Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib.ru 16 глава

* * *

Точно так же, как бывало в иные времена и в других местах, жизнь сейчас и здесь полна противоречий. Рикардо Рейс, проснувшись рано утром, сразу ощутил в доме чье-то присутствие — если не одиночества, то тишины, сводной его сестры. В течение нескольких минут наблюдал он, как подобно струйке песка в песочных часах, утекает присутствие духа — понимаю, понимаю, как надоело вам это многажды употребляемое сравнение, без которого никак не получается обойтись, но, может быть, когда-нибудь, если пошлет нам Господь лет двести жизни, сумеем мы от него отделаться, ибо сами в этом случае обратимся в песочные часы и будем внимательно наблюдать, как сыплется из нас песок — а пока что нет, не выходит, слишком коротка жизнь для созерцания. Да, так мы, помнится, толковали о противоречиях. Когда Рикардо Рейс поднялся и пошел на кухню с намерением зажечь газовую колонку, выяснилось, что спичек нет — забыл купить. А поскольку, как известно, пришла беда — отворяй ворота, обнаружилось также и отсутствие кофейника, нет, верно говорят, что от холостого мужчины проку — как от холостого патрона. Простейшее, на поверхности лежащее решение — постучаться к соседям сверху или снизу: Ради Бога, простите за беспокойство, я новый жилец со второго этажа, только вчера переехал, хотел кофе сварить, ванну принять, побриться, хвать — а спичек нет, да и кофейника тоже, но кофейник-то — черт с ним, обойдусь, чаю выпью, чай-то я не забыл, а вот с мытьем-бритьем хуже, не одолжите ли мне коробочек спичек, очень нам благодарен, еще раз простите за беспокойство. Все люди — братья, пусть и сводные, так что это будет вполне естественно, и даже не надо выходить на холодную лестницу, соседи сами придут, спросят: Вам не надо ли чего, мы заметили, что вы только вчера переехали, а переезды — дело такое, дело известное, непременно что-нибудь да позабудешь, не спички, так соль, не соль, так мыло, не мыло, так мочалку, что вы, что вы, соседи для того и существуют. Но нет: Рикардо Рейс не пошел просить помощи, и к нему никто не поднялся и не спустился с предложениями содействия, и, стало быть, не миновать одеваться, обуваться, заматываться кашне, чтобы спрятать отросшую щетину, глубже нахлобучивать шляпу, досадуя на свою забывчивость, а еще больше — на то, что приходится выходить из дому в таком вот виде и отправляться за спичками. Но прежде всего он подошел к окну посмотреть, каково на дворе — хмуро и пасмурно, но дождя нет, и Адамастор — в одиночестве, старикам еще рано сидеть на скамейке, смотреть на корабли, в этот час они, должно быть, еще бреются, холодной водой, а, может, и нет, может быть, невыспавшиеся жены подали им ковшичек чуть теплой воды, ибо наша ни с чем не сравнимая португальская мужественность отвергает изнеженность, достаточно вспомнить, что мы — прямые потомки тех самых лузитан, которые, искупавшись в ледяных озерах Монтес-Эрминиос, немедленно вслед за тем бежали к своим лузитанкам продолжать род. В угольной лавчонке — она же таверна — Рикардо Рейс обрел искомое и приобрел, опасаясь, как бы хозяин не счел утреннюю покупку зряшным беспокойством, сразу полдюжины коробков, однако тревожился он понапрасну, ибо с сотворения мира не помнили подобных оптовых закупок в этом квартале, где до сих пор принято просить огоньку у соседей. Взбодрившись от холодного воздуха, успокоенный наличием кашне и отсутствием прохожих, Рикардо Рейс поднялся взглянуть на реку, на горы на другом берегу, которые, хоть и высились, но отсюда казались приземистыми, на то, как солнце на воде то блещет, то исчезает в полном соответствии с движением низко нависших туч. Он даже обошел вокруг статуи, любопытствуя, кто и когда ее изваял, да, вот и дата — тысяча девятьсот двадцать седьмой, и, будучи склонен к поискам симметрии в беспорядочности мира, отметил: Ровно через восемь лет после моего отъезда в изгнание поставили здесь Адамастора, ровно через восемь лет после того, как поставили здесь Адамастора, вернулся я сюда, глас пращуров моих, венчанных славой, меня в отчизну милую призвал, а тем временем показались на улице побрившиеся старики со складчатыми от морщин и от квасцов щеками, с зонтиком в руке, в вытертых, выношенных дубленках, нет, галстуков нет, но верхняя пуговица сорочки чопорно застегнута, и не по случаю воскресного дня, а потому что приличия, которые следует соблюдать в одежде, распространяются и на любые отрепья. Старики всматриваются в Рикардо Рейса с недоумением — чего это он крутится вокруг памятника, и крепнет их убежденность в том, что таинственный это человек, Бог знает, кто он, чем занимается и на что живет. Прежде чем сесть, они подкладывают на пляжную поверхность скамейки вдвое сложенную рогожку, а потом размеренными движениями тех, кому спешить некуда и незачем, устраиваются, откашливаются, и толстый достает из внутреннего кармана газету — это «Секуло» — они всегда ее покупают по воскресеньям, на следующей неделе придёт черед тощего. Рикардо Рейс во второй и в третий раз обошел вокруг Адамастора, хоть и понимал, что раздражает стариков — они не могут сосредоточиться на объявлениях, которые вслух для удовольствия собственного и своего безграмотного тощего спутника читает толстый, запинаясь на грудных словах, их, впрочем, не так уж много, поскольку журналисты никогда не забывают, во-первых, что пишут для народа, а, во-вторых, для какого народа пишут. Рикардо Рейс спускается к ограде и забывает о стариках, а они тем временем углубились в газету: слышно их бормотание — один читает, другой слушает и комментирует: В бумажнике Луиса Уседы была обнаружена цветная фотография Салазара, ну, что ты будешь делать, страна чудес, на дороге в Синтру находят труп мужчины, по всей видимости, задушенного, по всей видимости, предварительно усыпленного эфиром, по всей видимости, похищенного и долгое время голодавшего, слышишь, чего пишут — преступление, вероятно, имело сексуальную подоплеку, и вот тебе, пожалуйста, в бумажнике убитый хранил фотографию мудрейшего государственного мужа и отца нации, как заявил — тоже не без сексуального подтекста — французский журналист, чье имя должно сохраниться в истории, Шарль Ульмонт его зовут, и проведенное расследование подтвердит, что Луис Уceда был пылким поклонником выдающегося государственного деятеля, и обнаружит в вышеупомянутом бумажнике еще одно свидетельство его патриотизма: на клапане была оттиснуты эмблема нашей республики — герб со всеми его пятью щитами — и слова «Покупайте отечественные товары». Рикардо Рейс незаметно удаляется, с миром оставляя стариков, которые так увлечены таинственностью и драматизмом события, что и не замечают его исчезновения.

Ничего примечательного в это утро не случилось, если не считать долгой возни с газовой колонкой, бездействовавшей на протяжении многих недель, а потому упорно не желавшей зажигаться, так что пришлось исчиркать чуть ли не целый коробок, прежде чем вспыхнуло пламя запальника, как едва ли заслуживают подробного рассказа меланхолическое чаепитие с тремя печеньями — остатками вчерашнего ужина — и купанье в глубокой, местами проржавевшей ванне, окутанной клубами пара, и тщательное, двукратное бритье — можно подумать, будто предстоит свидание с дамой где-то в городе или она сама, подняв воротник и опустив вуаль, тайком прокрадется сюда и ощутит запах бритвенного крема, аромат одеколона, которые будут витать в воздухе до тех пор, покуда от других запахов, более резких, в большей степени присущих плоти и свидетельствующих о безотлагательности желания, не затрепещут нетерпеливо ноздри, не задышит бурно вздымающаяся грудь глубоко и неровно, как после долгого бега. Бывает, что и у поэтов дух взмывает невысоко, не отрывается от грешной земли, скользит по женской коже, если даже они, женщины то есть, далеко, вне пределов досягаемости, вот как сейчас, и являются плодами воображения, владычицы могущественной и благо-склонной. Рикардо Рейс готов к выходу, хоть никто нс ждет его, и он не пойдет к одиннадцатичасовой мессе предложить святой воды прекрасной незнакомке, и здравый смысл велит ему посидеть дома до обеда, ведь есть же чем заняться — бумаги разобрать, книжку почитать, решение принять, да, сообразить, как жить дальше, где работать, что послужит достаточным основанием для того, чтобы жить и работать, и зачем, в сущности, это нужно — жить и работать. Он и вправду не собирался выходить из нома, да вот придется — глупо было бы снова облачаться в домашний наряд и признавать тем самым, что одевался и готовился к выходу, не вполне сознавая, что делает, как, впрочем, часто с нами бывает: сделаем шаг-другой по рассеянности или замечтавшись, а потом ничего уж и не остается, как сделать третий шаг, хоть и знаем, что ни к чему это и ни к чему хорошему не приведет, ибо человек, говоря начистоту, есть животное неразумное. Рикардо Рейс вошел в комнату, подумав, что надо бы застелить постель перед тем, как уйти, чтобы не распускаться, не потворствовать своим слабостям, а с другой стороны — зачем? гостей не предвидится, и сел на тот самый стул, на котором всю прошлую ночь провел Фернандо Пессоа, закинул, как он, могу на ногу, сложил руки на колене, попытавшись представить себя мертвецом, взглянуть пустыми, как у статуи, глазами на пустую кровать — но билась на левом виске жилка, подергивалось веко: Я жив, произнес он, а потом повторил в полный голос, громко и звучно: Я жив, и, поскольку некому было возразить ему, разубедить его, поверил в это. Надел шляпу и вышел. Старики сидели уже не в одиночестве — рядом играли дети: прыгали на одной ножке из одного начерченного мелом на асфальте квадрата в другой, и у каждого был свой порядковый номер, и много имен у этой игры, одни называют ее «классики», другие — «рай и ад», третьи — «самолетом», а можно дать ей имя рулетки или славы, а лучше всего назвать игрой в человека, очень похоже на человека — раскинутые руки, выпрямившееся туловище, а полукруг наверху — голова или заполняющие ее мысли, нет, и вправду, кажется, что кто-то прилег на асфальт поглядеть на облака, а дети попирают его ногами, не замечая своего злодейства, но это пока, а вот придет их черед — узнают, каково это. Крутятся вблизи и несколько солдат, но чего-то слишком рано они пришли, вероятно, это — всего лишь головной дозор, рекогносцировка, а главные силы выдвинутся после обеда, ближе к вечеру, когда выйдут гулять служанки, если, конечно, дождя не будет, ибо в противном — противней некуда! — случае скажет хозяйка: Мария, смотри, как льет, посиди-ка лучше дома, кстати, и белье надо погладить, а лучше я тебе дам еще час в твой выходной, а выходной-то будет только через две недели, добавим мы исключительно для сведения тех, кому не выпало жить во времена такого королевского права или для тех, кто в свое время не полюбопытствовал. Рикардо Рейс постоял минуту, опершись о перила, старики не обратили на него внимания, небо очистилось, над пристанью возник широкий голубой просвет в тучах, добрый знак для прибывающих сегодня из Рио-де-Жанейро, если прибудет, конечно, сегодня пароход. Доверясь этому благоприятному прогнозу, возвещенному небесами, Рикардо Рейс двинулся по Кальярис, спустился к Камоэнсу, где постоял, одолевая сентиментальный порыв завернуть в «Брагансу», уподобиться тому робкому подростку, который, сдав экзамены и расставшись со школой, ничего, кроме омерзения, у него не вызывавшей, все же время от времени заходит туда повидаться с учителями, навестить приятелей из младших классов, таскается туда до тех пор, пока это паломничество, бесполезное, как и все паломничества, не надоест всем и самому паломнику в первую очередь, пока не обессмыслится само место поклонения, да и что ему делать в отеле, поздороваться с Сальвадором и Пиментой: А-а, сеньор доктор, соскучились? — с бедной, сконфуженной Лидией, которую, конечно, тут же с лукавым умыслом подзовут к стойке: Поди-ка сюда, сеньор доктор желает с тобой поговорить, а он скажет: Да нет, никакого дела у меня нет, мимо проходил да и решил зайти, еще раз поблагодарить за то, как славно меня здесь учили и воспитывали, а что не захотел учиться дальше, так в этом не учителя мои виноваты, а я сам, дурная моя голова. Пройдя мимо церкви Мучеников, Рикардо Рейс ощущает приятный запах — это, разумеется, и есть то, что называется благоуханием святости, исходящее от богомолок, стоящих внутри, сейчас начнется служба для них, для людей, принадлежащих к горнему миру, здесь, если нос не заложен, определишь семейство, класс и вид. Можно предположить, что здешний свечник щедро распыляет в воздухе пачули, и, когда к аромату зажженных восковых свечей добавляется еще и потребное количество воскуряемого ладана, все это, соединенное, сплавленное и переплетенное, неодолимо опьяняет душу, приводит к забвению чувств, слабости членов, увлажнению взоров — к несомненному экстазу, и Рикардо Рейс даже не знает, сколь многое он потерял из-за своей приверженности к мертвым идолам язычества — неважно, греческим или римским, ибо он в своих стихах взывает к тем и другим, ему лишь бы богини — а не Бог. Уже знакомой дорогой он спускается в нижнюю часть города, по-воскресному, по-провинциальному тихого — лишь во второй половине дня, после обеда, придут сюда поглазеть на витрины обитатели окраин, целую неделю ждавшие этого часа, придут целыми семьями, неся детей на руках или ведя их за ручку, так что они путаются у них в ногах, еле тащатся, потому что уже устали к концу дня, и грубый задник башмака просто-таки вгрызается в нежную лодыжку, а потом еще попросят сахарной ваты, а если отец семейства в духе и желает к тому же изобразить на людях благосостояние, то завершится все это за столиком в молочном кафе и позволит сэкономить на ужине, недаром же говорится, будто ужин надобно отдать врагу, на завтра больше останется. В урочный час пойдет обедать и Рикардо Рейс, на этот раз — — в «Золотой ключ», закажет бифштекс, чтобы окончательно отделаться от воспоминаний о приторных глазированных фруктах, а потом — ох, как медленно тянется время, какой долгий день, как далеко еще до ночи — купит билет в кинематограф, на французский фильм «Лодочник с Волги» с Пьером Бланшаром в главной роли, можно себе представить, на что похожа будет эта в Париже сделанная Волга, кино — сродни поэзии, то и другое — искусство иллюзии, сумей повернуть зеркало под нужным углом — и лужа предстанет океаном. А погода тем временем переменилась, при выходе из кино вновь полило, он решил взять такси и правильно сделал — не успел войти в дом, едва лишь повесил шляпу и снял плащ, как внизу раздались два удара дверным молотком, второй этаж, стало быть, сюда, может быть, Фернандо Пессоа решил посетить его при дневном свете и против обыкновения оповестил о своем появлении так шумно, что, того и гляди, возникнет в окне сосед с вопросом: Кто там, сменяющимся истошным криком: Ай, с того света пришелец! — и, вероятно, оттого с такой легкостью определил он это, что на этом свете всех знает наперечет. Рикардо Рейс открыл окно, выглянул: это — Лидия, она раскрывает зонтик, потому что уже падают первые крупные тяжелые капли: Зачем она пришла? — и, хотя еще за минуту до этого одиночество казалось ему тягостнейшей стороной бытия, вторжение вызвало у него досаду, но, впрочем, можно будет, если захочется, воспользоваться им и гостью использовать для отвлечения и развлечения, постельной схваткой успокоить нервы, унять вихри в голове. Он вышел на площадку, дернул проволоку, открывая входную дверь, и вскоре увидел, как по ступеням поднимается Лидия, одновременно и взбудораженная, и робеющая, и если между этими состояниями духа есть противоречие, то она его как-то разрешила, Рикардо Рейс же отступил в прихожую, произнося, пока она входит, пока он захлопывает за ней дверь, не то чтобы неприязненно, а скорее с той долей сухости, которую можно объяснить и оправдать неожиданностью: Не ждал тебя, что-нибудь случилось? — и Лидия делает шаг вперед, желая, чтобы ее обняли, и он желание ее осуществляет, как ему кажется — всего лишь снисходя к ней, но уже в следующий миг крепко и сильно прижимает ее к себе, приникает губами к шее, так до сих пор и не случалось ему одарить ее равноправным поцелуем в губы, разве что в постели, в самом преддверии кульминации, в забвении чувств, а она и не дерзает рассчитывать на такое, позволяет целовать себя, как ему хочется и нравится, и делать все прочее, но только не сегодня: Я на минутку выскочила, пришла посмотреть, как вы разместились, последнее слово явно почерпнуто из терминологии гостиничного бизнеса, не дай Бог, хватятся, как устроились в этой квартире, он хотел было увлечь ее в комнату, но Лидия высвободилась: Нет-нет, нельзя, и голос задрожал, и проявила волю, но это ведь только так говорится, ее бы воля — легла бы сейчас же на эту кровать, приняла этого человека, примостила его голову у себя на плече, больше ей ничего не надо, погладить бы только по волосам, приласкать, на что она никогда не могла решиться, вот чего бы хотела она, но ведь за стойкой отеля «Браганса» уже вопрошает Сальвадор: Где эту Лидию черти носят? — и, будто слыша это, она уже обежала весь дом, опытным глазом примечая всякую недостачу и нехватку: ни веника, ни швабры, ни совка, тряпки половой нет и чем пыль стирать — тоже, мыла ни миндального, ни стирального, ни щелока, ни пемзы, ни метелочки из перьев, ни подносика, ни туалетной бумаги, мужчины — прямо как дети малые: плывут на край света, путь в Индию открывают, а что у них под самым носом делается — не замечают. Да уж, чего тут вдосталь и в избытке — так это пыли и пуха, каких-то ниток, седых волос, которые роняли здесь поколение за поколением, ничего не замечая утомленными от жизни глазами, здесь даже паутина в углах состарилась и обветшала, отяжелела от пыли, умрет когда-нибудь и сам паучок, останется иссохшее тельце с поджатыми лапками лежать в своем воздушном гробике рядом с обратившимися в прах мошками и мушками, ибо своей судьбы никто не избегнет, никто на семя не пойдет — вот она, непреложная истина. Тут Лидия объявила, что в пятницу у нее выходной, и она придет делать уборку, принесет все, что нужно. Но как же, тебя, наверно, мать ждет? Ничего, я постараюсь ее предупредить, может, позвоню в соседнюю бакалею, а они передадут. Тебе деньги нужны? У меня есть, после сочтемся. Ну, вот еще, возьми, сто эскудо хватит? Да куда ж столько! Ну, хорошо, значит, в пятницу я тебя жду, мне только совестно, что ты будешь заниматься уборкой. Ой, да что вы — квартира в таком виде, что жить нельзя. Ну, я тебе что-нибудь подарю за это. Не надо мне ничего дарить, считайте, что я к вам нанялась в прислуги. Прислуга получает вознаграждение. Мне одна награда — вам угодить, и согласимся, что последняя реплика заслуживала поцелуя, каковой и был запечатлен Рикардо Рейсом на ее устах — да, наконец-то. Он уже взялся было за дверную ручку — вроде бы все обговорено, контракт подписан, но тут Лидия, захлебываясь словами, точно не в силах больше была держать их при себе и торопясь поскорее избавиться от них, сообщила новость: Ой, знаете, из Коимбры звонили, барышня Марсенда завтра приезжает, хотите, я ей скажу, где вы теперь живете? — на что Рикардо Рейс сказал так же торопливо и будто загодя приготовив ответ: Нет-нет, ни в коем случае никому не давай мой адрес, и Лидия, пребывая в счастливом заблуждении по поводу того, что ей одной доверена тайна, как на крыльях вылетела на лестницу, и, поскольку наконец-то приоткрылась дверь на первом шоке — соседям пришла наконец пора удовлетворить свое любопытство — крикнула наверх, словно подтверждая уговор о предоставлении услуг: Значит, до пятницы, сеньор доктор, приду, все у вас тут приберу-вымою, что следовало понимать так: Слышала, старая сплетница? я нанялась к новому жильцу в приходящие прислуги, слышала, вот и не воображай себе ничего другого, я с ним не ем и не сплю, и приветствовала ее очень учтиво: Добрый день, сеньора, но та ответила сквозь зубы и глядела недоверчиво, ибо не похожа эта попрыгунья на приходящую прислугу — обычно хмурую, отнюдь не порхающую, но еле волочащую ревматические, опутанные узлами вен ноги — проводила Лидию недобрым холодным взглядом, а выше этажом Рикардо Рейс уже закрыл дверь к себе и, уверившись в своем двуличии, пытается проанализировать его: Нет-нет, ни в коем случае никому не давай мой адрес, сказал ты, а был бы настоящим мужчиной, то добавил бы: Марсенда и так его знает, я ей письмо послал, до востребования, чтобы отец не заподозрил. А захотел бы продолжить признания, сказал бы: Теперь я безвылазно засяду дома, буду выходить только пообедать, да и то — на скорую руку, и буду беспрестанно смотреть на часы, и ночью, и днем, и утром, все то время, что она проведет в Лиссабоне, но завтра, в понедельник, она наверняка не придет, поезд прибывает поздно вечером, но, быть может, появится во вторник, в среду, в четверг. Или в пятницу. Нет, в пятницу — нельзя, в пятницу здесь будет Лидия. Велика важность: каждой — и прислуге, и барышне из хорошей семьи — найдется место, они друг другу не помешают. Марсенда так подолгу в Лиссабоне не остается, она ведь приезжает только, чтобы показаться врачу, ну, конечно, у отца — свой интерес. Ага, а ты, ты-то чего ждешь от ее прихода, если, конечно, она придет? Ничего не жду, я просто хочу, чтобы она пришла. Ага, ты полагаешь, что барышня с подобным воспитанием, с теми строжайшими представлениями о приличиях и нравственности, которые привил ей папаша-нотариус, заглянет на огонек в холостую квартиру, к одинокому мужчине? одна? ты веришь, что такое бывает? Однажды я спросил ее, почему она хотела увидеться со мной, и она сказала, что не знает, и я считаю, что в подобных случаях этот ответ вселяет надежду. Один не знает, другой не ведает. Вроде того. В точности как Адам и Ева в раю. Преувеличиваешь: и здесь — не рай, и она — не Ева, да и я, как известно, — не Адам, Адам был лишь чуточку постарше Евы — всего на несколько часов или дней, не помню. Адам был мужчиной в полном смысле слова, и в полном смысле слова женщиной была Ева, они были разные, равные и необходимые друг другу, и каждый из нас — прежде всего мужчина, прежде всего женщина, всякий раз единственный в своем роде. Все так, но, насколько мне дано судить, в женщине по-прежнему куда больше от Евы, чем в мужчине — от Адама. Ты так считаешь на основании собственного опыта? Нет, потому, что нас всех больше устраивает, чтобы было именно так. Вижу, Фернандо, ты хочешь вернуться к началу. Я — не Фернандо. Ах, вот как.

Ужинать Рикардо Рейс не пошел. Выпил чаю с печеньем, сидя за большим столом, в обществе семи пустых стульев, под пятирожковой люстрой по две лампочки в каждом рожке, три печенья съел, одно оставил на блюде, осмотрелся и обнаружил, что в комплекте не хватает двух цифр, «четыре» и «шесть», первую быстро обнаружил в углах квадратной комнаты, а чтобы найти вторую, пришлось встать, поглядеть там и тут, в ходе осмотра обнаружилось «восемь» — восемь пустых стульев, и в конце концов решил, что и сам может стать «шестью», как и любым другим числом, ибо он, как уже было доказано, — бесчислен. С печально-иронической улыбкой он покачал головой, пробормотал: Похоже, я спятил, и отправился в спальню, а на улице шумела вода, та, что низвергалась с небес, и та, что неслась по сточным канавам, окаймляющим улицы. Из стопки еще не расставленных книг выдернул «The God of the labyrinth», уселся на стул, где прошлой ночью сидел Фернандо Пессоа, укрыл колени одеялом, взялся за чтение с начала, но, когда дошел до той страницы, на которой остановился в прошлый раз, почувствовал, что его клонит в сон. Он лег, с трудом прочитал еще две страницы и уснул на середине абзаца. Он не гасил верхний свет, но, проснувшись среди ночи, обнаружил, что лампа под потолком не горит, и подумал, что все-таки вставал с кровати, щелкал выключателем, кое-что умеем мы делать полубессознательно, тело само умеет устранять неудобства, потому нам и удается заснуть перед битвой, перед казнью, потому, в конце концов, мы и умираем, что не в силах более сносить режущий свет бытия.

А утром светило по-прежнему прячется за тучами. Он позабыл закрыть ставни, и потому пепельный утренний свет заполняет комнату. Впереди — долгий день, долгая неделя, а ему бы хотелось только лежать в постели, в разнеживающем тепле одеял, лежать, обрастая щетиной и мхом, покуда не постучат в дверь и на вопрос: Кто там? — ответят: Марсенда, и он воскликнет тогда живо и бойко: Минутку! — и не через минутку, а через три секунды будет выбрит и причесан, чист и свеж, безукоризненно одет и готов принять долгожданную гостью: Милости прошу, добро пожаловать, какой приятный сюрприз. А в дверь стучали, и не раз, а два: сначала молочник осведомлялся, угодно ли сеньору доктору молока и каждое ли утро приносить его, а потом — булочник с вопросом, доставлять ли хлеб, и оба получили ответ утвердительный. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите оставить на половичке кастрюльку. В таком случае, сеньор доктор, соблаговолите привесить мешочек для хлеба на дверной ручке. А кто же вам сказал обо мне? А сеньора с первого этажа. А платить как? А как вам угодно — еженедельно или помесячно. Пусть будет еженедельно. Хорошо, сеньор доктор, и не спрашивает Рикардо Рейс, откуда им это-то известно, ибо это вопрос бессмысленный и праздный: мы же слышали, как обратилась к нему Лидия, спускаясь по лестнице, а раз мы слышали, то и соседка тоже. Молоко, чай и свежевыпеченный хлеб — отличный завтрак получился у Рикардо Рейса, правда, масла нет и компота, но, может быть, это и лишнее, а булочки так замечательно хрустят, что если бы королеве Марии-Антуанетте подавали в свое время такие, не пришлось бы ей пробавляться бриошами. Не хватает теперь только газеты, но и за нею дело не станет. Слышит Рикардо Рейс, как с улицы доносится крик разносчика: «Секуло»! «Нотисиас»! — и тотчас распахивает окно, и летит по воздуху газета, сложенная, как письмецо-закрытка, еще влажная от типографской краски — в такую погоду не успела она высохнуть — липнущей к пальцам, оставляющей на ней жирный, черный, словно графитовый след, и теперь каждое утро будет этот почтовой голубь стучать клювом в стекло, покуда не впустят, если же окно откроется не сразу, как чаще всего и бывает, газета, взвившись в воздух, прокрутится диском, ударит в стекло и вернется к разносчику, и тогда Рикардо Рейс появится в окне, откроет его настежь, получит прямо в руки крылатого вестника с ворохом вестей обо всем, что творится на белом свете, и, перегнувшись вниз, скажет: Спасибо, сеньор Мануэл, а тот ответит: До завтра, сеньор доктор, но все это будет потом, пока они еще только договариваются: проще всего заплатить за месяц вперед, как водится у серьезных клиентов, зачем вам каждое утро время терять, по карманам шарить в поисках трех медных монеток незначительного достоинства.

А теперь — ждать. Читать газеты, благо в первый день пришли и вечерние тоже, просматривать, править, обдумывать оды, вновь бродить по лабиринту вместе с богом, глядеть из окна на небо, слышать, как на лестнице беседуют соседка снизу и соседка сверху, с третьего, убеждаться, что никуда от их пронзительных голосов не денешься, не спрячешься, задремывать, спать и просыпаться, выходить только, чтобы торопливо пообедать где-нибудь неподалеку, в забегаловке на Кальярис, и снова взяться за читанные-перечитанные газеты, за простывшие оды, пройти перед зеркалом, вернуться назад, чтобы убедиться — все же кто-то прошел мимо него, мелькнул в нем, решить, что тишина в доме — невыносима, надо ее хоть музыкой разбавить, в ближайшие же дни купить приемник, и, дабы узнать, какой же именно следует приобрести, просматривать рекламные объявления — Бельмонт, Филипс, RCA, Стюарт-Уорнер — и даже что-то записывать, не понимая мудреных технических характеристик, и — о, бедный холостой мужчина! — поразиться новейшей французской методике Exuber, благодаря которой в срок от трех до пяти недель можно обрести безупречный бюст, совершенствование коего пойдет по любому из трех желательных направлений — увеличение, укрепление, уменьшение — а за успех ручается мадам Элен Дюруа, обитающая, ясное дело, на рю де Миромениль, в Париже, где ослепительные дамы с помощью вышеуказанного чудодейственного средства только и делают, что увеличивают, укрепляют, уменьшают — последовательно или одновременно — свой бюст. Рикардо Рейс, изучив и другие рекламы — укрепляющее средство «Банакан», автомобиль «Джоветт», зубной эликсир «Паржиль», мыло «Серебряная ночь», машины «Мерседес-Бласко», настоятельно рекомендуемые «Письма португальской монахини», книги Бласко-Ибаньеса, зубные щетки «Тек», болеутоляющее «Верамон», а вот и краска для волос «Невеста» и «Дезодороль» для устранения запаха пота — покорно вернулся к уже прочитанным новостям: скончался композитор Александр Глазунов, автор оперы «Стенька Разин», глава государства почтил своим присутствием церемонию торжественного открытия столовой в Национальном Фонде «Радость труда», правительство Германии заявило, что не намерено выводить свои войска из Рейнской области, череда стихийных бедствий в Рибатежо, в Бразилии объявлено военное положение и произведены сотни арестов, Гитлер сказал: Либо мы станем хозяевами своей судьбы, либо погибнем, воинские части направлены в провинцию Бадахос, где тысячи крестьян захватили помещичьи усадьбы, на заседании Палаты Общин некоторые ораторы призывали предоставить рейху равные права, новые подробности по делу Уседы, начались съемки кинокартины «Майская революция», повествующей о том, как некий эмигрант возвращается в Португалию, чтобы устроить здесь революцию — да не ту, другую! — но под влиянием дочери хозяйки пансиона, в котором живет под чужим именем, проникается идеями национального возрождения, и эту заметку Рикардо Рейс прочел раз, второй и третий, силясь освободиться от какого-то смутного эха, гудевшего в самой глубине памяти: Что-то мне это напоминает, но так и не сумел, и лишь когда приступил к чтению статейки о всеобщей забастовке в Корунье, отдаленный гул приблизился и стал отчетлив: да нет, это вовсе не давнее воспоминание, это же «Заговор», эта книжонка, эта Марилия, эта история о приобщении к национализму и его. идеалам, которые, судя по представленным нам доказательствам, находят активных пропагандистов в лице женщин и дают плоды столь обильные, что вот уже и литература вкупе с кинематографом взялись воспевать этих ангелов чистоты и самоотречения, отыскивающих и наставляющих на путь истинный заблудшие мужские души, и ни одна не в силах им противиться, стоит лишь взяться за них и обратить к ним взор, подернутый чистейшей влагой непролитых слез, и не надо присылать повестки, проводить таинственные допросы наподобие младшего следователя или бдительно присутствовать при них не в пример Виктору. Бесчисленны и разнообразны женские уловки, многократно превосходят они вышеупомянутые приемы — мы разумеем увеличение, укрепление, уменьшение — хотя, строго говоря, к ним же и сводятся как в буквальном смысле, так и во всех вторых и третьих смыслах, включающих вольный полет чересчур пылкого воображения со всеми его метафорическими издержками. Святые женщины, ниспосланные нам во спасение, исполненные милосердия, где бы ни обретались вы — в монастырской обители или в доме терпимости, во дворцах или в лачугах — кем бы ни были вы — дочкой сенатора или хозяйки пансиона, скажите, какие телепатические сигналы шлете вы друг другу, что при всем отличии черт и условий — безмерном, на наш земной и приземленный взгляд, — добиваетесь таких согласованных действий по спасению заблудшего и погибшего мужчины, который вопреки расхожему мнению всегда ждет доброго совета, и вы ему даете этот совет, а иногда, как высшей награды, удостаиваете его своей чистой дружбой или одариваете любовью, отдавая ему трепещущее тело и другие прелести законного брака. Оттого и не угасает в душе мужчины надежда на счастье, которое снидет к нему в сиянии ангельских крыл с горних высот, и признаемся сразу, что все это — суть откровения просвещенного марианита, Марилия же или дочка хозяйки пансиона — суть земные воплощения Пречистой Девы, милосердно врачующие раны телесные и душевные, творящие чудеса, к коим можно отнести возвращение здоровья или обращение в истинную политическую веру, и огромный шаг вперед сделает человечество, когда у руля его станут подобного рода женщины. Рикардо Рейс невесело улыбался, мысленно произнося все эти непочтительные рацеи, а зрелище улыбающегося наедине с самим собой человека удовольствия не доставляет, и еще хуже, если он улыбается своему отражению в зеркале, так что перед началом этих улыбок следует озаботиться тем, чтобы дверь между ним и всем остальным миром была плотно закрыта. Тогда он подумал: А Марсенда, какой женщиной станет Марсенда? — и вопрос этот взялся неведомо откуда, без всякой связи с последующим или предыдущим, просто так, как плод праздного умствования того, кому делать нечего — поглядим сначала, хватит ли у нее храбрости прийти в этот дом да объявить — пусть против воли или не находя для этого должных слов — зачем она пришла, зачем и для чего она пришла в это уединенное и затворенное место, подобное огромной паутине, в центре которой сидит наготове раненый тарантул. Сегодня истекает никем не установленный срок. Рикардо Рейс смотрит на часы, самое начало пятого, облаков на небе почти нет, а те, какие есть, проплывают высоко, и если Марсенда не придет, нелегко ей будет придумать извинение и объяснение: Я очень хотела к вам прийти, но начался ливень, и как бы я могла выйти из отеля, даже при том, что отца не было рядом, он, очевидно, у этой своей возлюбленной, не хватало только, чтобы управляющий, раз уж у нас сложились такие отношения, спросил: Сеньорита Марсенда, да куда ж это вы в такую погоду? Раз и другой и десятый смотрит Рикардо Рейс на часы — половина пятого, Марсенда не пришла и не придет, в доме становится темно, в дрожащем сумраке скрываются столы и шкафы, вот теперь можно понять страдания Адамастора. Но, видно, суждены Рикардо Рейсу еще более жестокие муки, ибо в самый последний момент слышится двойной удар дверного молотка. Кажется, что дом вздрагивает от крыши до основания, будто сейсмическая волна прошла под фундаментом. Рикардо Рейс не подскочил к окну, не выглянул наружу и потому не знает, кто это идет к нему — он выскакивает на лестницу, дернуть проволоку дистанционного запора и слышит, как соседка сверху открыла дверь и произнесла: Ах, извините, мне показалось, что это ко мне, дело известное, фраза знакомая, передаваемая соседками, охочими до подробностей чужой жизни, из поколения в поколение, завещаемая по наследству с ничтожными изменениями — если дверной молоток уже заменен электрическим звонком, то говорят «звонили» вместо «стучали», однако ложь остается ложью. Это Марсенда. Рикардо Рейс, опершись на перила, смотрит, как она поднимается и на середине пролета поднимает голову, чтобы убедиться, что здесь и в самом деле живет тот, к кому она пришла, и улыбается, и он улыбается в ответ, и эти улыбки не перед зеркалом делаются, у них есть адрес и цель. Рикардо Рейс, отступив к двери, когда Марсенда, одолевает последний марш, заметил, что позабыл включить свет на лестнице, стало быть, принимает ее чуть ли не в потемках, и, пока он колеблется, зажигать или нет, где-то на другом уровне его сознания рождается удивленная мысль — как могла возникнуть у нее на лице улыбка такая сияющая, такая лучезарная, что даже отсюда, сверху, ее видно, и улыбка эта — мне и передо мной, и какие же слова следует произнести, нельзя же сказать: Ну-с, как мы поживаем? или по-плебейски воскликнуть: Цветете как роза! или романтически пожаловаться: Я уж было отчаялся и надежду потерял, но вот она вошла, я закрываю дверь, и никто из нас не вымолвил пока ни слова. Рикардо Рейс взял ее за руку — за правую — нет, не для того, чтобы приветствовать, а всего лишь желая провести по своему домашнему лабиринту: не в спальню, разумеется, это неприлично, но и не в столовую, как там усесться за длинным столом — бок о бок или напротив? и сколько их там будет? он, как известно, бесчислен, да и она — наверняка не единственна, ну, что же, тогда в кабинет? она сядет на один диван, я — на другой, вот наконец вошли, и ударил свет с потолка и с письменного стола, Марсенда оглядывает тяжеловесную мебель, полки с немногими книгами, зеленое сукно, и Рикардо Рейс говорит: Я вас поцелую, она не ответила и медленным движением взялась правой рукой за локоть левой, приподняв ее до уровня груди: что означает это движение? протест? просьбу? капитуляцию? рука в т