 |
Как образуются золотоносные жилы 5 глава
|
|
|
|
Мафу схватил закапанный салом кусок руды, взял лампу и проворно вылез из шахты. На дворике он наткнулся на мальчиков, которые поспешно спрятали что-то за спину при его появлении. Но он второпях не обратил внимания на их смущение, прошел в фанзу, забрал там чайник, несколько горстей сухарей, головки лука, сложил все это в мешок, который закинул за плечи, а к поясу подцепил свой монгольский нож.
«Ружье не возьму, легче итти, – подумал он, – а с этим негодяем я и ножом справлюсь».
Выйдя из фанзы, он сказал мальчикам, которые успели уже припрятать трубку и табак и оправиться от смущения:
– Вот что, нахалы! Я должен сходить кое-куда, довольно далеко. Караульте мясо, к ужину сварите брюшину. Если я вечером не вернусь, – ложитесь спать, я могу притти ночью или рано утром. На ночь мясо соберите и снесите в шахту.
С этими словами он сдернул с веревки несколько кусков подсохшего уже мяса, сунул их в мешок и крупными шагами направился к выходу. Мальчики в недоумении смотрели ему вслед.
Мафу быстро дошел до мельницы и через ограду заглянул во двор. Уже издали визг и скрип кварца давали знать, что жернова работают, следовательно, Ли Ю был тут. Действительно, он стоял близ ограды, похлопывая бичом и понукая ишаков. Какой-то рудокоп подбрасывал лопатой руду, а другой дробил ее в углу дворика.
– Ли Ю, приятель! – окликнул Мафу погонщика через ограду.
Ли Ю оглянулся и подошел ближе.
– Как поживаешь? Кушал ли уже? – произнес он обычное китайское приветствие, – Как же, кушал всласть! – ответил Мафу. – Сегодня я был на охоте и добыл архара. Ты приходи ужинать, будет брюшина.
– Счастливец! Приду непременно. Давно уже не ел я такого лакомого блюда.
– А пока вот что, Ли Ю, дай мне свою собаку до ночи.
|
|
|
– Зачем? Опять на охоту пойдешь, что ли? Разлакомился, видно.
– Нет, вот в чем дело, – сказал Мафу, понижая голос, хотя визг жерновов и так делал их разговор неслышным для посторонних. – Пока мы были на охоте, в нашу фанзу залез вор, унес две кирки, мешок с крупой, одеяло Лю Пи. Вот я хочу при помощи собаки догнать его.
– Ишь ты, какое дело! Не знаю, сумеет ли только моя собака выследить, особенно конного: все лошади имеют одинаковый запах.
– Нет, он был пеший, по следам видно. Пойдет собака по следу – хорошо, нет – ничего не поделаешь.
– Ладно, сейчас приведу. Подожди у ворот.
Ли Ю пошел в конюшню и скоро привел к воротам небольшую калмыцкую собаку, похожую на лисицу, с пушистым хвостом, острой мордочкой и острыми ушами. От ее ошейника шла веревка.
– Получай, только не отпускай на свободу, а то убежит домой, – сказал он, передавая веревку Мафу. – Ну, счастливого пути! Ишаки, твари, уже стали.
Он побежал к упряжке, а Мафу повел собаку назад к своей фанзе, так как, выйдя со двора, сейчас же заметил след двух ног в соломенных сандалиях, вдавившийся в пыль у ограды; здесь вор, очевидно, спрыгнул на землю с тяжелой ношей. Подведя собаку, Мафу дал ей сначала понюхать кварц, закапанный салом, а потом показал ей след. Она обнюхала его и сразу повела, повизгивая от рвения. На каменистой почве пустыни видимый след исчез, но собака уверенно шла вперед. Вор пересек улицу и пошел по пустырям и брошенным, отработанным отводам, огибая с юга рудничный поселок. В одном месте он, очевидно, отдыхал лежа, так как собака привела в угол старого дворика, а затем потянула дальше; на куче песку и пыли, наметенной хый-фыном в этом углу, ясно виднелся отпечаток лежавшего тела и грубой ткани мешка.
– Целый мешок руды набрал, негодяй! – проворчал Мафу. – Цзиней[18] 50–60 наверно унес. Ну, тем лучше, – с такой ношей далеко не уйдешь.
|
|
|
Скоро поселок остался позади, и след вывел на большую дорогу, шедшую из Чий Чу к речке Ангырты на запад и далее к речке Дарбуты.
«Так и есть! – подумал Мафу. – Понес к речке промывать. Погоди у меня!».
Собака рвала веревку из рук, и Мафу чуть не бежал вслед за ней. Близился вечер; солнце уже спускалось к вершинам острых Дарбутинских гор.
«До Ангырты считают 10–12 ли, – думал Мафу. – Таким ходом мы с тобой, собачка, еще засветло будем на речке. А негодяй, наверно, далеко отошел от дороги, залез поблизости в кусты. Тут мы его и накроем».
Собака бежала не останавливаясь. Местами, где на дороге было немного пыли, след сандалий виднелся отчетливо, местами же был затерт другими следами. На половине дороги встретили их два калмыка верхами.
– Здорово, джангуйда[19]! – крикнул один из них. – Куда торопишься с собачкой?
– Добрый вечер, приятель! – ответил Мафу. – По следу вора иду. Не видали ли китайца с мешком на спине?
– Нет, не видали. А что он украл?
Но Мафу не был расположен терять время на разговоры. Собака немилосердно тянула его вперед, и он крикнул, удаляясь:
– Вещи у меня украл в Чий Чу.
Дорога вышла из пустынной и голой равнины Чий Чу и вступила на плоские и однообразные холмы, окаймлявшие ее с запада. Уклон под гору стал заметней, и собака бежала еще быстрее, тем более что солнце село и в воздухе повеяло прохладой. Еще несколько поворотов – и появились небольшие скалы, а затем открылась долина речки. Густая зелень деревьев и кустов, тянувшихся по обоим берегам, резко выделялась на мрачном буром фоне холмов.
Собака чуть не вырвалась из рук, стремясь к воде. Но и рудокоп торопился утолить жажду чистой текучей водой, которой не видел уже больше полугода. На берегу ручья, склонившись к воде, животное и человек втягивали в себя прохладную влагу с одинаковой жадностью.
«Куда пойдет теперь след, вверх или вниз?» – подумал Мафу, глядя на собаку, которая, утолив жажду, улеглась на землю.
Он стал тщательно осматривать почву у берега речки, состоявшую из серого песка с мелкой галькой. Но следов соломенных сандалий не было видно. Торопясь к воде, собака, очевидно, отклонилась от них.
Отдохнув немного, Мафу отвел собаку немного назад, к тому месту, где дорога выходила в речную долину, показал ей след и дал опять понюхать кварц, закапанный салом. Собака повела теперь не прямо к воде, а несколько вверх по долине, где выше брода виднелась группа тополей, дававшая хорошую тень у воды и вместе с тем защищавшая отдыхающего путника от взоров прохожих.
|
|
|
– Так! – пробормотал Мафу. – Вор пришел сюда, когда солнце еще грело, и выбрал это местечко для отдыха. Посмотрим, нет ли там следов его пребывания.
Действительно, на маленькой лужайке в тени, у самой воды, трава была примята. Тут же валялись несколько маленьких осколков кварца и два валуна покрупнее, которыми кусок руды был раздроблен.
– Вот как!.. Он сделал первую пробу, – усмехнулся Мафу.
Между тем- собака потянула дальше, по узкой тропинке, извивавшейся вдоль речки.
«Ну, теперь надо быть настороже, смотреть в оба и слушать», – подумал Мафу и приготовился к встрече: поправил мешок на спине, переложил веревку в левую руку, а в правую взял свой длинный монгольский нож.
Тропа шла то у самого берега, то уклонялась в чащу из тальника, шиповника, барбариса, стоявших зеленой стеной по обе стороны; то огибала утесы, спускавшиеся к воде, поднималась на косогор, поросший полынью, эфедрой, караганой (акацией); то, наконец, в расширениях узкой долины направлялась напрямик через заросли высокого чия, огромные снопообразные кусты которого поднимали свои метелки над головой пешехода. Солнце уже село, и кудрявые тучи на небе заалели, отбрасывая розовый свет в узкую долину.
«Пожалуй, он уже прикончил толченье и отдыхает где-нибудь в чаще, так что наткнешься на него неожиданно», – подумал Мафу, замедлил шаг и удвоил осторожность.
Но собака шла все вперед и вперед; начинало темнеть; тучки на небе посерели; кое-где заблестели крупные звезды. Навстречу путникам с верховий долины потянул прохладный ветерок.
«Уж не ушел ли он на высокий Джаир? – обеспокоился Мафу. – От брода мы отмахали, наверно, уже три или четыре ли».
КОСТЕР В ЧАЩЕ
Вдруг собака подняла голову, начала нюхать воздух и ворчать. Мафу цыкнул на нее и пошел еще медленнее. Тропа шла по густой чаще, в которой было совсем темно. Приходилось ступать осторожно, чтобы не выдать себя треском сухой ветки под ногами.
|
|
|
Но вот сквозь зелень забрезжил красноватый свет. Мафу подтянул собаку поближе к себе и стал подкрадываться. Послышалось журчанье воды; тропа, очевидно, приближалась к речке. Еще поворот – и Мафу остановился.
Впереди открылся вид на небольшую лужайку. Справа ее ограничивал высокий утес, слева – речка. Тропа подходила к воде и перебегала на другой берег, потому что утесы подступали к самой речке, и оттуда доносился шум небольшого водопада. На краю лужайки, под нависшими глыбами утеса, горел небольшой костер. Возле него сидел, согнувшись и положив руки и голову на поднятые колени, полуголый человек; рядом виднелись маленький таз, большой плоский камень и на нем другой, круглый, поменьше.
Пока Мафу соображал, сколькими прыжками можно настигнуть вора, последний зашевелился, взял в каждую руку по палочке с развилиной на конце, вытащил из костра белый камень и бросил его в тазик. Послышалось шипенье, и из тазика поднялся пар.
«Какой умный! – подумал Мафу. – Калит руду, чтобы легче было дробить ее. Нужно будет и нам делать так в шахте…»
Между тем человек опять опустил голову на колени. Ему, очевидно, смертельно хотелось спать, но он не решался предаться отдыху, не закончив дробления последнего куска кварца.
«Хорошо, что я так быстро погнался за ним! – подумал Мафу. – Покончив с рудой, он сунет горсть золота в карман, и налегке пойдет шагать, куда вздумается. Но теперь ты не уйдешь!»
Выпустив собаку, которую он все время держал за морду рукой, чтобы она не лаяла, Мафу в два-три прыжка настиг полусонного человека, не успевшего вскочить на ноги, опрокинул на спину и, схватив его руки, придавил коленом живот. Тот застонал и стал молить о пощаде.
– А, мерзавец! Второй раз попался с краденым! – хрипел рудокоп.
Освободив одну руку, он отвязал веревку от ошейника собаки. Одним концом веревки он связал руки вора, а другим его ноги и сказал, вставая:
– Ну, теперь полежи смирненько, а я посмотрю, много ли ты наработал, негодяй!
Он освидетельствовал прежде всего мешок, лежавший близ костра; руды в нем не было, последний кусок ее еще калился в огне, а другой лежал в тазу. Остальное, очевидно, было уже истерто и перемыто в речке. Под мешком оказалась тряпочка, связанная узлом. Уже по ее весу Мафу догадался, что это золото, намытое из исчезнувшей руды. Он осторожно развязал тряпку, развернул ее на земле, полюбовался блеском зерен и пластинок желтого металла при свете костра, погрузил в них пальцы, потом завязал тряпку и взвесил ее на руке.
|
|
|
«Фунта два, пожалуй, будет, – подумал он. – А все ли здесь? Не припрятал ли негодяй часть по карманам?»
Недолго думая, рудокоп залез в карманы шаровар вора, но нашел в них только огарок свечи, завернутый в тряпку, огниво и кремень, несколько чохов (китайских латунных монет с квадратной дырочкой) и кусок черствого хлеба. Ощупывание тела пленника также не дало никаких результатов. Приходилось думать, что золото или все в тряпке, или же часть его спрятана где-нибудь в кустах. Но Мафу отверг последнюю мысль. Вор, очевидно, не рассчитывал на погоню, иначе он ушел бы дальше и спрятался для измельчения краденой руды.
Покончив обыск, Мафу убрал тряпку с золотом в свой мешок, туда же переложил остывший кусок кварца из тазика и подумал: «А недурно бы теперь поужинать». Он достал щепотку чая и бросил ее в тазик, в котором вода от раскаленного камня была нагрета до кипения, потом достал из мешка сухари и головку лука.
– Жаль, что мясо некогда варить. Ну, угощу им собаку, она честно заработала свой ужин. Поди сюда, желтая тварь!
Собака лежала поодаль, зорко следя за связанным человеком, как будто понимая, что его нужно стеречь. При оклике Мафу она поднялась и подошла ближе, виляя пушистым хвостом.
– Вот тебе награда за поимку вора! – засмеялся рудокоп, бросая ей большой кусок мяса.
Собака подхватила его на лету, отбежала на прежнее место, улеглась и, зажав мясо между передними лапами, начала уплетать его, ворча.
Подкрепившись, рудокоп закурил трубку и, повернувшись вполоборота к пленнику, стал его разглядывать, обдумывая, что сделать с ним. Цзинь Тай лежал на боку в неудобной позе, но смуглое лицо его, повернутое к огню, не выдавало волнения, естественного у человека, свалившегося с высоты благополучия и попавшего в руки врага.
– Ну, Цзинь Тай, любитель чужого золота, как мне тебя наказать? – сказал Мафу, с усмешкой глядя на пленника.
– Я в твоей власти, Мафу, – проговорил тот сдавленным голосом. – Зачем тебе губить меня? Свое золото ты отобрал. Отпусти меня, я бедный человек.
– Золото я, к счастью, отобрал благодаря этому умному псу. Но за все тревоги и хлопоты, за погоню по твоим следам, за потерю времени кто мне заплатит?
– Ну, считай, что за все это я поработал на тебя, измельчил и промыл твою руду.
– Куда же ты хотел нести золото? – полюбопытствовал Мафу.
– В Дурбульджин, в лавку.
– И давно ты занимаешься этим почтенным делом?
– Я рудокоп, как и ты, – уклончиво ответил пленник. – Только часто работы нет, и я голодаю. А с голода чего не сделаешь, лое! Будь милостив, отпусти меня. Я никогда больше не покажусь в Чий Чу.
Мафу, питавший во время преследования самые жестокие намерения, теперь, при виде этого жалкого связанного человека, смягчился. Золото он вернул, в шахте богатое место кончилось, воровать в третий раз негодяю не придется. Он поднялся, вскинул на плечи мешок и сказал:
– Так и быть, не стану тебя убивать или мучить, живи себе. Но смотри: в третий раз попадешься – кости переломаю. А на твою бедность оставляю тебе руду, которая еще лежит в огне, там наберется золота на – хлеб на неделю-другую. Пойдем, собачка, домой!..
Мафу свистнул и повернулся, чтобы итти.
– Лое, развяжи меня, прежде чем уйти! – взмолился пленник. – Как же ты меня оставишь связанного одного, в чаще, ночью? Тут волки есть… огонь погаснет, они придут.
– Сам развяжешься! Веревки скоро ослабнут, – усмехнулся Мафу.
И, не обращая больше внимания на просьбы связанного, Мафу, сопровождаемый собакой, исчез в чаще. Слабый свет костра освещал тропинку на небольшом расстоянии от лужайки, но далее уже было совершенно темно; приходилось итти осторожно, чтобы не наткнуться лицом на колючую ветку или острый сук. Собака бежала по тропе впереди и, когда Мафу отставал, звала его коротким лаем.
Постепенно глаза освоились с темнотой и стали различать извилистую тропу. Когда она выходила на лужайку или поднималась на склон, над путником развертывалось темное звездное небо, в которое справа и слева словно упирались черные массы скалистых откосов долины. Ветер затих, и только речка явственно журчала то ближе, то дальше. Вдруг собака остановилась, подняла голову и глухо заворчала. Словно отвечая ей, с одного из склонов донесся протяжный вой.
– Ишь ты, подлец, близко ходит, – проворчал Мафу. – Пожалуй, пожалею, что не взял ружья.
Мафу прибавил шаг и вскоре вышел к броду. Тут уже началась дорога по холмам и степи, и можно было итти быстро. Чтобы отогнать волков, рудокоп запел песню пастухов, заунывную китайскую песню, которой они коротают длинные осенние вечера у костра среди песчаных холмов, под свист ветра в рощах саксаула, необычного дерева с листьями, похожими на мелкие чешуйки. Он вспомнил жизнь, которую вел несколько лет в песках под Гученом, жизнь, полную невзгод, но привольную, всегда под открытым небом, под лучами солнца, обильную приключениями. И особенно противной показалась ему мрачная шахта и тяжелая, скучная работа над твердым кварцем, редко вознаграждавшим труд крота-рудокопа.
«Ну, теперь мы добыли достаточно золота! – подумал он, быстро шагая вслед за собакой по пыльной дороге. – Рассчитаюсь с Лю Пи и уйду опять куда-нибудь на новое место…»
А в это время на лужайке под нависшим утесом догоравший костер еле освещал связанного человека. Много раз пытался он как-нибудь ослабить путы, стягивавшие его посиневшие и онемевшие руки. Старая, но крепкая веревка не ослабевала, и все усилия были тщетны.
А зловещий вой волков раздавался все ближе. Сначала завыл один – высоко на склоне долины; второй откликнулся на другой стороне, третий чуть слышно – выше по речке. Почуяли легкую добычу, серые! Перекликаясь, стали спускаться вниз, порой замолкая и прислушиваясь.
Безжалостный рудокоп уже далеко, не услышит мольбы о помощи. Догорает костер, угольки подергиваются пеплом. Еще полчаса – и огня не будет, драгоценного огня, пугающего хищников.
Вот уже слышен шорох в кустах то с одной, то с другой стороны. Подкрались голодные звери, высматривают через ветви, что делается на поляне под утесом. Из-под нависших ветвей куста высунулась острая морда. Два глаза, в которых красными пятнами отражаются угли костра, уставились на человека. Верхняя губа поднялась и обнажила белые острые зубы. Раскрылась пасть, зверь облизнулся длинным языком, предвкушая теплую, красную кровь. Припал к земле и ползком подвигается вперед.
Неистовым голосом закричал человек и заметался в тоске. Испуганный зверь отпрянул назад в кусты. Хоть бы что-нибудь для поддержания огня! Но ничего нет. Он сам бросил последнюю охапку в костер перед тем, как его настигли. Проклятое золото! И все это произошло из-за этих тяжелых зерен в белом камне.
В другом месте показалась острая морда и глядят алчные глаза. Неужели так и погибнуть под волчьими зубами, которые вонзятся в тощее горло и начнут рвать живое мясо? Нужно пережечь веревку, не теряя ни минуты, хотя бы пришлось прожечь руки до кости! Все лучше, чем погибнуть зарезанным, словно баран. Скорее, пока еще тлеют угли! Он с усилием поднялся, присел и стал подвигаться, ерзая, к кучке углей. Острая морда опять скрылась в кустах.
Взгляд несчастного упал на палочки, которыми он вынимал из костра накаленный кварц, чтобы бросить его в воду. Не помогут ли они? Он изогнулся, подхватил губами обе палочки, потом, перебирая их во рту и помогая связанными руками, засунул концы их поглубже и стиснул зубами. Щипцы готовы, но владеть ими не легко. Нагнувшись над тлеющей кучей, он пытается захватить палочками уголек. Но они вертятся во рту, и угольки выпадают. Наконец удалось – красный уголек поднят и приложен к веревке у кисти; пенька затлела, жжет и тело. Стиснув зубы, чтобы не выронить огонь, бедняга терпит боль: все же это куда легче, чем положить на угли всю руку до локтя. Пенька тлеет, и запах гари щекочет в носу. А враги уже чуют, что жертва вот-вот ускользнет от них. Один совсем вылез из-под куста, другой появился позади него. Только страх перед огнем удерживает их. Но угли подернулись пеплом, и лишь кое-где светятся еще красные точки.
Почти истлела в одном месте веревка, но кончился и уголек. Теперь бы небольшое усилие – и путы свалятся. Но онемевшие руки неподвижны, словно одеревенели.
Несчастный, выплюнув палочки, дует на тлеющую веревку, чтобы не погас спасительный огонь. Медленно перегорает и рвется прядь за прядью; вот и последняя прядь разорвалась.
Мучительно горит обожженная кожа. Ближайшие изгибы веревки ослабли, кровь приходит в движение и колет тысячами иголок. Но это пустяки, теперь он спасен! Пальцы одной руки уже шевелятся. А волки ждут. Теперь при еле заметном свете костра их глаза сами светятся, уставившись на человека.
Рука движется! Петля за петлей разматывается; вот и вторая рука, подтянутая снизу к первой, свободна. Но они еще плохо слушаются и не могут развязать узлов на ногах. Пусть немного отдохнут, а пока нужно раздуть огонь…
Нагнувшись совсем близко к кучке углей, покрытых пеплом, человек осторожно начинает раздувать их, подбрасывая понемногу сухие листья и мелкие веточки, сгребаемые с земли.
Вспыхнул и затрещал огонек. Человек оглянулся – волки отползли в недоумении к кустам. Он протянул руку, взял круглый камень, которым дробил золотую руду, и швырнул его под куст, где светились три пары глаз, друг возле друга. Хриплый вой, треск веток. Глаза исчезли. Но звери притаились и ждут.
Теперь он развязывает свои ноги. И они отекли, не стоят. Он подползает к утесу, собирает толстые сучья и бросает в костер. Огонь жадно лижет их красными языками, разгораясь все больше. Ярко пылающий сук летит в кусты, где притаились волки; и там сухие листья, мертвые побеги, ветки дают хорошую пищу огню. Пылает новый костер, скручиваются и вспыхивают зеленые листья, и снопы искр взлетают вместе с дымом. Еще один пылающий сук летит в противоположную сторону от поляны, и там загорается третий костер. Отбегают далеко перепуганные звери, щелкают зубами.
Теперь можно отдохнуть без помехи. Человек, пошатываясь идет к ручью, захватив с собою тазик; долго пьет он, присев у воды, и освежает обожженную руку. Потом возвращается к костру с охапкой хвороста, подбрасывает его в огонь и ложится на землю под навесом утеса. Каменная стена у него за спиной, спереди костер. Огонь в кустах долго будет гореть, находя все новую и новую пищу. Можно спать до рассвета спокойно.
ОБЫСК
Мафу вернулся домой около полуночи. Мальчики спали так крепко, что не слышали, как он вошел, засветил огонь, жадно поел обильные остатки ужина, потом с лампочкой в руках залез головой и плечами в топку кана и закопал глубоко в землю под слоем золы тряпку с золотом, отнятым у вора.
«Если не этой ночью, то завтра утром лое непременно сделает осмотр нашей шахты», – решил он за ужином и принял свои меры.
Проснулись, по обыкновению, рано. Пока мальчики варили завтрак, Мафу спустился в шахту, отобрал из руды, оставленной вором у забоя, все куски с видимым золотом, вынес их на поверхность и высыпал на пустыре, в стороне от отвода, в ямку, которую прикрыл разным мусором. Таким образом, и шахта была приготовлена для осмотра надзирателя: пусть теперь ищет, где богатая жила Лю Пи!
Некоторое беспокойство внушало Мафу то обстоятельство, что со времени последнего размола руды на мельнице они приготовили мало нового кварца – куча его во дворе была очень невелика. Ведь Лю Пи и он всю богатую руду толкли и промывали в шахте, а рудоносам оставалось очень немного для выноса на поверхность. Поэтому, вернувшись в шахту, Мафу с ожесточением начал бить свою обедневшую жилу, выламывая целые глыбы кварца, который, на его счастье, стал очень трещиноват. Мальчикам за это утро пришлось три раза спускаться за рудой и выносить корзины, наполненные доверху.
Они только что высыпали в третий раз свои корзины на заметно увеличившуюся кучу и собирались отдохнуть и покурить, как их внимание привлек необычайный шум на пустынной улице. Слышны были щелканье бича, звон колокольчиков и бубенчиков и протяжные крики «и-и-и-и-и», словно приближалась большая кавалькада. Мальчуганы мигом очутились на ограде и выглянули на улицу.
К ним приближалась скорым шагом кучка китайцев, среди которых на рослом ослике, увешанном колокольчиками и бубенчиками, ехал чиновник; его можно было узнать по черной шляпе с отворотами и синей кофте с вышитыми драконами. Рядом с ишаком, бежавшим легкой рысью, семенил запыхавшийся Ли Ю, поощрявший животное гортанными криками, а иногда и ударами плети. Впереди всадника, по бокам его и сзади шли солдаты, человек шесть или семь, с копьями в руках, с луками и колчанами за плечами; на их синих грязных и рваных куртках были нашиты на груди красные иероглифы, а головы повязаны по-бабьи синими платками. За солдатами шли любопытные, человек тридцать взрослых и подростков.
Процессия остановилась у калитки. Ли Ю открыл ее и под уздцы ввел ишака во двор; за ним последовали солдаты. Любопытные остались на улице, заглядывая поверх ограды. Пао и Хун, полураскрыв рты от удивления, смотрели, как два солдата, подхватив жирного чиновника под руки, бережно спускали его на землю, словно хрупкий сосуд с драгоценной влагой.
– Где хозяин отвода? – обратился он к мальчикам, пронизывая их хмурым взором своих косо прорезанных, заплывших жиром глаз.
– Лю Пи нету, а Мафу в шахте, – ответил Хун.
– Живо беги за ним, мальчик! – скомандовал надзиратель, и Пао не замедлил исчезнуть в черной дыре. – А ты останься, – сказал он Хуну, схватив его за косичку. – Где ваша руда?
– Вот она здесь на дворе! – Хун указал на белевшую кучу кварца.
– Что так мало? Куда еще носите?
– Никуда больше не носим.
– А золото где спрятано?
– Я не знаю… Золото у хозяина, у Лю Пи.
– Обыщите фанзу! – приказал надзиратель солдатам, – Ищите в мешках, в одежде, в сухарях.
Три солдата направились в фанзу. Остальные занялись осмотром двора, тыкали копьями в землю, где она казалась им взрытой.
Не выпуская из рук косички Хуна, надзиратель направился к фанзе и с трудом протиснулся в узкую дверь. В фанзе шел тщательный осмотр; один солдат, сидя на корточках на кане, разворачивал и вытряхивал одеяла и свернутую одежду, щупал и мял валики, набитые ватой и заменявшие подушки, отворачивал цыновки, покрывавшие лежанку. Другой рылся в мешках с провизией, третий концом копья тыкал твердо утоптанную землю пола.
– В топке посмотри! – скомандовал надзиратель. Солдат сунулся к топке; там горел огонек и на треноге в большом котле грелась вода для обеда. Солдат заглянул в глубь отверстия, просунул туда копье, потыкал в разных местах золу и сказал:
– Ничего нет, та-жень.
– Выгреби всю золу, посмотри в ней, – приказал надзиратель.
Солдат стал выгребать концом копья золу из топки; другой, кончивший безрезультатный осмотр ложа рудокопов, шарил в золе руками. Надзиратель, все еще придерживая Хуна за косичку, следил за этой работой.
В это время в фанзу вошел Мафу, за которым выглядывало недоумевающее лицо Пао.
Мафу при виде солдата, шарившего в топке, побледнел и, чтобы скрыть смущение, низко поклонился и пробормотал:
– Ты звал меня, та-жень, я пришел.
– Это рабочий, Мафу! – пояснил Ли Ю, стоявший у дверей.
– Где хозяин отвода? – резко спросил надзиратель, рассерженный тем, что обыск не дал еще результатов.
– Лю Пи ушел домой, на Манас ушел. Жена его очень заболела, умирать хочет, – заявил Мафу, следя глазами за солдатами, выгребавшими золу.
– Вот как! И много золота домой понес?
– Мало-мало понес, лое. Сколько у тебя после размола получили – все взял. Лечить надо, хоронить надо, если умрет.
– А ты что без него делаешь?
– Работаю в шахте, лое.
– И золота в жиле много попрежнему?
– Совсем мало стало, лое. Обманула нас жила; едва показалось хорошее золото и снова скрылось.
– Так я тебе и поверил, негодяй. Золото скрылось, да только где-нибудь здесь, а не в жиле.
– Если не веришь, лое, посмотри сам, своими глазами, – спокойно возразил Мафу, убедившись, что солдат выгреб только золу из топки и не собирался раскапывать в ней землю. – Вот на дворе наша руда, совсем бедная, посмотри сам. Спустись к нам в шахту, осмотри жилу – нет золота. Таких кусков, как мы приносили на мельницу, больше не попадается.
– И посмотрю, сам посмотрю, – крикнул надзиратель. – Ну, что, нашли что-нибудь в золе, в мешках, в кане? – обратился он к солдатам.
– Ничего нет, та-жень!
– А на дворе? Позовите тех, кто искал на дворе!
Вошли остальные солдаты. Один из них подал надзирателю тряпку с табаком и старую трубку мальчиков, найденные в одной из щелей ограды.
– Вот что нашли в ограде, та-жень! А больше ничего нет. Земля во дворе твердая, нигде не копаная. – Надзиратель быстро схватил тряпку в ожидании, что в ней завязано золото. Но уже легкий вес ее разочаровал его. Увидев в ней табак, он с сердцем бросил тряпку на кучу золы. Трубку, которую протягивал ему солдат, сердито отстранил рукой со словами:
– Можешь взять себе!
К великому огорчению Хуна, стоявшего попрежнему возле надзирателя, хотя тот при появлении Мафу уже выпустил его косичку, солдат сунул драгоценную трубку в свой карман. Табак высыпали в золу и вместе с ним несколько крупинок золота, единственный капитал бедных рудоносов.
Сердитый надзиратель двинулся к двери Ему, толстому и неповоротливому, было не под силу спускаться в шахту. Он хорошо знал, как это трудно, потому что пытался уже раз спуститься в шахту при подобном же обыске и чуть не сорвался.
– Ли Ю, возьми с собой двух солдат и спуститесь в шахту! – приказал он. – Осмотрите хорошенько жилу, выбей сам кусок руды из забоя, да поищите, не припрятаны ли где-нибудь золото или богатая руда.
– А мне итти с ними, та-жень, чтобы показать дорогу? – кланяясь, спросил Мафу у надзирателя.
Чиновнику показалось это подозрительным. Он не доверял ни Ли Ю, ни солдатам. Рудокоп мог сговориться с ними, подкупить их.
– Нет, ты останешься здесь. А дорогу пусть укажет мальчик. Эй, черномазый, где ты?
Хун остался в фанзе, чтобы скорее собрать драгоценный табак. На глаза надзирателю попался Пао, присевший в тени ограды.
Пао поднялся и пошел к шахте, сопровождаемый Ли Ю и солдатами. Один за другим все четверо скрылись в темной дыре. Надзиратель, велев подать себе низкий столик, который рудокопы ставили на кан для еды, важно расселся на нем возле кучи руды на дворе и стал рассматривать кусок за куском в надежде найти богатое золото и конфисковать его. Оставшиеся солдаты присели в тени фанзы на корточки и закурили трубки. Мафу стоял возле них, с улыбкой следя за действиями надзирателя. Ограда со стороны улицы попрежнему была унизана головами любопытных, перебрасывавшихся замечаниями. Ишак, привязанный в углу, спал, опустив голову; по временам только звякали его украшения, когда он вздрагиванием кожи или хлопаньем ушей сгонял назойливых мух.
|
|
|
