 |
Следующий день. На борту «Зеты» 8 глава
|
|
|
|
Я знаю: слушая на закате дня молитву коморских матросов, Лора чувствовала бы то же, что и я. И нам не надо было бы слов. Но в тот самый миг, когда я думаю о ней, когда сердце мое сжимается от разлуки, я понимаю, что, наоборот, становлюсь сейчас к ней все ближе. Лора снова в Букане, в большом, заросшем лианами и цветами саду, рядом с домом, а может, она идет по узкой тропинке среди тростников. Она никогда не покидала этих мест, которые любила всем сердцем. И в конце путешествия меня ждет море, бьющееся о пляжи Тамарена, прибой в устье двух рек. Я отправился в путь, чтобы вернуться туда. Но, когда я вернусь, я не буду прежним. Я вернусь другим, и этот старый сундучок, набитый бумагами моего отца, будет наполнен золотом и драгоценными камнями Корсара, сокровищами Голконды или выкупом Ауренгзеба. Я вернусь пропахший морем, опаленный солнцем, сильный и закаленный, как солдат, чтобы отвоевать наше утраченное имение. Вот о чем мечтаю я в неподвижных сумерках.
Один за другим, матросы спускаются в трюм, чтобы уснуть там, в жаре, исходящей от раскаленного за долгий день корпуса корабля. Я спускаюсь вместе с ними, растягиваюсь на досках, положив под голову сундучок. И слушаю звуки бесконечной игры в кости, возобновленной с того самого места, на котором прервал ее рассвет.
Воскресенье
И вот после пятидневного плавания мы на Агалеге.
Берег островов-близнецов, должно быть, показался очень рано, с рассветом. Я спал тяжелым сном, один в трюме, не чувствуя царившего на палубе оживления, и голова моя моталась по полу. Разбудили меня тихие воды рейда: я настолько свыкся с постоянной качкой, что их неподвижность меня встревожила.
Я тотчас выбираюсь на палубу, босиком, даже не надев рубахи. Прямо перед нами вытянулась узкая серо-зеленая полоса, окаймленная пенистой бахромой бьющихся о рифы волн. После нескольких дней плавания, в течение которых мы не видели ничего, кроме безбрежного синего моря и бескрайнего синего неба, самый вид земли, пусть даже такой плоской и пустынной, как эта, приводит нас в совершенный восторг. Перегнувшись через фальшборт на носу судна, вся команда жадно вглядывается в острова.
|
|
|
Капитан Брадмер отдал приказ спустить паруса, и корабль дрейфует теперь в нескольких кабельтовых от берега, не приставая к нему. Когда я спрашиваю у рулевого почему, тот коротко отвечает: «Надо подождать». Ситуацию разъясняет капитан Брадмер, стоящий рядом со своим креслом: надо дождаться отлива, иначе течение может отнести нас на прибрежные рифы. Вот подойдем ближе к фарватеру, тогда можно будет бросить якорь и спустить на воду пирогу, чтобы добраться до берега. Прилив начнется не раньше полудня, когда солнце станет клониться к западу. А пока надо набраться терпения и разглядывать близкий, но недоступный берег издали.
Воодушевление моряков поутихло, они усаживаются на палубе в тени колышущегося на слабом ветру паруса, играют и курят. Несмотря на близость берега, вода вокруг темно-синего цвета. Перегнувшись через фальшборт на корме, я смотрю на мелькающие в синеве зеленые тени больших акул.
Вместе с приливом появляются птицы. Чайки, крачки, буревестники кружат над судном, оглушая нас своими криками. Они голодны и, приняв нас за один из рыбачьих баркасов с островов, настойчиво требуют причитающуюся им добычу. Заметив свою ошибку, птицы улетают, возвращаются под защиту кораллового барьера. Лишь две-три большие чайки продолжают вычерчивать круги над нашими головами, то и дело пикируя вниз и едва не задевая крыльями волны. После стольких дней созерцания совершенно пустынного моря их полет наполняет меня радостью.
|
|
|
Ближе к вечеру капитан Брадмер поднимается с кресла и отдает приказания рулевому, тот громко повторяет их, после чего матросы поднимают паруса. Рулевой стоит у штурвала, привстав для лучшего обзора на цыпочки. Сейчас мы пристанем к берегу. Медленно, повинуясь порывам мягкого приливного ветра, «Зета» приближается к прибрежной отмели. Уже ясно видны разбивающиеся о рифы длинные валы, слышен их беспрестанный рокот.
Когда, следуя по фарватеру, корабль оказывается в нескольких морских саженях от рифов, капитан приказывает бросить якорь. Первым в море падает главный якорь на тяжелой цепи. Затем матросы бросают три якоря поменьше – стоп-анкеры – с левого и правого бортов и с кормы. На мой вопрос о том, чем вызваны такие меры предосторожности, капитан в двух словах рассказывает о крушении в 1901 году трехмачтовой шхуны «Калинда» водоизмещением в сто пятьдесят тонн: она встала на якорь на этом самом месте, прямо напротив прохода через рифы. Все сошли на берег вместе с капитаном, оставив на борту двух неопытных юнг-тамильцев. Через несколько часов начался прилив, в тот день – необычайно мощный, течение, устремившееся к единственному проходу меж скал, было такое сильное, что оборвало якорную цепь. Люди с берега видели, как корабль на гребне высокой волны устремился к отмели, словно собираясь взлететь на воздух. В следующий миг он обрушился на рифы, а когда вместе с отступившей волной откатился назад, море поглотило его, и он пошел ко дну. От него остались лишь куски мачт, обломки каких-то досок да несколько тюков груза, всплывших на следующий день; что же до юнг-тамильцев, то их так и не нашли.
Тут капитан отдает приказ убрать все паруса и спустить на воду пирогу. Я смотрю в темную воду – глубина в этом месте не больше десяти морских саженей – и содрогаюсь при мысли о зеленых тенях акул, что рыщут здесь в ожидании очередного кораблекрушения.
Но вот пирога спущена на воду, и капитан с неожиданной ловкостью первым соскальзывает в нее по веревке, за ним – четыре матроса. Безопасности ради экипаж отправится на берег двумя группами, я буду во второй. Перегнувшись вместе с моряками через фальшборт, я смотрю, как пирога направляется к проходу в бухту. Держась на гребне высокой волны, она входит в узкий пролив между черными рифами. Соскальзывает с волны вниз, на миг исчезает из виду, но затем появляется вновь, уже по ту сторону барьера, в тихих водах лагуны. И там уже спокойно бежит по направлению к молу, где ее поджидают островитяне.
|
|
|
Оставшиеся на борту «Зеты» не могут дождаться своей очереди. Солнце уже почти село, когда под радостные крики моряков пирога возвращается обратно. Настал и мой черед. Вслед за рулевым я спускаюсь по канату в пирогу, за мной – еще четыре матроса. Мы гребем, не видя хода в лагуну. Рулевой правит стоя, чтобы лучше направлять лодку. По рокоту волн мы понимаем, что отмель совсем близко. И правда, я вдруг чувствую, как быстрая волна приподнимает лодку и в один миг переносит через узкий проход между рифами. Вот мы уже по ту сторону барьера, в лагуне, в нескольких морских саженях от длинного кораллового мола. Рулевой велит причалить неподалеку от песчаного пляжа, куда приходят умирать волны, и мы швартуемся. Матросы с криками выпрыгивают на мол и растворяются в толпе местных жителей.
Я тоже схожу на берег. Кругом полно чернокожих женщин, детей, рыбаков, есть и индусы. Все с любопытством поглядывают на меня. Должно быть, этим людям нечасто доводится увидеть белого, кроме разве что капитана Брадмера, который заходит сюда, когда есть груз. Впрочем, я, с моими длинными волосами, бородой, обожженными солнцем лицом и руками, грязной одеждой и босыми ногами, для белого выгляжу по крайней мере странно. Особый интерес я вызываю у ребятишек, которые, не скрываясь, смеются, глядя на меня. По пляжу бродят собаки, тощие черные свиньи, семенят в поисках соли козы.
Солнце скоро сядет. Где-то за островами, над кокосовыми пальмами желтеет небо. Где переночевать? Я готов уже расположиться на ночлег прямо тут, на берегу, среди пирог, но капитан Брадмер предлагает пойти с ним в отель. Мое удивление при слове «отель» вызывает у него смех. На самом деле отель – это старый деревянный дом, хозяйка которого, наполовину негритянка, наполовину индианка, сдает комнаты редким путешественникам, заброшенным судьбой на Агалегу. Говорят, однажды она даже приютила у себя главного судью Маврикия во время его единственного визита на остров в 1901 или 1902 году. На ужин она подает нам карри с крабами, показавшееся мне совершенно восхитительным – особенно после скудного меню кока-китайца с «Зеты». Капитан Брадмер в ударе, он расспрашивает хозяйку о местных жителях, рассказывает мне о Хуане де Нова, первооткрывателе Агалеги, и о французском колонисте, некоем Огюсте Ледюке, организовавшем здесь производство копры, которое стало единственным источником средств существования для островитян. Правда, сейчас на островах-близнецах добывают еще и древесину ценных пород: красное дерево, сандал, эбен. Он рассказывает о Гикеле, управителе колонии, который основал здесь больницу и взялся развивать в начале нашего века экономику. Я хочу воспользоваться продолжительной стоянкой – Брадмер только что сказал, что собирается загрузить на судно сотню бочонков кокосового масла, – чтобы побывать в местных лесах, которые считаются красивейшими в Индийском океане.
|
|
|
Покончив с ужином, я иду в отведенную мне комнатушку, в самом конце дома, и укладываюсь на кровать. Несмотря на усталость, мне не спится. После стольких ночей, проведенных в душном трюме, покой, царящий в этой комнате, действует мне на нервы, я все еще невольно ощущаю, как меня качают волны. Я открываю ставни, чтобы глотнуть ночного воздуха. Снаружи крепко пахнет землей, ночь наполнена пением жаб.
Как не терпится мне снова вернуться в океанскую пустыню, услышать рокот разбивающихся о форштевень волн, звенящий в парусах ветер, оказаться между небом водой, ощутить бездонность глубины, насладиться музыкой разлуки! Сидя у раскрытого окна на старом продавленном стуле, я вдыхаю запахи сада. Я слышу голос Брадмера, его смех, потом смех хозяйки. Похоже, им очень даже весело… Какая разница? Кажется, я так и заснул, упершись лбом в подоконник.
Понедельник утром
Я иду по южному острову – тому, на котором расположен поселок. Острова-близнецы, образующие архипелаг Агалега, вместе взятые, не превосходят размерами округ Ривьер-Нуар. Однако после нескольких дней на «Зете», где единственный мой моцион заключался в перемещении из трюма на палубу и с кормы на нос, и эти расстояния кажутся мне немаленькими. Я шагаю через раскинувшиеся, сколько хватает глаз, плантации кокосовых и масличных пальм, медленно ступая босыми ногами по изрытой земляными крабами песчаной почве. Кругом стоит непривычная тишина. Сюда не доносится шум моря, только ветер шелестит в листьях пальм. Несмотря на ранний час (когда я вышел из отеля, все еще спали), становится жарко и душно. В прямых аллеях нет ни души, и, если бы сама регулярность посадок не выдавала присутствия человека, можно было бы подумать, что остров необитаем.
|
|
|
Однако я не прав, говоря, что кругом никого нет. Едва ступив на территорию плантаций, я почувствовал, что за мной следит множество настороженных глаз. Это земляные крабы, они наблюдают за мной с обочины тропинки, иногда поднимаясь на лапах и угрожающе потрясая клешнями. В одном месте они совершенно перегородили дорогу, и мне пришлось сделать крюк, чтобы обойти их.
Наконец я добираюсь до противоположного края плантаций на севере острова. Спокойные воды лагуны отделяют меня от его брата-близнеца, не такого богатого как этот. На берегу стоит лачуга старого рыбака, ее хозяин чинит сети рядом с вытащенной на сушу пирогой. Он поднимает голову, смотрит на меня, затем снова принимается за работу. Его черная кожа лоснится на солнце.
Я решаю вернуться в поселок другим путем, вдоль берега, по белому песчаному пляжу, который окаймляет почти весь остров. Здесь чувствуется дыхание моря, но нет тени кокосовых пальм, в которой можно было бы укрыться. А солнце палит так сильно, что мне приходится снять рубаху и обмотать ею голову и плечи. Добравшись до другой оконечности острова, я не в силах больше терпеть. Скинув с себя всю одежду, я ныряю в светлую воду лагуны. С наслаждением плыву к рифам, пока вода не становится холоднее, а рокот волн – ближе. Тогда медленно, почти не двигаясь, я возвращаюсь обратно к берегу. Раскрыв под водой глаза, смотрю на разбегающихся от меня разноцветных рыбешек, слежу за тенью акул. Я ощущаю холодное течение, что гонит от пролива рыбу и обрывки водорослей.
На пляже я одеваюсь, не дав телу обсохнуть, и снова отправляюсь в путь, ступая босиком по раскаленному песку. Чуть дальше мне встречается стайка чернокожих ребятишек, направляющихся удить осьминогов. Им примерно столько лет, сколько было нам с Дени, когда мы совершали наши вылазки на Черную реку. Они в изумлении смотрят на странного белого в запятнанной морской водой одежде, со слипшимися от соли волосами и бородой. Может, они принимают меня за жертву кораблекрушения? Когда я подхожу ближе, они убегают и прячутся в тени кокосовой рощи.
Перед тем как войти в поселок, я, чтобы не пугать людей, отряхиваю одежду и расчесываю волосы. По ту сторону рифов виднеются мачты шхуны Брадмера. На длинном коралловом молу выстроились в ряд, ожидая погрузки, бочонки с маслом. Матросы отвозят их на пироге на борт и возвращаются за следующей партией. Остается погрузить еще бочонков пятьдесят.
Вернувшись в отель, я обедаю вместе с капитаном Брадмером. В прекрасном расположении духа он сообщает мне, что погрузка масла будет завершена сегодня ближе к вечеру, а завтра на рассвете мы снимемся с якоря. Чтобы не дожидаться отлива, мы переночуем на борту. А затем, к моему удивлению, он заговаривает со мной о моей семье и об отце, с которым познакомился когда-то в Порт-Луи.
– Я узнал о несчастьях, что свалились на него, обо всех его неприятностях, долгах. Все это очень печально. Вы ведь жили в Ривьер-Нуаре?
– В Букане.
– Да, верно, за имением Тамарен. Я бывал у вас когда-то, задолго до вашего рождения. Это было еще при вашем дедушке. Прекрасный белый дом с восхитительным садом. Ваш батюшка только-только женился тогда. Я помню вашу матушку совсем юной женщиной с красивыми темными волосами и прекрасными глазами. Ваш батюшка был сильно влюблен в нее, это был брак по любви. – Помолчав, он добавляет: – Как жаль, что все так закончилось, счастье недолговечно. – Он смотрит через веранду в садик, где копошится черная свинья в окружении целого птичника. – Да, жаль…
Больше он не произносит ни слова. Словно сожалея о проявленной слабости, капитан встает, надевает шляпу и выходит из дома. Я слышу, как он переговаривается с хозяйкой, затем появляется вновь:
– Сегодня вечером, мсье, пирога отправится в последний рейс в пять часов, до начала прилива. Извольте быть к этому часу на молу. – Это больше похоже на приказ, чем на пожелание.
Проведя день в скитаниях по южному острову, который я исходил от поселка до восточной оконечности и от больницы до кладбища, в назначенное время я стою на молу. Мне не терпится поскорее снова оказаться на «Зете» и продолжить плавание к Родригесу.
Мне кажется, что все, кто сидит сейчас в удаляющейся от берега пироге, испытывают то же, что и я, – то же желание поскорее выйти в открытое море. На этот раз капитан правит сам, а я сижу впереди. Я вижу, как приближается гряда рифов, как, вздымая стену пенных брызг, бьются о нее длинные валы. Вот нос пироги задирается навстречу набегающей волне, и сердце у меня колотится от страха. Меня оглушает шум прибоя, крики вьющихся над нами птиц. «Навались!» – кричит капитан, когда волна откатывает назад. Несколько взмахов восьми весел – и пирога устремляется в узкий проход между рифами, взмывает на подоспевшую волну. Ни одной капли не попало внутрь! И вот мы уже скользим по бездонной синеве к чернеющему вдалеке силуэту «Зеты».
Позже, на борту, когда матросы спускаются в трюм для сна или игры в кости, я смотрю в ночь. На острове, там, где стоит поселок, мигают огоньки. Но вот они гаснут, и земля исчезает из виду. Остается лишь темное ничто да шум волн на подводных камнях
Как почти каждый вечер с начала путешествия, я лежу на палубе, завернувшись в старую конскую попону, и смотрю на звезды. Свищет в снастях морской ветер, предвещая начало прилива. Я уже ощущаю толчки первых валов, они устремляются под корпус корабля, от чего остов трещит по всем швам. Скрипят и стонут якорные цепи. В небе блещут неподвижные звезды. Я внимательно вглядываюсь в них, стараясь отыскать те, которые мне известны, как будто в очертаниях созвездий смогу прочесть свою судьбу. Скорпион, Орион, легкий силуэт Малой Медведицы. У самого горизонта – Корабль Арго, с длинной «кормой», под узким «парусом», Малый Пес, Единорог. И особенно – Плеяды, напоминающие мне сегодня вечером о прекрасных ночах в Букане, семь огоньков, чьи имена, которые назвал нам отец, мы с Лорой повторяли как волшебное заклинание: Алкиона, Электра, Майя, Атлант, Тайгета, Меропа… И последняя, ее мы называли не сразу, такая маленькая, что никогда не знаешь, действительно ли ты ее видишь: Плейона. Я и сегодня люблю повторять вполголоса их имена, один, ночью, как будто знаю, что в этот самый момент они появляются там, над Буканом, в просвете между облаками.
В море, на пути к Маэ
Ночью поменялся ветер. Теперь он снова дует на север, делая невозможным наше возвращение назад. Капитан решил уклониться от ветра, а не возвращаться на Агалегу и ждать попутного. Об этом мне равнодушно заявил рулевой. Но мы когда-нибудь пойдем на Родригес? Всё зависит от того, как долго продлится шторм. Благодаря ему мы добрались до Агалеги всего за пять дней, а вот теперь должны ждать, чтобы он позволил нам идти обратно.
Я единственный, кого беспокоит маршрут. Моряки продолжают жить и играть в кости, как будто всё остальное не имеет для них никакого значения. Может, это и называется авантюрным духом? Нет, не в этом дело. Они ничьи, у них нет родины, вот и всё. Весь их мир – это палуба «Зеты» и душный трюм, где они спят ночью. Я смотрю на темные, обожженные солнцем, обветренные лица, похожие на отполированные морем камни. И, как и в ночь отплытия, во мне поднимается глухая, безотчетная тревога. Эти люди принадлежат другой жизни, другому времени. Даже капитан Брадмер, даже рулевой – и те с ними, на их стороне. Они так же равнодушны к местам, где бывают, у них нет желаний – им безразлично все, что волнует меня. Их лица так же бесстрастны, в их глазах блестит железная твердость моря.
Теперь ветер гонит нас на север, мы идем на раздутых парусах, разрезая форштевнем темное море. Час за часом, всё вперед и вперед, день за днем. Мне надо смириться с этим, подчиниться стихии. Каждый день, когда солнце достигает зенита, рулевой спускается в трюм, чтобы отдохнуть там, не закрывая глаз, а я встаю к штурвалу.
Может быть, так я научусь не задавать вопросов? Разве море спрашивают о чем-либо? Разве можно требовать отчета у горизонта? Истинны лишь подгоняющий нас ветер, перекатывающиеся волны да неподвижные звезды, что ведут нас ночью.
Сегодня капитан вдруг заводит со мной разговор, говорит, что рассчитывает продать груз масла на Сейшелах, где живет его хороший знакомый, г-н Мори. Этот г-н Мори и займется отправкой масла на больших торговых судах в Англию. Капитан Брадмер обращается ко мне с равнодушным видом, куря зеленый табак, сидя в привинченном к палубе кресле. Затем, совершенно неожиданно, он вновь заговаривает со мной об отце. Он слышал о его опытах и планах электрификации острова. Знает он и о разногласиях, которые поссорили отца с братом и стали причиной нашего разорения. Он говорит мне всё это безразличным тоном, без комментариев. О дяде Людовике он говорит лишь: «A tough man» («Тяжелый человек»). И всё. Здесь, посреди такого синего моря, минувшие события, пересказанные монотонным голосом капитана, кажутся мне далекими-далекими, почти чуждыми. Затем я и оказался на борту «Зеты», между небом и морем – нет, не для того, чтобы забыть, разве можно вообще что-то забыть? – а чтобы выхолостить память, сделать ее безобидной, безвредной, чтобы воспоминания скользили мимо и уносились прочь, как солнечные блики на морской воде.
Сказав эти несколько слов об отце и Букане, капитан умолкает. Он курит, закрыв глаза и скрестив на груди руки; можно подумать, что он дремлет. Но вдруг он оборачивается ко мне и спрашивает приглушенным голосом, едва слышным в шуме ветра и моря:
– Вы единственный сын?
– Простите?
Он повторяет вопрос, не повышая голоса:
– Я спрашиваю: вы единственный сын? У вас нет братьев?
– У меня есть сестра, сударь.
– Как ее зовут?
– Лора.
Он будто размышляет о чем-то, потом спрашивает снова:
– Красивая? – И, не дожидаясь ответа, продолжает, словно разговаривая сам с собой: – Она, должно быть, похожа на вашу матушку – красивая и, главное, храбрая. Умная.
У меня голова идет кр у гом: здесь, на палубе этого корабля, так далеко от Порт-Луи и Кюрпипа, так далеко! Я привык считать, что мы с Лорой жили в своем мире, неизвестном богатым людям с Королевской улицы и Марсова Поля, мы были как невидимки – и в обшарпанном доме в Форест-Сайде, и в дикой долине Букана. Сердце мое бешено колотится, и я чувствую, как краснею – от гнева, от стыда.
Но где я? На палубе «Зеты», старой посудины, груженной бочонками с маслом, полной крыс и всякой нечисти, затерявшейся в море между Агалегой и Маэ. Кому какое дело здесь до меня и моего стыда? Кто видит мою засаленную одежду, мое обожженное солнцем лицо, мои слипшиеся от соли волосы, кто видит, что я вот уже столько дней хожу босой? Я смотрю на пиратскую физиономию капитана Брадмера, на его лиловые щеки, на глазки, затянутые дымом вонючей сигареты, на стоящего перед ним черного рулевого, на матросов – индусов и коморцев, из которых одни, присев на корточки на палубе, курят ганжу, а другие играют в кости, – и моего стыда как не бывало.
Капитан уже позабыл обо всем.
– Не хотели бы вы плавать со мной, сэр? – спрашивает он меня. – Я старею, мне нужен помощник.
Я в изумлении смотрю на него:
– Но у вас же есть рулевой?
– Этот? Он тоже старый. Каждый раз во время стоянки я думаю, вернется ли он на борт.
Предложение капитана Брадмера какое-то время звучит у меня в ушах. Я представляю себе, во что превратится моя жизнь на борту «Зеты», рядом с креслом Брадмера. Агалега, Сейшелы, Амиранты или Родригес, Диего-Гарсия, Перрос-Баньос. Иногда дальше, до Фаркхара, или на Коморы, может, южнее, до Тромлена. Море, море без конца и без края, это длиннее любой дороги, длиннее жизни. Разве ради этого покинул я Лору, оборвал последнюю нить, связывающую меня с Буканом? Предложение Брадмера кажется мне смешным, нелепым. Стараясь не задеть его, я отвечаю:
– Не могу, сэр. Мне надо на Родригес.
Он открывает глаза:
– Знаю. Я и об этом тоже слышал, об этих химерах.
– Каких химерах, сэр?
– Об этих самых. О кладе этом. Говорят, ваш батюшка сильно увлекался этим.
Он и правда произнес это «увлекался» с иронией или я просто раздражен?
– Кто это говорит?
– Правду не скроешь. Но не будем об этом, не стоит оно того.
– Вы хотите сказать, что не верите в существование клада?
Он качает головой.
– Я не верю, что в этой части света, – он обводит рукой горизонт, – существует иное богатство, кроме того, что люди отвоевали у моря и у земли ценой жизни себе подобных.
Какой-то миг я борюсь с искушением рассказать ему о картах Корсара, о собранных отцом документах, которые я скопировал и ношу с собой в сундучке, обо всем, что поддерживало и утешало меня в моем одиночестве там в Форест-Сайде. Но зачем? Он все равно бы не понял. Он уже и так забыл о том, что только что сказал мне, и, закрыв глаза, снова отдался на волю волн, качающих корабль.
Чтобы не думать больше об этом, я тоже смотрю на искрящееся море, всем телом ощущая медленные движения корабля, что преодолевает волну за волной, словно конь – препятствия.
Я снова обращаюсь к капитану:
– Спасибо за предложение, сэр. Я подумаю.
Тот приоткрывает глаза. Может, он уже и не помнит, о чем я.
– Хм, ну да. Конечно, – ворчит он.
И всё. Больше мы с ним разговаривать не будем.
В последующие дни отношение ко мне капитана Брадмера, похоже, изменилось. Когда черный рулевой спускается в трюм, капитан больше не предлагает мне встать к штурвалу. Он сам становится у руля перед креслом, которое приобретает странный вид, когда его покидает законный обитатель. Устав стоять за штурвалом, он подзывает первого попавшегося матроса и уступает место ему.
Мне всё равно. Море здесь настолько прекрасно, что долго думать о другом просто невозможно. Может быть, тут поневоле начинаешь сам походить на воду и небо – становишься таким же бесстрастным, бездумным, как они. Смысл, время, место – ничего этого тут больше нет. Дни похожи один на другой, ночи повторяют друг друга. В обнаженном небе – пылающее солнце, застывшие очертания созвездий. И ветер не меняется: дует, дует на север, подгоняя корабль.
Завязываются и рвутся дружеские отношения. Никто никому не нужен. На палубе – а после погрузки бочонков с маслом находиться в трюме стало просто невыносимо – я познакомился с моряком с Родригеса, здоровенным, ребячливым негром по имени Казимир. Он говорит только по-креольски да на пиджин-инглиш, которому научился в Малайзии. Изъясняясь сразу на обоих языках, он поведал мне, что уже дважды ходил в Европу и побывал во Франции и в Англии. Но он вовсе не кичится этим. Я расспрашиваю у него о Родригесе, интересуюсь названиями проливов, мелких островков, бухт. Известна ли ему гора, которая называется Командор? Он перечисляет мне имена самых крупных гор: Патата, Лимонная, Четыре Ветра, Питон. Рассказывает о манафах, чернокожих горцах, дикарях, которые никогда не спускаются на побережье.
Из-за жары, невзирая на запрет капитана, остальные моряки тоже расположились на ночлег на палубе. Они не спят. Лежат с открытыми глазами и тихо переговариваются между собой. Курят, играют в кости.
Как-то вечером, перед самым прибытием на Маэ, случилась драка. Обкурившийся ганжи матрос-индус привязался из-за чего-то к коморцу-мусульманину. Вцепившись друг в друга, они падают и катаются по палубе. Остальные расступаются, встают в кружок, как во время петушиных боев. Индус быстро подминает под себя маленького, щуплого коморца, но, будучи сильно пьян, в конце концов просто скатывается с противника и так и остается лежать, не в силах подняться. Остальные смотрят на драку, ни слова не говоря. Слышится хриплое дыхание дерущихся, звук неумелых ударов, ругательства. Потом из трюма появляется капитан, глядит какое-то мгновение на потасовку и наконец отдает приказ. Добродушный великан Казимир разнимает драчунов. Он берет одновременно обоих за ремень, приподнимает, словно тюки с тряпьем, и укладывает в противоположных концах палубы. После чего на судне восстанавливается порядок.
На следующий день вечером вдали показываются острова. Увидев землю – едва различимую полоску, похожую на темное облако внизу небосвода, – моряки радостно кричат. Чуть позже становятся видны высокие горы. «Это Маэ, – говорит Казимир и смеется от радости. – Вон там – остров Платте, а там – Фрегат». По мере того как мы подходим ближе, появляются другие острова, подчас такие маленькие, что волна, набегая, скрывает их полностью. Главный остров растет на глазах. Вскоре прилетают первые чайки, с криками кружат над нами. Тут же – фрегаты, красивейшие из птиц, которых я когда-либо видел, черные, блестящие, с огромными распростертыми крыльями и длинными раздвоенными хвостами. Они парят в потоках ветра, быстрые, словно тени, потрескивая красным мешком у основания клюва.
И так каждый раз, когда мы подходим к новой земле. Птицы слетаются взглянуть на чужаков. Что это за люди? Что они несут с собой? Смертельную угрозу? А может, еду? Рыбу, кальмаров или даже кита, привязанного к корпусу корабля?
В каких-нибудь двух милях прямо перед нами лежит остров Маэ. В теплом сумеречном полумраке я различаю белые скалы на берегу, маленькие бухты, песчаные пляжи, деревья. Максимально используя попутный ветер, мы поднимаемся вдоль восточного побережья к северной оконечности острова, мимо двух островков. Казимир сообщает мне их названия – Консепсьон и Тереза – и хохочет, потому что это женские имена. Впереди встают два утеса, их вершины еще залиты солнцем.
Но вот островки остаются позади, ветер стихает, превращаясь в легкий бриз, а море становится изумрудным. Коралловый барьер в бахроме белой пены уже совсем близко. Показываются совершенно игрушечные деревеньки с приютившимися среди кокосовых пальм хижинами. Казимир перечисляет их названия: Бель-Омбр, Бо-Валлон, Гласис. Темнеет, после ветра жара кажется особенно давящей. Когда мы добираемся до фарватера, по ту сторону острова, в порту Виктории уже зажигаются огни. Только встав на рейде под защитой островков, капитан Брадмер приказывает убрать паруса и бросить якорь. Моряки готовятся уже к спуску пироги. Им не терпится сойти на берег. Я же решаю заночевать на палубе, закутавшись в старую попону, – на своем любимом месте, откуда так хорошо видны звезды.
Кроме меня на борту остаются черный рулевой и молчаливый матрос-коморец. Мне нравится это безлюдье, этот покой. Ночь тиха, глубока, земля близка и незрима, словно облако, словно сон. Я слушаю плеск волн и равномерный скрежет якорной цепи, вокруг которой тихо вращается то в одну, то в другую сторону шхуна.
Я думаю о Лоре и о Мам: как далеко они сейчас – на другом краю моря. Интересно, их тоже окружает эта же ночная мгла, это же безмолвие? Я спускаюсь в трюм, чтобы написать письмо, которое можно будет отправить завтра из Виктории. Пробую писать при свете коптилки Но духота стоит ужасающая, воняет маслом, шуршат насекомые. Я обливаюсь потом. Слова не идут. О чем писать? Лора же сказала, когда я уезжал: напиши одно-единственное письмо, с одним-единственным словом: «Возвращаюсь». Остальное ни к чему. В этом – вся она. Либо всё, либо ничего. И, опасаясь, что всего ей не получить, она выбирает ничего. Из гордости.
|
|
|
