнальную картинку, на которой старый год, седой и морщинистый — песок сыплется, но только из него, ибо в песочных часах, которые у этого года-деда в руке, он уже весь пересыпался — исчезает в непроглядной тьме прошлого времени, а в луче света появляется упитанный мальчуган, похожий на рекламу муки «Нестле», и сообщает задорно и звонко: Я — Новый, тысяча девятьсот тридцать шестой год, я принесу вам счастье. Рикардо Рейс входит в номер, садится: постель уже приготовлена, и в графин налили свежей воды на тот случай, если ночью захочется пить, на коврике у кровати — ночные туфли, какой-то добрый ангел заботится обо мне, спасибо ему. С улицы доносятся шум и крики, скоро одиннадцать, и Рикардо Рейс вдруг встает так резко, что можно сказать — вскакивает: Что же я тут сижу, все празднуют, веселятся, кто — дома, кто — на улице, кто на балу, кто в театре, кто в кинематографе, в кабаре, в казино, пошел бы, по крайней мере, на площадь Россио, поглядеть на часы на фронтоне центрального вокзала, на глаз времени, этого циклопа, который мечет не обломки скал, а минуты и секунды, такие же, впрочем, тяжеловесные и корявые, а я должен смиряться и покорствовать, как и все мы, терпеть до тех пор, пока последнее из этих мгновений, присоединясь к остальным, в щепки не разобьет мой челн, но сидеть вот так, вот здесь, глядя на часы, склонясь над самим собой, не желаю, и, оборвав монолог, энергичными движениями он надел плащ, взял шляпу, опустил руку на эфес зонта, мужчина, принявший решение, — мужчина вдвойне. Сальвадора уже нет, воротился к семейному очагу, и вопрос: Уходите, сеньор доктор? — задает Пимента, слыша в ответ: Да, пройдусь немного — и сопровождая спускающегося по лестнице постояльца до площадки со словами: Когда вернетесь, дайте два звоночка — длинный и короткий — я уж буду знать, что это вы. Ладно. После полуночи я улягусь, но это ничего, не беспокойтесь, встану да открою вам, когда бы вы ни пришли. С Новым годом, Пимента. Дай вам Бог всего самого доброго в Новом году, сеньор доктор, здоровья, удачи — отзвучали эти фразы из поздравительных открыток, но Рикардо Рейс, уже сойдя по лестнице, припомнил, что в ту эпоху существовал обычай «благодарить» мелкую гостиничную сошку, которая на эту благодарность рассчитывала. Ну да ладно, он ведь здесь всего три дня, и лампа в руке итальянского пажа погасла, он спит.

Тротуар был мокрым и скользким, вправо, вверх по Розмариновой улице неслись огни трамваев, поди узнай, какая звезда, какой бумажный змей удержат их там, в бесконечности, где, если верить школьной науке, пересекаются параллели, и каких же размеров должна быть эта самая бесконечность, чтобы вместить столько всякого разнообразного и всевозможного — и параллельные прямые, и просто прямые, и кривые, и перекрещивающиеся, и бегущие своей колеей трамваи, и сидящих в них пассажиров, и свет глаз каждого из них, и отзвук произнесенных ими слов, и беззвучное шелестение их мыслей, и свисток кондуктора в окно. Ну, что — идешь или нет? Еще не поздно, отозвался в вышине чей-то голос, мужской ли, женский? ах, да не все ли равно, когда окажемся в бесконечности, снова услышим его. И Рикардо Рейс двинулся вниз по Шиадо и улице Кармо вместе с множеством других людей, шедших парами, кучками, целыми семьями, хотя больше всего было одиноких мужчин — то ли никто их не ждал дома, то ли они решили проводить старый год вот так, на вольном воздухе, а далеко ли собрались провожать? вот если бы над головами у них и у нас появилась световая черта, обозначая границу, можно было бы сказать, что время и пространство — это одно — но встречались и женщины, прервавшие на часок свою убогую охоту, сказавшие «прости» проституточьей жизни, пожелавшие непременно присутствовать при том, как будет возвещено пришествие жизни новой, узнать, какая доля достанется им — новая или все-таки прежняя? Площадь Россио по обе стороны от Национального театра полна народу. Когда пролетает быстрый дождь, раскрываются зонты, и толпа превращается в поблескивающее хитиновыми панцирями скопище исполинских жуков или в войско, которое с воздетыми щитами идет на приступ какой-то равнодушной твердыни. Рикардо Рейс затесался в эту толчею, не столь густую, как казалось сначала, протиснулся вперед, а в этот миг дождь прекратился, и зонты закрылись, наводя на сравнение со стаей присевших на дерево перелетных птиц, потряхивающих крыльями перед тем, как устроиться на ночлег. Все головы подняты, все взоры устремлены на желтый циферблат часов. Со стороны улицы Первого декабря движется кучка мальчишек, гремя, как Литаврами, крышками от кастрюль и пронзительным свистом вторя этому бам! бам! бам! У широкого вокзального фронтона они поворачивают, выстраиваются под аркой театра, не переставая дудеть, свиристеть, грохотать порожними жестянками, и производимый ими шум сливается с трещотками, звучащими по всей площади. Без четырех двенадцать: о, сколь переменчива натура твоя, человек! как любишь ты сетовать на быстротечность бытия, оставляющего в памяти след не долговечней, чем шипенье пены морской на камне, и вот — ждешь не дождешься, когда минут эти четыре минуты, ибо велика власть надежды. Кто-то уже, не совладав с собой, кричит, и, когда со стороны реки подают свой зычный и басовитый голос стоящие на якоре суда, и отдающийся где-то в животе рев прорезают сирены, которые пронзительностью своей не уступили бы, наверно, воплям пожираемой этими динозаврами доисторической добычи, и остервенело воют автомобильные клаксоны, и во всю мочь — довольно немощную — заливаются звоночки трамваев, шум на площади становится нестерпимым, но вот наконец минутная стрелка наступает на часовую — наступает полночь, воцаряется радость освобождения, на краткий миг люди избавились от бремени времени: оно отпустило их, позволило жить, как им хочется, а само стоит в сторонке, с благожелательно-насмешливым видом поглядывая, как публика беснуется — обнимают друг друга незнакомые люди, мужчины целуют женщин, случайно оказавшихся рядом, и нет, заметим, поцелуев слаще тех, за которыми

ничего не последует. Вой сирен заполнил теперь все пространство, вспугнув ошалело заметавшихся над крышей театра голубей, но не прошло и минуты, как он стал стихать и отдаляться, словно корабли под прикрытием тумана двинулись прочь, в открытое море, ну, а раз уж мы завели об этом речь, то взглянем на Дона Себастьяна [15], стоящего в своей нише у вокзального фронтона, на этого юношу, так странно вырядившегося, наверно, для грядущего карнавала, и не заставляет ли то обстоятельство, что поставили его не где-нибудь еще, а именно здесь, переосмыслить значение и пути себастьянизма, сколь бы туманен он ни был, ибо совершенно очевидно, что Желанный прибудет к нам поездом, а поезда у нас опаздывают. Площадь Россио еще не опустела, но прежнее оживление исчезло. Люди освобождают тротуары, зная, что сейчас произойдет, и точно — по обычаю из окон начинают выбрасывать на улицу старье и рухлядь, но впрочем, зрелище получается не слишком впечатляющим, ибо жилых домов здесь мало, все больше конторы да врачебные кабинеты. А вот ниже, на улице Золота, мостовая вся завалена мусором, а из окон продолжают лететь тряпье, пустые коробки, лом и хлам, объедки и огрызки, которые, хоть и завернуты в газетку, все равно от удара разлетятся по всей улице, а вот выпал и, как бомба, взорвался, рассыпав вокруг искры, котелок с тлеющими углями, и прохожие жмутся поближе к стенам домов, предостерегающе кричат, задирая головы кверху, однако не возмущаются и не протестуют: обычай есть обычай, сегодня — веселая ночь, новогодняя ночь, так что кто не спрятался, я не виноват. Валится из окон отслужившее и бесполезное, не подлежащее продаже и ни на что не пригодное, хранимое специально для такого случая, ибо есть примета: освободи место для того изобилия, которое принесет с собой новый год, и тогда он тебя не забудет, не обойдет стороной, не обделит добром. Эй, поберегись, не зевай! — раздается крик сверху, и что-то массивное проносится в воздухе, по дуге летит вниз, едва не задев провода — экая, право, беспечность, чуть беды не наделали — и грохнувшись о камни, рассыпается на куски и оказывается манекеном, на каких можно примерять и мужской пиджак, и дамское платье, если, конечно, дама достаточно корпулентна — с рваной черной обивкой, обнажающей трухлявый, изъеденный жучком деревянный каркас, и удар о мостовую калечит его, на белый свет и так-то явившегося без головы, без рук, без ног, окончательно, и подоспевший мальчишка пинком отправляет манекен в сточную канаву; завтра приедет телега, соберет и увезет это все — кожуру и чешую, отрепья и лохмотья, кастрюлю, на которую не польстится никакой жестянщик-лудильщик, прогоревшую жаровню, сломанную раму, вылинявшие тряпичные цветы, а в свой срок начнут копаться в этом мусоре нищие, кое-что из него выудят, ибо что одним не годится, для других — манна небесная.

А Рикардо Рейс возвращается в отель. В городе еще кое-где продолжается праздник, идет, как непременно будет сказано в газетах, искрометное веселье — с огнями, с игристым вином, а то и с настоящим шампанским, с доступными или не слишком неприступными женщинами, из которых одни деловито-откровенны, а другие не гнушаются общепринятыми ритуалами знакомства и сближения, но Рикардо Рейс не принадлежит к числу дерзких искателей острых ощущений, о которых осведомлен по большей части понаслышке, ибо недостаток отваги отваживал его от подобных эскапад. С Новым годом, папаша! — доносится из нестройно горланящей кучки встречных, а он отвечает лишь взмахом руки, да и зачем слова, вы уже прошли мимо, и насколько же вы моложе меня. Он ступает по рассыпанному на мостовой мусору, огибает ящики и коробки, слышит под ногой скрип битого стекла: скоро, пожалуй, стариков будут из окон выбрасывать, как выбросили тот манекен, а разница, в сущности, не так уж велика — в определенном возрасте голова нам уже плохо служит, а ноги сами не знают, куда несут, к концу жизни мы вновь становимся беспомощны как малые дети, только мать уже умерла, и мы не можем вернуться к ней, в ничто, бывшее прежде самого начального начала и существующее в самом деле, а попадаем мы в ничто не после смерти, а до жизни, да-да, из ничего приходим мы в жизнь и начинаем ее с небытия, а вот когда умрем, то распадемся, утратим сознание, но бытие продолжим. Да, у каждого были отец с матерью, и все же на свет нас произвели случай да необходимость, а смысл этой фразы, каков бы они ни был, пусть растолковывает тот, в чьей голове она родилась — то есть Рикардо Рейс.

Пимента еще не лег: не более получаса минуло с полуночи. Он спускается отворить дверь и выказывает некоторое удивление: Что ж так рано вернулись, мало погуляли? Устал, спать хочу. Знаете, что я вам скажу, сеньор доктор, эти нынешние праздники и сравнить нельзя с тем, как раньше, бывало, Новый год встречали. Нет, отчего же, в Бразилии это красиво, они обмениваются этими протокольными учтивостями, поднимаясь по лестнице, и на площадке Рикардо Рейс прощается: До завтра — и устремляется на штурм второго пролета, Доброй вам ночи, ответил Пимента и принялся гасить лампы, оставив только дежурные, а потом, перед тем как лечь, он поднимется на другие этажи для той же процедуры, пребывая в уверенности, что покой его никто не нарушит, ибо новые постояльцы в такое время не прибывают. Слышатся в коридоре шаги Рикардо Рейса, тишина стоит такая, что самый легкий звук отдается гулко, во всех номерах темно — то ли постояльцы уже спят, то ли все выехали — лишь в глубине тускло поблескивает табличка с номером 201, и только сейчас Рикардо Рейс замечает пробивающуюся из-под его двери полоску света: забыл выключить перед уходом, что ж, это с каждым может случиться, он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь, увидел сидящего на диване человека, узнал его мгновенно даже по прошествии стольких лет и, не подумав даже, что увидеть перед собой Фернандо Пессоа — событие не совсем заурядное, сказал: Привет, хоть и не был вполне уверен, что тот ему ответит, ибо абсурд не всегда повинуется законам логики, но в данном случае ответ прозвучал, и было произнесено: Привет, и протянута рука, а потом они обнялись: Ну, как поживаете? спросил один из них или оба разом, а выяснять досконально, кому все же принадлежали эти слова, учитывая незначительность их, не имеет смысла. Рикардо Рейс снял плащ, повесил шляпу, аккуратно пристроил раскрытый зонт в ванной комнате — если с него еще капает, пропал паркет — но предварительно ощупал влажный шелк, убедился, нет, не течет, дождя не было все то время, пока он шел в отель. Потом придвинул кресло и уселся напротив гостя, заметив, что Фернандо Пессоа пришел к нему налегке, то есть не защитился от ненастья ни плащом, ни пальто, ни другой одеждой, которую принято именовать «верхней», и без головного убора, то есть шляпы, а надел для встречи черный костюм-тройку — пиджак, брюки, жилет — белую рубашку, черный галстук, черные башмаки, черные носки, как принято у тех, кто носит траур, или по должности занимается погребением покойников. Они глядят друг на друга с симпатией, видно, что оба рады встрече после столь долгой разлуки, и первым нарушает молчание Фернандо Пессоа: Я узнал, что вы меня навещали, а я отлучался, но мне сказали о вашем приходе, а Рикардо Рейс ответил на это так: Я думал, что вы — там и никуда не выходите, и Фернандо Пессоа пояснил: Нет, пока еще выхожу, еще примерно месяцев восемь мне можно будет перемещаться свободно. Почему именно восемь? — осведомился Рикардо Рейс, и Фернандо Пессоа пояснил предоставленные им сведения: В среднем, как правило, срок этот составляет девять месяцев, ровно столько, сколько проводим мы во чреве матери, я полагаю, это придумано для сохранения некоего равновесия: до того, как мы появляемся на свет, нас не видят, но целыми днями думают о нас, а после того, как мы этот свет покидаем, нас снова уже не видят и потихоньку забывают, и, кроме случаев исключительных, девяти месяцев хватает для полного забвения, ну, а теперь, вы мне расскажите, что привело вас в Португалию. Из внутреннего кармана пиджака Рикардо Рейс достал бумажник, а из него — сложенный вдвое бланк и хотел было протянуть его Фернандо Пессоа, однако тот жестом остановил его, сказав: Я уже не умею читать, прочтите сами, и Рикардо Рейс прочел: Фернандо Пессоа скончался тчк выезжаю Глазго тчк Алваро де Кампос, и, получив эту телеграмму, я решил вернуться, я счел это своим долгом. Весьма любопытный тон этого сообщения, узнаю стиль Алваро де Кампоса, даже в этих четырех словах чувствуется злорадное удовлетворение, я бы даже сказал — угадывается усмешка, ибо по сути своей Алваро — именно таков. Была и еще одна причина для моего возвращения, более эгоистическая, что ли: в ноябре в Бразилии произошла революция, много убитых, много арестованных, я опасался, что ситуация усугубится, но колебался — ехать, не ехать — а когда получил телеграмму, решился и сказал себе, как сказал бы постороннему человеку: Видно, тебе, Рейс, на роду написано бегать от революций, в девятьсот девятнадцатом удрал в Бразилию из-за революции, которая не удалась, теперь — из Бразилии от революции, которая, по всей видимости, тоже провалится, но, строго говоря, из Бразилии я не бежал и, быть может, остался бы там, если бы не ваша кончина. Да, помнится мне, за несколько дней до смерти читал сообщения об этой революции, устроенной, кажется, большевиками. Да, ее устроили большевики — сержанты и солдаты, но одних перебили, других пересажали, так что в два-три дня с ними было покончено. Очень было страшно? Очень. У нас в Португалии тоже были революции. Доходили до меня такие известия. Вы — по-прежнему монархист? По-прежнему. Без короля? Можно быть сторонником монархии и не любить короля. И это — ваш случай? Именно. Вас не смущает это противоречие? С такими ли еще я сталкивался в жизни.

Фернандо Пессоа поднялся, прошелся по комнате, в спальне постоял у зеркала, вернулся: Как странно — смотреть в зеркало и не видеть себя. А вы не видите себя? Нет, не вижу, знаю, что смотрюсь, и ничего не вижу. Но у вас есть тень. Только тень и есть. Он снова уселся в кресло, закинул ногу на ногу: И что же теперь — намерены остаться в Португалии или вернетесь на родину? Пока не знаю, но самое необходимое у меня с собой, может быть, осяду, открою кабинет, займусь частной практикой, появятся пациенты, а может статься, вернусь в Рио, право, не знаю, но сейчас я здесь и полагаю, что приехал в конечном счете из-за того, что вы умерли, и ход моих рассуждений привел меня к выводу: вас нет, а занять ваше место в пространстве могу только я. Живой не может заменить мертвеца. Никто из нас не может считаться по-настоящему живым или непреложно мертвым. Хорошо сказано, чем не сюжет для оды. Оба улыбнулись, и Рикардо Рейс спросил: А скажите, как вы узнали, что я остановился именно в этом отеле? Мертвые знают все, это одно из преимуществ нашего положения, ответил Фернандо Пессоа. А как вы вошли ко мне в номер? Как вошел бы всякий. Не прилетели по воздуху, не прошли через стены? Что за нелепые мысли приходят вам в голову, дорогой мой, вы начитались готических романов, а на самом деле мертвые ходят путями живых, ибо никаких иных нет, и я, как любой смертный, отправился к вам с Празерес, поднялся по лестнице, открыл дверь и сел на диван дожидаться вашего возвращения. И никто не заметил, что в отель вошел неизвестный, ибо здесь вы — неизвестный? Да, это тоже — преимущество нашего положения: если мы не хотим, чтобы нас видели, нас не видят. Но я-то вас вижу. Потому что я хочу, чтобы вы меня видели, ну, а кроме того, давайте задумаемся — кто вы? Вопрос был риторический и, следовательно, не предполагал ответа, и Рикардо Рейс этого ответа не произнес и не услышал. Повисло молчание, плотное и долгое, только слышно было, как в другом мире, на площадке лестницы часы пробили два. Фернандо Пессоа поднялся. Мне пора. Так скоро? Вы не подумайте, ради бога, что я обязан возвращаться к определенному сроку, я совершенно свободен, да, бабушка моя — там, но она уже мне не докучает. Посидите еще. Уже очень поздно, вам надо отдохнуть. Когда же вы вернетесь? А вы хотите, чтобы я вернулся? Очень хочу — мы смогли бы поговорить, восстановить нашу былую дружбу, не забывайте, меня не было здесь шестнадцать лет, и я чувствую себя на родине чужестранцем. А вы учтите, что мы сможем пробыть вместе лишь восемь месяцев. Когда впереди восемь месяцев, кажется, что это — целая жизнь. Я появлюсь, когда смогу. Не станем назначать дату, час, место нашей встречи. Все что угодно, только не это. Что ж, — тогда до скорого свидания, Фернандо, я рад был повидать вас. А я — вас, Рикардо. Не знаю, вправе ли я пожелать вам счастья в Новом году. Отчего же, пожелайте, мне это не повредит, все на свете, как вам известно, — слова. С Новым годом, Фернандо. С Новым годом, Рикардо.

Фернандо Пессоа отворил дверь номера, вышел в коридор. Шагов его было не слышно. Две минуты спустя — ровно столько времени нужно, чтобы спуститься с высокой лестницы, хлопнула входная дверь, прожужжал электрический шмель. Рикардо Рейс подошел к окну. По Розмариновой улице удалялся Фернандо Пессоа. Летели огни трамваев — пока еще параллельно друг другу.

* * *

Говорится — а верней, пишется в газетах, которые действуют то ли по собственному убеждению, не получив никакого задания свыше, то ли по воле того, кто водит рукой пишущего, словно недостаточно предложить и намекнуть, так вот, эпическим стилем какой-нибудь тетралогии сообщают газеты, что, возвысясь над павшими во прах великими державами, наша португальская нация утвердит свою необыкновенную силу и ум, воплощенные в людях, которые этой нацией руководят. Ну, стало быть, падут во прах, провалятся в тартарары — это слово для того здесь и употреблено, чтобы ясно было, какой апокалиптический грохот будет сопровождать подобную неприятность — великие державы, пока еще исходящие кичливым высокомерием и от сознания своей мощи надувающиеся спесью — сплошное надувательство! — и не за горами тот счастливый день, не значащийся пока в анналах, не занесенный на скрижали, когда государственные мужи из иных стран покорно притекут за советом, помощью, вразумлением, лаской и милосердием, за маслицем для светильника не куда-нибудь, а в лузитанские пределы, не к кому-нибудь, а к тем могучим мужам нашего отечества, которые правят всеми прочими португальцами, и в первую голову — к самой светлой голове в нашем правительстве, стоящей притом во главе его, а заодно исправляющей должность министра финансов, к Оливейре Салазару, на почтительном расстоянии от которого и в том порядке, как будут скоро печатать их фотографии в тех же самых газетах, следуют Монтейро Внешних Сношений, Перейра Торговли, Машадо Колоний, Абраншес Общественных Работ, Бетанкур Морского Флота, Пашеко Просвещения, Родригес Юстиции, Соуза Пассос Обороны, которого не следует путать с Соузой Паэсом — Внутренних Дел, а пишем мы так пространно и подробно, чтобы просители могли поточнее узнать, к кому за чем кидаться, и еще не упомянули Дуке Сельского Хозяйства: ни одно пшеничное зерно в Европе и во всем мире не прорастет, не осведомясь предварительно о его мнении, и Андраде Корпораций, ибо новое наше государство есть государство корпоративное, но, поскольку оно еще в колыбельке, то и Андраде — пока не в ранге министра. Еще пишут здешние газеты, будто большая часть страны уже пожинает наилучшие и обильнейшие плоды нового управления и образцового общественного устройства, и пусть тот, кто усомнится в истинности подобного заявления, сочтя его бессовестным самовосхвалением, прочтет женевскую газету, которая пространно и по-французски, что придает публикации особый вес, распространяется о диктаторе Португалии, утверждая, что нам, его подданным, неслыханно повезло, ибо мы вверили высшую власть в стране в руки мудреца. Автор статьи, коего мы от всего сердца благодарим, совершенно прав, но просим принять в расчет следующее наше рассуждение — с не меньшими основаниями можно будет записать в мудрецы вышеупомянутого министра народного просвещения Пашеко, когда в обозримом будущем он заявит, что начальное образование не должно включать в себя ничего лишнего, а напротив, ограничиваться предоставлением лишь самых необходимых знаний и никак не поощрять тягу к чрезмерной учености, каковая тяга, проявившись прежде времени, пользы не принесет, и что неученье, конечно, тьма, но обучение в духе материализма и безбожия, которое душит благие порывы и высокие помыслы, есть пагуба несравненно большая, а потому, возвышает свой газетный голос Пашеко, идя на коду, Салазар — величайший воспитатель нашего века, что можно счесть заявлением довольно опрометчивым и даже несколько дерзким, поскольку века этого минула всего лишь треть.