Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru 9 глава

Погода не способствует философствованию — ноги озябли, полицейский остановился, пригляделся, но человек, созерцавший воду, был не похож на бродягу или бездомного, но, быть может, он задумал кинуться в реку, покончить с собой, и, ужаснувшись при одной мысли о том, сколько в этом случае будет возни — поднимать тревогу, вылавливать его из воды, останавливать случайный автомобиль, грузить в него утопленника, — подошел полицейский поближе, хоть и сам еще не знал, что скажет, но надеялся, что одно его присутствие убедит потенциального самоубийцу отказаться от безумного намерения. Рикардо Рейс, слыша шаги за спиной, чувствуя под ногами стылый камень причала — надо бы купить башмаки на толстой подошве, да и вообще пора в гостиницу, пока не схватил простуду — сказал: Добрый вечер, сержант, и страж порядка с облегчением спросил: Все в порядке? — да, разумеется, все в порядке, все так, как надо, что может быть естественней, чем прийти на край мола, пусть даже и ночью, посмотреть на реку, на корабли, на Тежо, которая не течет по моей деревне, ибо Тежо, которая по моей деревне течет, называется не Тежо, а Доуро, и именно поэтому не признаю я Тежо красивей реки, которая течет по моей деревне. Успокоившись, полицейский двинулся в сторону Таможенной улицы, размышляя о странностях природы человеческой, о том, какие бывают на свете чудаки — стоит глухой ночью, видом на реку любуется, делать ему нечего, походил бы с мое, по служебному долгу, не стал бы на улице околачиваться без дела. Рикардо Рейс зашагал по Арсенальной и минут через десять уже был в отеле. Дверь была еще не заперта, на площадке появился со связкой ключей Пимента, вгляделся и удалился, не стал против обыкновения ждать, пока постоялец поднимется, и естественнейший вопрос «Почему бы это?» вселил в душу Рикардо Рейса беспокойство: Может, он прознал про Лидию, когда-нибудь это обязательно всплывет, не может не обнаружиться, в гостинице стены — словно стеклянные, а Пимента тут днюет и ночует, знает все углы, я уверен, что он уже что-то заподозрил: Добрый вечер, Пимента, с преувеличенной сердечностью приветствовал он коридорного, а тот отвечал безо всякой враждебности, явно не тая камень за пазухой, и, получив у него из рук ключ от своего номера, Рикардо Рейс счел свои опасения вздором и уже зашагал по лестнице, но вдруг вернулся, достал из кармана бумажник: Возьмите, Пимента, это вам, и сунул ему кредитку в двадцать эскудо, а за что — не сказал, Пимента же не спросил.

В номерах нет света. Рикардо Рейс идет по коридору, осторожно ступая, чтобы не разбудить тех, кто уже спит, и на три секунды остановившись перед дверью Марсенды, шагает дальше. В номере сыро и холодно, почти так же, как у реки, и Рикардо Рейс зябко передергивает плечами, словно все еще смотрит на бледные пятна кораблей и слышит зa спиной шаги полицейского, спрашивая, что произойдет, если на неизбежный вопрос он ответит: Нет, не в порядке, пусть даже ему нечего будет добавить к этому, разве что повторить: Не в порядке, но ведь, во-первых, неизвестно, чем именно нарушен порядок, а, во-вторых, вообще не о порядке речь. Подойдя к кровати, он увидел под покрывалом какое-то вздутие и обнаружил между простынями бутылку и для верности еще и дотронулся до нее — теплая, золотое сердце у этой Лидии, не забыла положить ему грелку в постель, ясно, что не все постояльцы удостаиваются такого, а сама, надо думать, сегодня не придет. Он лег, взял с ночного столика книгу Герберта Ктоу, заскользил глазами по строчкам, не уделяя особенного внимания тому, о чем читал: ему было уютно и тепло, бутылка согревала ноги, и голова работала как бы сама по себе, не вступая в осмысленную связь с внешним миром, но от долгого чтения отяжелели веки. Он на секунду закрыл глаза, а когда вновь открыл, увидел перед собой Фернандо Пессоа — тот сидел в ногах кровати, словно врач, пришедший к пациенту, на бледном лице его было отчужденное выражение, запечатленное на многих портретах, руки были сложены крест-накрест на правом бедре, шея немного вытянута. Рикардо Рейс отложил книгу, и она оказалась между подушками: Не ждал вас в такое время, сказал он, учтивой улыбкой смягчая нетерпеливость тона и двусмысленность фразы: то и другое вместе должно было бы значить: Сегодня я вполне бы обошелся без вашего посещения. Для такого приема у него имелись уважительные причины, пусть и всего две: во-первых, ему хотелось говорить только о посещении театра и о том, что да как там все было, но не с Фернандо же Пессоа толковать об этом, а, во-вторых, очень может быть, что сюда вскоре заглянет Лидия и, хотя номер не огласится ее истошным криком: Караул! Привидения! — но нельзя исключить вероятность того, что Фернандо Пессоа, невидимый и бесплотный для нее, не пожелает удалиться, а останется, накрывшись своей время от времени и в зависимости от ситуации снимаемой шапкой-невидимкой, оставшись же, станет свидетелем плотских утех, ничего невозможного — Бог, если он и впрямь Бог, то есть вездесущ, именно так и поступает, и деваться от него решительно некуда, но к этому мы, слава Богу, приноровились. Рикардо Рейс воззвал к мужской солидарности: Беседа наша, к сожалению, будет непродолжительна, ко мне тут кое-кто должен зайти, и, согласитесь, будет неловко, если. Вы, я вижу, времени зря не теряете, всего три недели как объявились, и вот — уже свидание. «Свидание», пожалуй, это слишком сильно сказано, я жду горничную. Не могу поверить, дражайший Рейс, что такой взыскательный ценитель прекрасного, вхожий на Олимп, свой человек у всех богинь, собирается разделить ложе с горняшкой, с гостиничной прислугой, и неужели вы, со столь похвальным постоянством воспевавший только Лидий да Хлой, пленились ныне служанкой, признаюсь, я разочарован. Эту служанку как раз зовут Лидия, и я ею не пленился, я вообще не из тех, кто попадает в плен. Ах-ах-ах, стало быть, пресловутая поэтическая справедливость все-таки существует: вы так упорно призывали Лидию, и вот Лидия пришла, вам повезло больше, чем Камоэнсу, которому для обладания Натерсией надо было придумать это имя, а дальше дело не пошло. Сюда придет всего лишь тезка той, о ком я сочинял оды. Неблагодарный! вам ли не знать, что представляла бы собой героиня ваших од, если бы подобный феномен существовал в реальности, какое возникло бы невообразимое сочетание чистейшей духовности, смирения и мудрого молчания. В самом деле, это сомнительно. Столь же сомнительно, как и существование самого поэта, писавшего эти оды. Отчего же — вот он перед вами. Разрешите, любезнейший Рейс, я изъясню свои сомнения: я вижу перед собой человека с детективом в руках, с грелкой у ног, лежащего в ожидании служанки, которая согреет ему все прочие члены, не взыщите за безыскусную простоту языка, и подумайте сами, могу ли я поверить, будто это — тот самый, кто написал: «Отстранись, и на жизнь безмятежно взирай», любопытно было бы узнать, много ль увидит он с такого расстояния, и откуда он взирает на жизнь. Позвольте, не вы ли написали: «Поэт — лицедей несравнимый, когда он выграется в роль» [21]? Признаюсь, это я написал, но иногда уста наши произносят откровения, дальнейшие пути которых нам самим неведомы, но это-то еще полбеды, скверно, что я умер, не успев понять, поэт ли притворяется человеком или человек — поэтом. Претворять в жизнь вымысел и притворяться — не одно и то же. Это — вопрос или утверждение? Вопрос. Разумеется, это — разные вещи, я притворялся другими, вы — самим собой, я лицедействовал, вы лицемерили, а если хотите постичь разницу, перечтите меня, а потом — себя. Боюсь, что от подобных разговоров у меня начнется бессонница. Ничего, вот придет ваша Лидия, она вас убаюкает, слышал я, что преданные хозяину служанки — очень ласковы. В замечании вашем чудится мне досада. Весьма вероятно. Скажите мне еще вот что — я притворяюсь как поэт или как человек? Дружище Рейс, ваш случай — безнадежный, вы просто притворяетесь, притворяетесь самим собой, и это не имеет отношения ни к поэту, ни к человеку. Стало быть, помочь мне нельзя? Это уже другой вопрос. Другой. Нельзя, ибо вы прежде всего сами не знаете, кто вы такой. Но вам-то иногда удавалось это узнать? Я не в счет, потому что меня нет, но не тревожьтесь — в толкованиях и объяснениях недостатка не будет. А я, может быть, и в Португалию-то вернулся, чтобы узнать, кто я такой. Что за глупости, дорогой мой, что за ребячество, подобные озарения случаются только на пути в Дамаск [22], а мы — в Лиссабоне, не забывайте этого, отсюда

дороги нет. Спать хочу. Сейчас уйду, и вы уснете: знаете, пожалуй, это единственное, чему я теперь завидую, как глупы те, кто называет сон братом смерти — родным или двоюродным, не помню. Двоюродным, кажется. И что же — после тех малоприятных слов, которые я вам высказал, вы по прежнему хотите, чтобы я вернулся? Хочу, мне ведь особенно не с кем поговорить. Что ж, причина основательная, спору нет. Да, у меня к вам просьба: когда будете выходить, дверь не захлопывайте, а притворите, мне не хочется вставать, пригрелся, знаете ли. Все еще надеетесь, что уснете не один? Кто знает, Фернандо, кто знает.

Полчаса спустя дверь открылась. Лидия, дрожа после долгого перехода по лестницам и коридорам, скользнула в постель, прильнула, спросила: Хорошо в театре было? — и Рикардо Рейс, не покривив душой, ответил: Хорошо, очень хорошо.

* * *

Ни Марсенда, ни ее отец к обеду не пришли. Чтобы узнать причину, не потребовалось Рикардо Рейсу прибегать ни к хитроумным тактическим уловкам, ни к следственным ухищрениям — надо было лишь дать время Сальвадору и себе, выждать и, облокотясь о стойку в рецепции, повести неспешную и вялую беседу о том, о еем, а потом обронить мимоходом, упомянуть словно бы между прочим, будто переводя в другую тональность музыкальную тему, возникающую из развития основной, что вот, мол, был вчера на премьере в Национальном и там встретился и познакомился с доктором Сампайо и его дочерью, очень милые и достойные люди. На миг померкла улыбка на усатых устах Сальвадора, сраженного тем, что новость дошла до него с опозданием: позвольте, как же так, он видел сегодня нотариуса и сеньориту Марсенду, и ни он, ни она не сказали ему, что накануне вечером встретили доктора Рикардо Рейса в театре, теперь-то, конечно, он это знает, но дорога ложка к обеду, сейчас-то уже — почти два, как же такое могло произойти, разумеется, не следовало ожидать, что ему представят подробный рапорт, чтобы, заступив на вахту, он оказался в полном курсе дела: Так и так, познакомились с доктором Рикардо Рейсом, так и так, познакомился с нотариусом Сампайо и дочерью его Марсендой, но все же это выглядит вопиющей несправедливостью — на протяжении долгих часов держать в неведении его, управляющего отелем, истинного и бескорыстного друга своих постояльцев, о, мир, сколь неправеден ты, сколь неблагодарен! Исчезновение улыбки, если уж мы взялись о ней толковать, происходит моментально, а вот чтобы объяснить, почему это происходит, потребуется известное время, ибо не должно оставаться недоговоренностей и сомнений в том, каковы же причины неожиданной и на первый взгляд непонятной перемены, поскольку сфера чувств человеческих таит в себе порой такие бездны, что мы, отважившись исследовать их, сильно рискуем не скоро выбраться назад. Рикардо Рейс и не собирался ничего исследовать: ему лишь показалось, что какая-то мысль внезапно смутила Сальвадора, и правильно, как мы с вами знаем, показалось, хотя если бы принялся он отгадывать саму эту мысль, то не отгадал бы, что лишний раз доказывает, как мало мы знаем друг о друге и как скоро истощается наше терпение, если только, конечно, не идет речь о настоящем криминальном расследовании, пример которого дает нам, пусть не впрямую, пресловутый «The God of the labyrinth». Но Сальвадор превозмог свою досаду, причем, как принято говорить, времени ему понадобилось меньше, чем нам — чтобы рассказать об этом, и, не противясь природному добродушию, показал, что всем доволен и весьма, щедрой рукой отвешивая похвалы доктору Сампайо и дочери его Марсенде: настоящий сеньор, старого закала, а она — такая утонченная, такая воспитанная барышня, и до чего же ей не повезло в жизни с этим ее увечьем или недугом, и я вам так скажу, доктор Рейс, не верится мне, что можно ей помочь. Эту тему, грозившую перерасти в обсуждение клинического случая, для чего он, как уже раньше заявлял, не обладал специальными познаниями, Рикардо Рейс не поддержал и, круто свернув на другое — на то, что его занимало по-настоящему, или просто занимало, неизвестно почему и насколько сильно — сказал: Они не пришли обедать, и, словно осененный внезапной догадкой, осведомился: Должно быть, уже уехали к себе в Коимбру? — но Сальвадор, который уж в этом-то вопросе разбирался, ответил: Нет, завтра собираются, а обедали на Байше, там неподалеку живет врач, пользующий барышню Марсенду, а потом они собирались пройтись по магазинам, кое-что купить. Но ужинать-то придут? Несомненно. И Рикардо Рейс, получив эти сведения, снял локти со стойки, сделал два шага, остановился, обернулся: Пройдусь, пожалуй, надеюсь, погода не испортится, но в этот миг Сальвадор тоном человека, сообщающего нечто не слишком важное, добавил: Барышня говорила, что после обеда вернется сюда, отца сопровождать не будет, у него еще какие-то дела в городе, и Рикардо Рейсу приходится сделать вид, будто он ничего и не говорил, войти в гостиную, посмотреть в окно, якобы сомневаясь в добросовестности метеорологов, и вернуться к стойке со словами: Дождя вроде нет, но холодно, по зрелом размышлении, останусь-ка я лучше тут, почитаю газеты, и новая идея была подхвачена усердием Сальвадора: Сейчас распоряжусь, чтобы вам принесли обогреватель, и на двойной звонок колокольчика появилась горничная, но с первого взгляда явствовало, что это не Лидия, а: Карлота, разожги калорифер и поставь его в гостиной. Пусть каждый из нас сам для себя решает, нужны подобные подробности для лучшего понимания происходящего или нет, и мнения по этому вопросу могут сильно разниться, ибо все зависит от того, насколько внимательно будут прочтены эти строки, от настроения читающего, от личных его вкусов и пристрастий — одному подавай всеобъемлющие идеи, панораму и перспективу, эпическую монументальность исторического полотна, а другой предпочитает стилистическую изощренность противоборствующих интонаций: нам ли не знать, что на всех не угодишь. Впрочем, в данном случае речь всего лишь о том, чтобы чувства, каковы бы они ни были, проторили дорожку между и внутри людей, пока горничная Карлота уходит и, исполнив поручение, приходит, пока управляющий Сальвадор складывает в столбик цифры, проверяя итог длинного счета, пока Рикардо Рейс спрашивает себя, не покажется ли подозрительной столь внезапная перемена решения: то иду, то остаюсь.

Пробило два часа, половину третьего, постные и бескровные лиссабонские газеты были прочитаны и перечитаны заново, изучены досконально, то есть от доски — на английский престол вступил новый король Эдуард VIII, историк Коста Брошадо направил поздравления министру внутренних дел, в деревне такой-то отмечено появление волков, Австрийский Народный Фронт отверг идею аншлюсса, то есть, если кто не знает, объединения Австрии и Германии, французское правительство подает в отставку, разногласия между Хилем Роблесом и Кальво Сотело раскалывают избирательный блок испанских правых — до доски: Покупайте зубной эликсир «Паржил», завтра в «Аркадии» состоится первое выступление знаменитой танцовщицы Марухиты Фонтан, в продажу поступили новые модели «студебекера» Президент и Диктатор, и если реклама Фрейре охватывала всю вселенную, то эта дает безупречно точный очерк мира в наши дни, ибо автомобиль под названием Диктатор дает ясное представление о временах и вкусах. Время от времени жужжит шмель над дверью, кто-то входит, кто-то выходит, появление нового постояльца сопровождается сухим звонком Сальвадора, призывающего Пименту поднять чемоданы в номер, и вновь воцаряется долгое и тягостное безмолвие, и угрюм становится день, переваливший уже за половину четвертого. Рикардо Рейс поднимается с дивана, влачится к стойке портье, и Сальвадор глядит на него приветливо и дружелюбно, а, может быть, и жалостливо: Ну, что — уже все прочли? — но Рикардо Рейс не успевает ответить, теперь все происходит стремительно: гудит шмель, и голос снизу зовет: Сеньор Пимента, будьте добры, отнесите это ко мне в номер, Пимента спускается и поднимается, а следом за ним идет Марсенда, и не знает Рикардо Рейс, что ему делать — остаться ли на месте, вернуться ли в гостиную, притворясь, что читает или прикорнул в разнеживающем тепле, но что в последнем случае подумает Сальвадор, недреманное око, неусыпный соглядатай? — и в результате не делает ничего, оставшись на перекрестье всех этих неначатых действий в тот миг, когда появляется Марсенда с приветливым: Добрый вечер и удивленным: Вы здесь, сеньор доктор? Да, я читаю газеты, отвечает он и тотчас добавляет: Как раз дочитал, то есть, нагромоздив одну глупость на другую — если читаю, значит, не склонен к разговорам, если дочитал — значит, сейчас уйду отсюда, присовокупляет к ним третью, ощущая в полной мере, до чего же нелеп: Здесь очень хорошо, тепло так, и его самого коробит от обыденности этого высказывания, при том, что он все равно ни на что не может решиться — ни снова усесться в гостиной, ни остаться у стойки: если он уйдет, Марсенда решит, что ему хочется побыть одному, если останется — что он ждет, чтобы она ушла, всякое действие следует совершать в свое время, чтобы она поняла, что он вернется в гостиную и будет там поджидать ее, но все это оказалось лишним и ненужным, ибо Марсенда сказала просто: Сейчас я отнесу свои покупки в номер и сразу спущусь, мне хочется с вами поговорить, если, конечно, у вас хватит терпения и вы сейчас свободны. Нас не должна удивлять улыбка Сальвадора: ему нравится, когда между постояльцами завязываются дружеские отношения, это идет на пользу отелю, создает в нем благоприятную обстановку — а если бы даже и удивила, мы все равно не стали бы перегружать повествование долгим описанием того, как она, возникнув на устах, тотчас и исчезла, ибо повод для нее был исчерпан. Улыбнулся и Рикардо Рейс, и с улыбкой более продолжительной сказал: Разумеется, или: С большим удовольствием, или: Я в вашем распоряжении, или что-то в этом роде, поскольку имеется целый ассортимент примерно одинаковых и одинаково банальных и расхожих фраз, и жаль, признаться, что мы не склонны потратить сколько-то времени, чтобы разобраться в этих пустых, изношенных и стоптанных, стертых и бесцветных формулах, а ведь можно бы если не вспомнить, то хотя бы вообразить, как произносилось и воспринималось в эпоху юных слов и новорожденных чувств, на заре своего бытия сообщение о том, что кто-то кому-то благо дарит, или у кого-то милости просит, или при расставании настоятельно требует, чтобы его простили, и, о Боже, какая безрассудная отвага нужна была говорившему, как трепетал в ожидании слушавший.

Марсенда вскоре спустилась в гостиную, в номере она поправила прическу, подкрасила губы — одни считают, будто эти манипуляции перед зеркалом проделываются машинально, бессознательно, тогда как другие с пеной у рта отстаивают постулат, гласящий, что женщина при любых обстоятельствах ведет себя совершенно осмысленно, а легкость в мыслях вкупе с прихотливой порывистостью движений — чрезвычайно эффективны, если судить по результатам. Однако те и эти воззрения не заслуживают большого внимания. Рикардо Рейс устремился ей навстречу, подвел ее к дивану, стоявшему под прямым углом к тому, на котором только что сидел сам, даже не предположив иного варианта, а именно — сесть на третий, широкий диван, где они оказались бы рядом, бок о бок. Марсенда уселась, поместила левую руку на колени, улыбнулась отчужденно и отстраненно, словно говоря: Вот, сами видите, без меня ей — никуда, а Рикардо Рейс только собрался спросить: Устали, как появился Сальвадор, осведомляясь, не подать ли чего-нибудь, кофе или чаю, и они согласились, что выпить по чашечке кофе в такой холод было бы весьма кстати. Прежде чем удалиться и отдать соответствующие распоряжения, Сальвадор проверил, как работает калорифер, распространявший по гостиной чуть одуряющий запах керосина и неумолчно бормотавший тысячей язычков голубого пламени. Марсенда спросила, понравилась ли Рикардо Рейсу пьеса, и он, ответив, что понравилась, хотя натуралистичность постановки показалась искусственной, попытался объяснить более внятно: По моему мнению, искусство не должно уподобляться жизни, на сцене играют спектакль, это не жизнь, жизнь не поддается сценическому да и никакому иному воплощению, ведь даже то, что представляется самым точным отображением действительности — зеркало — меняет местами левое и правое. Но все же, вам понравилось или нет? — настаивала Марсенда. Понравилось, подвел он итог, и одного-единственного слова оказалось вполне достаточно. В эту минуту вошла Лидия с подносом, поставила его на низкий столик и спросила, не угодно ли еще чего-нибудь, глядя при этом не на Марсенду, ответившую: Нет, спасибо, а на Рикардо Рейса, который, не поднимая головы, осторожно пододвигал к себе чашку и спрашивал у своей спутницы: Вам сколько сахару, и когда в ответ прозвучало: Две ложечки, стало окончательно ясно, что Лидии здесь делать нечего, и она удалилась — чересчур поспешно, по мнению Сальвадора, попенявшего ей со своего амвона: Поаккуратней там с дверью.

Марсенда опустила чашечку на поднос, накрыла правой рукой левую: обе были холодны, но существовала между ними разница, отличающая то, что движется, от того, что замерло, то, что еще можно спасти, от пропащего навек: Отец будет недоволен тем, что я воспользовалась нашим вчерашним знакомством и обратилась к вам за консультацией. Значит, это по поводу вашей. Да-да, насчет руки, она ведь у меня без посторонней помощи шевельнуться, бедная, не может. Надеюсь, вы поймете, что мне не хотелось бы об этом говорить, во-первых, потому что я не специалист в этой области, во-вторых, потому что не знаком с вашей историей болезни, в-третьих, потому что профессиональная этика — мы называем это деонтологией — не дает мне права вмешиваться в терапию, предложенную коллегой. Я все это знаю, но никто не вправе запретить больному по-дружески рассказывать врачу о том, что его мучит. Разумеется, никто. В таком случае, представьте, что вы — мой друг и отвечайте мне. Для меня это не составит никакого труда, я ведь знаю вас уже больше месяца. Значит, вы ответите? По крайней мере, попробую, но сначала на несколько вопросов ответить придется вам. Ради Бога, и вот эту фразу тоже можем мы присоединить к вороху тех, которые столь многое значили в былые времена, в пору детства слов: Сделайте одолжение, Очень обяжете, Почту за честь. Снова вошла Лидия, увидела пылающее лицо и полные слез глаза Марсенды, сжатый кулак, подпирающий левую щеку Рикардо Рейса, увидела, что оба молчат, как если бы только что добрались до конца какого-то трудного разговора или, напротив, только собираются его начать, о чем же говорили они? о чем намерены говорить? Она подхватила поднос — а нам ли не знать, как дребезжат чашки, не поставленные должным образом на соответствующие блюдца, за чем всегда следует следить неукоснительно, особенно если мы не уверены в твердости наших рук и не хотим, чтобы нам вдогонку раздалось: Поаккуратней там с посудой.

Рикардо Рейс помолчал, будто размышляя о чем-то, потом, облокотясь о стол, протянул к Марсенде обе руки, и она, тоже слегка подавшись вперед, взяла правой рукой левую и вложила ее в руки доктора, как больную птичку, птичку-подранка со свинцовой дробинкой в груди. Медленно проскользив пальцами от локтя до запястья, твердо, но бережно прощупав ее, он впервые в жизни ощутил, что такое полная беспомощность, отсутствие всякого намеренного или инстинктивного отклика, понял смысл слов «ввериться беззаветно», да нет, пожалуй, еще хуже — так протягивают нечто постороннее, нечто не принадлежащее к миру сему. Марсенда не сводила глаз со своей руки: уже не раз и не два другие врачи пытались проникнуть в суть неисправностей этого замершего механизма, исследовать бессилие мышц, бесполезность нервов, никчемность костей, а теперь этим занялся тот, кому она доверилась добровольно, и нотариус Сампайо, войди он сейчас в гостиную, не поверил бы своим глазам, увидев, как доктор Рикардо Рейс сжимает и ощупывает руку его дочери, не встречая ни малейшего сопротивления ни от той, ни от другой, однако никто не вошел, что само по себе удивительно, поскольку дело происходит в отеле, где всегда толчется народ, а вот сегодня — такое вот таинственное явление. Рикардо Рейс медленно выпустил руку Марсенды, оглядел, сам не зная зачем, собственные пальцы, и спросил: И давно ли — в таком состоянии? В декабре будет четыре года. Эти явления нарастали постепенно или возникли сразу? Месяц — это постепенно или сразу? Вы хотите сказать, что в течение одного месяца полностью перестали владеть рукой? Именно так. А не предшествовало ли этому какое-либо недомогание, не болели ли вы? Нет. Не ударялись, не падали, не ушибали руку? Нет. А что вам говорят врачи? Что это — следствие болезни сердца. А мне вы не сказали, что у вас — больное сердце, я ведь вас спросил, не болели ли вы чем-нибудь. Я думала, что речь идет только о руке. Что еще вам сказали? В Коимбре — что помочь мне нельзя, в Лиссабоне — то же самое, но врач, который лечит меня уже почти два года, не исключает возможности улучшения. Чем же он вас лечит? Массаж, воздушные ванны, физиотерапия, гальванизация. Есть сдвиги? Никаких. И что же — рука не реагирует даже на гальванизацию? Да нет, реагирует — дергается, дрожит, но потом все становится как было. Рикардо Рейс замолкает, почувствовав внезапно прорвавшуюся в голосе Марсенды враждебность или досаду, словно она хотела и не решалась попросить, чтобы он прекратил допытываться или вместо всех этих вопросов задал ей другие, другой, один из двух-трех, ну, например: Не припомните ли какое-нибудь важное для вас событие, случившееся в то время? или: Вы знаете, из-за чего все это произошло? или совсем просто: Вас что-нибудь огорчило? Поняв по ее напряженному лицу, что она — на грани, что едва сдерживает слезы, Рикардо Рейс спросил: Вас что-нибудь угнетает, помимо состояния вашей руки? — и Марсенда хотела было кивнуть и не успела завершить начатое движение — все ее тело содрогнулось в прорвавшихся рыданиях, и ручьем хлынули слезы. В дверях возник встревоженный Сальвадор, но, повинуясь резкому и повелительному знаку Рикардо Рейса, попятился, отступил немного, стал за дверью так, чтобы его не было видно. Марсенда совпадала с собой, хотя слезы продолжали тихо катиться по щекам, а когда заговорила, враждебная интонация, если таковая минуту назад не послышалась Рикардо Рейсу, исчезла: Мать умерла, и рука омертвела. Вы совсем недавно мне сказали, что, по мнению пользовавших вас врачей, это — следствие болезни сердца. Так они говорят. Вы им не верите и считаете, что у вас — здоровое сердце? Больное. Так почему же вы так уверены, что паралич руки и смерть вашей матушки — явления взаимосвязанные? Объяснить не могу, но уверена, что это так, и, помолчав, будто призывала на помощь остатки враждебности, договорила: Я ведь не специалист по душевным болезням. Да и я — всего лишь терапевт, и раздражение слышится теперь уже в голосе Рикардо Рейса. Марсенда прикрыла глаза ладонью: Простите, я вам докучаю. Ни в малейшей степени, да и не в том дело — я хотел бы вам помочь. Наверно, мне никто не может помочь, просто мне надо было выговориться, излить душу, хоть вы и не умеете ее лечить. Скажите, вы совершенно убеждены, что эта связь существует? Как в том, например, что мы с вами здесь — вдвоем. И вопреки мнению врачей, вы считаете, что если бы не смерть нашей матери, рука бы действовала? Считаю. Стало быть, дело всего лишь в этом? Всего лишь. «Всего лишь» — вовсе не значит «мало», я хочу только сказать, беря на веру эту вашу непреложную убежденность, что для вас не существует никакой иной причины, а если так, то должен буду спросить вас прямо. Да? Вы не можете шевельнуть рукой, потому что не в состоянии сделать это или потому что не хотите? — и, хотя слова эти были не столько сказаны, сколько пробормотаны, так что скорее угадывались, чем различались, Марсенда их услышала, что же касается Сальвадора, то ему пришлось напрячь слух, но в эту минуту на площадке раздались шаги Пименты, явившегося с вопросом, надо ли нести в полицию формуляры, также заданным полушепотом, причем заметим, что и доктор, и коридорный руководствовались одними и теми же мотивами, и в обоих случаях не рассчитывали получить ответ. Ибо ответ зачастую и не слетает с уст, а остается на них, они же выговаривают его беззвучно, а если еле слышный звук, который можно принять за «нет» и «да», все же раздается, то растворяется в полумраке гостиной, подобно капле крови в пучине морской — мы знаем, что она там, но заметить не можем. Марсенда не сказала «Потому что не могу», не сказала «Потому что не хочу», а взглянула на Рикардо Рейса и лишь после этого произнесла: Вы можете мне что-нибудь посоветовать, предложить лечение, лекарство, средство для исцеления? Я ведь вам уже сказал, что не специалист в этой области, а вы, Марсенда, насколько могу судить, больны сами собой. Мне впервые говорят такое. Каждый из нас страдает от какой-нибудь болезни — основной, так скажем, болезни — неотделимой от того, что мы собой представляем, и в определенном смысле являющейся тем, что мы собой представляем, хотя точнее было бы сказать, что каждый из нас и есть эта болезнь, по вине которой мы столь ничтожны, благодаря которой мы способны достичь столь многого, а между одним и другим выбор делает дьявол, если помните такую поговорку. По я рукой не могу шевельнуть, ее словно не существует вовсе. Может, не можете, может, не хотите, и вы убедились, что этот разговор не отдалил нас друг от друга. Простите меня. Вы сказали, что не замечаете перемен к лучшему. Да, это так. Отчего же тогда вы так упорно приезжаете в Лиссабон? Отец привозит меня, а у него есть личные, сугубо личные, причины стремиться сюда. Вот как? Мне двадцать три года, я не замужем, и воспитание не позволяет мне говорить на определенные темы, если даже мыслей о них все равно не избежать. Нельзя ли пояснить? Вы считаете, в этом есть необходимость? В Лиссабоне всего так много и при этом нет ничего, но люди считают, что именно здесь обретут то, что им нужно или желательно. Если вы ведете все эти речи для того, чтобы узнать, есть ли у моего отца любовница в Лиссабоне, я отвечу вам — есть. По моему мнению, ваш отец не нуждается в таком предлоге, как лечение дочери, чтобы время от времени наезжать в Лиссабон: он далеко не стар, он вдов и, следовательно, свободен. Я ведь вам уже сказала, что воспитание не разрешает мне говорить о некоторых вещах, но вы меня вынуждаете назвать их своими именами: положение моего отца и представление о приличиях заставляют его таить и скрывать истинную причину наших приездов. Хорошо, что у него — дочь, а не сын. Почему? От глаз сына не спасешься. Я люблю своего отца. Верю, но этого мало. Сальвадор, вынужденный вернуться на свой пост за стойкой, даже и представить себе не может, как много потерял, какие откровения и признания, тем более ошеломительные, что исходят они от людей, едва знакомых между собой, не коснутся его слуха, но справедливости ради признаем, что из-за двери их все равно не услышишь — для этого надо оказаться в гостиной, сесть на третий диван, податься вперед, читая по губам чуть слышные слова, ибо даже лепет калорифера звучит отчетливей, чем эти голоса, приглушенные как на исповеди, да простятся нам грехи наши вольные и невольные.