11. Политическое и судебное красноречие в республиканскую эпоху

В прежние времена юноша, готовившийся быть общественным деятелем и оратором, сначала дома питался наукой и насыщался благородными занятиями, а потом отец или родственники отводили его к тому оратору, который занимал первое место в ряду других. Юноша часто посещал его, был его обычным спутником, присутствовал вместе с ним на судебных разбирательствах и политических сходках, слушал пререкания и участвовал в спорах — одним словом, он на поле битвы изучал военное искусство. Благодаря этому юноши быстро приобретали навык, самообладание и рассудительность: им приходилось учиться у всех на виду, среди самой борьбы. Нельзя было безнаказанно сказать какую-нибудь глупость или что-нибудь непоследовательное: судья тотчас отметил бы это, противник не спустил бы, да и друзья оратора осудили бы. Таким образом они привыкали к истинному, неиспорченному красноречию; следуя за одним, они в то же время знали по многочисленным судебным делам и других современных ораторов; наконец, им приходилось слышать разнообразнейшие мнения самого народа, по которым нетрудно было узнать его вкусы и антипатии.

У них был, таким образом, руководитель, и притом руководитель очень хороший, избранный, который олицетворял собой в их глазах настоящее красноречие, а не слабое подобие его. У них не было

также недостатка ни в противниках, ни в конкурентах, которые сражались настоящими мечами, а не рапирами; была аудитория, всегда полная, всегда новая, состоявшая как из завистников, так и из доброжелателей, — аудитория, от которой ни достоинство, ни недостатки не укрывались...

При таких руководителях юноша, о котором мы говорим, — ученик ораторов, посещавший форум, присутствовавший на суде, наученный опытом других, знавший законы, потому что ежедневно их слышал, знакомый с характером судей, привыкший к виду общественных собраний, не раз слышавший мнения народа, — такой юноша мог сразу один справиться со всяким делом, брался ли он за обвинение, или за защиту. Те речи, которые мы и теперь еще читаем с восхищением, Л. Красс произнес против Г. Карбона на 18 году своей жизни, Цезарь против Долабеллы — на 21-м, Азиний Поллион против Г. Катона — на 22-м и Гальба против Ватиния — несколько моложе...

Истинное красноречие, подобно пламени, нуждается в пище, растет от движения, и во время горения приобретает блеск. Те же причины содействовали в прежние времена развитию ораторского искусства в нашем государстве. Правда, современные нам ораторы достигли того, чего можно было добиться при спокойствии, порядке и благоденствии государства. Однако прежние ораторы, жившие среди смут и распущенности, ставили себе более высокие цели: при всеобщем смешении и отсутствии единого умиротворителя каждый оратор имел значение в той степени, в какой он мог действовать убеждением на заблуждавшийся народ. Отсюда постоянные законопроекты и постоянное стремление к популярности, бесчисленные речи магистратов, чуть ли не ночевавших на трибуне; отсюда обвинения против самых могущественных людей и вражда, простиравшаяся на целые семьи; отсюда партийные соединения знатных и вечная борьба между сенатом и народом. Все это, правда, раздирало государство, но зато способствовало развитию красноречия и доставляло оратору великие награды: чем сильнее был кто-либо в ораторском искусстве, тем легче был для него доступ к почетным должностям, тем дальше опережал он своих товарищей по службе, тем больше приобретал он влияния у знатных, авторитета у сенаторов, известности и расположения у народа. Такие люди имели в числе своих клиентов даже чужие народы, перед ними заискивали должностные лица, отправляясь в свои провинции, и выказывали им свое уважение по возвращении в Рим; к ним, казалось, сами собой притекали должности претора и консула. Оставаясь даже и частными людьми, они обладали великой властью, управляя посредством своих советов и влияния народом и сенатом.

Мало того, наши предки были убеждены, что без красноречия нельзя ни достичь видного и выдающегося положения в государстве, ни удержаться на нем. И это неудивительно для тех времен, когда

каждый, даже против воли, мог быть поднят на трибуну, когда недостаточно было коротко высказаться в сенате, а приходилось с помощью ораторского таланта защищать свое мнение, когда обвиняемому надо было самому защищаться, когда даже свидетели давали свои показания устно, сами присутствуя на суде, а не письменно. Таким образом, помимо того что красноречие сопровождалось наградами, в нем чувствовалась прямая необходимость, и если с одной стороны деятельность оратора считалась славным и прекрасным делом, то с другой — неумение говорить казалось позором.

Таким образом, и награды, и стыд побуждали к занятию красноречием: было бы стыдно из патрона превратиться в клиента, уступить другим связи, полученные в наследство от предков, не получив должности по лени или неспособности, или, получив, не удержать ее за собой...

Не одним только насилием и оружием приобрели влияние Помпей и Красс, но и талантом также, и красноречием. Лентулы, Метеллы, Лукуллы, Курионы, и вся эта группа выдающихся людей много трудов и старания потратила на это занятие, и никто в те времена не достигал могущества без помощи красноречия. Вдобавок и знатность обвиняемых, и важность обвинений придавали ораторскому искусству еще большее значение. Ведь громадная разница — говорить о воровстве... или о подкупах на выборах, об ограблении союзников, убийстве граждан. Конечно, лучше, чтобы этих бедствий не случалось, и тот строй государства должен считаться наилучшим, в котором им нет места, но когда они случались, они доставляли прекрасную пищу красноречию... Кто станет отрицать, что выгоднее и лучше пользоваться миром, чем страдать от войны. Однако войны доставляют большее количество хороших воинов, чем мир. В тех же условиях находится и красноречие; чем чаще приходилось ему браться за оружие, чем больше наносило оно и принимало ударов; чем сильнее были противники и ожесточеннее тот бой, который оно само вызывало, тем выше и величественнее являлось оно, облагороженное борьбой, в глазах людей, которые уж так созданы, что любят созерцать опасности.

(Тацит, Диалог об ораторах, 34, 36, 37).