 |
IV Глава. Париж
|
|
|
|
Снизу доносятся смутные шумы,
Крик продавцов и шум карет.
Тупо и тягостно тянутся думы,
В будущем счастья сердцу нет.
Как в голубятне, сижу я в светелке,
Мимо бежит глухой Париж…
Что собираешь сосуда осколки,
Целым разбитый вновь творишь?
Ветер в окошко мне пыль не доносит,
Смолкнут вдали колеса фур,
Бледное золото вечер набросит
На пол, на стол, на белый шнур.
Все, что минулося, снова всплывает
В этот прозрачный, светлый час.
Час одиночества, тот тебя знает,
В ком навсегда огонь погас!
Как в сердце сумрачно и пусто!
В грядущем — дней пустынных ряд.
Судьба — искусная Локуста, —
Как горек твой смертельный яд!
Не я ль, словам твоим послушен,
Стоял часами на мосту?
Но все ж я не был малодушен,
Не бросил жизни в темноту.
По небу пламенным размахом
Закат взвихрился выше труб,
Но я не стал бездушным прахом:
Дышу, живу, ходячий труп.
Кто грудь мою мечом разрежет?
Кто вспрыснет влагою живой?
Когда заря в ночи забрезжит,
Затеплю где светильник свой?
Он подошел ко мне свободно,
Сказавши: «Вашей меланхолии
Причина очень мне близка,
И если мыслить благородно,
Что наша жизнь? мираж, не более.
Любовь — безумье, труд — тоска», —
И пальцем поправлял слегка
В петлице лепестки магнолии.
Острится подбородок тонкий,
Отмечен черной эспаньолкою,
Цилиндр на голове надет,
Перчаткою играл с болонкой,
Кривились губы шуткой колкою,
И горько говорил поэт:
«И я, как ты, моя Пипетт,
На счастье лишь зубами щелкаю.
Любовь и „вечное“ искусство
На камне призрачном основаны,
И безусловна смерть одна.
Что наше сердце, наши чувства?
|
|
|
Не вами, нет, душа окована,
Мечта лишь нам в удел дана».
Тут осушил стакан до дна
И замолчал разочарованно.
Казалось мне, в том разговоре
Всплывало смутно сновидение,
Когда-то виденное мной,
И в этой позе, в этом взоре,
В пустых словах разуверения
Мне голос слышится иной.
И в глубь души моей больной
Входило странное влечение.
Чья таинственная воля
Мне в пути тебя послала,
Странно другом нарекла?
Как утоптанное поле,
Жизнь в грядущем мне предстала
И пустыней привлекла.
Так различны, так несхожи
Сердца грустные желанья,
Наши тайные мечты, —
Но тем ближе, тем дороже
Мне по улицам скитанья,
Где идешь со мною ты.
Вздохам горестным помеха,
Чувствам сладостным преграда, —
Стал сухой и горький смех.
Как испорченное эхо,
Мне на все твердит: «Не надо:
Вздохи, чувства — смертный грех».
Все, что мыслю, все, что знаю,
Я в тебе ничтожным вижу,
Будто в вогнутом стекле, —
Но очей не отвращаю
И судьбу свою приближу
К намагниченной игле.
Словно злыми палачами
К трупу вражьему прикован,
Я влачуся сам, как труп,
И беззвездными ночами
Я не буду расколдован
Ярым ревом новых труб.
Салон шумел веселым ульем,
В дверях мужчин теснился строй,
Манил глаза живой игрой
Ряд пышных дам по желтым стульям.
К камину опершись, поэт
Читал поэму томным девам;
Старушки думали: «Ну где вам
Вздохнуть, как мы, ему в ответ? »
В длиннейшем сюртуке политик
Юнцов гражданских поучал,
А в кресле дедовском скучал
Озлобленный и хмурый критик.
Седой старик невдалеке
Вел оживленную беседу,
То наклонялся к соседу,
То прикасался к руке,
А собеседником послушным
Был из провинции аббат,
В рябинах, низок и горбат,
С лицом живым и простодушным.
Их разговор меня привлек
Какой-то странной остротою, —
Так, утомленный темнотою,
Влечется к лампе мотылек.
Но вдруг живой мотив «редовы»
|
|
|
Задорно воздух пронизал, —
И дамы высыпали в зал:
Замужние, девицы, вдовы.
Шуршанье платьев, звяки шпор,
Жемчужных плеч и рук мельканье,
Эгреток бойкое блистанье,
И взгляды страстные в упор…
Духов и тел томящий запах,
Как облак душный, поднялся,
А разговор меж тем велся
О власти Рима и о папах.
И старца пламенная речь
Таким огнем была повита,
Что, мнилось, может из гранита
Родник живительный иссечь.
И я, смущенье одолев,
Спросил у спутника: «Кто это? »
Сквозь стекла поглядев лорнета,
Он отвечал: «Де Местр, Жозеф».
Письмо любви! о пальцы женских рук,
Дрожали ль вы, кладя печать цветную?
Как без участья тот конверт миную,
Где спят признанья, девичий испуг!
А может быть, кокетка записная
Обдуманный, холодный приговор
Прислала мне, и блещет зоркий взор,
Заранее свою победу зная?
Зовете вы, любя иль не любя, —
Что мне до вас: одна, другая, третья?
Ах, не могу огнем былым гореть я
И не хочу обманывать себя.
Я не сорву заманчивой печати,
Где сердце со стрелой и голубки…
Слова любви, вы — сладки и гибки,
Но я — уж не боец любовной рати.
И вот без шума и без стука
Скок на порог подруга-скука.
В лицо пытливо заглянула:
Не ждя в ответ
Ни «да», ни «нет»,
В приют привычный проскользнула.
Я ни мольбой, ни гибкой тростью
Прогнать не в силах злую гостью.
Косыми поведет глазами,
Как будто год
Со мной живет,
Сидит не двигаясь часами.
Сухой рукой укажет флягу,
Я выпью, на кровать прилягу,
Она присядет тут же рядом,
И запоет,
И обоймет,
Шурша сереющим нарядом.
С друзьями стал теперь в разводе,
И не живу я на свободе.
Не знаю, как уйти из круга:
Всех гонит прочь
В глухую ночь
Моя ревнивая подруга.
Лежу, лежу… душа пустеет.
Рука в руке закостенеет.
Сама тоска уйдет едва ли…
И день за днем
Живем, живем
Как пленники в слепом подвале.
Аббат воскликнул: «Вы больны,
Мое дитя, примите меры!
Как чадо церкви, чадо веры,
В своей вы жизни не вольны.
Ведь не свободный вы мыслитель,
Для вас воскрес и жив Спаситель! »
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
1908–1910
Вожатый*
Случится все, что предназначено,
|
|
|
Вожатый нас ведет.
М. К< узмин>
I. Плод зреет*
«Мы в слепоте как будто не знаем…»*
Мы в слепоте как будто не знаем,
Как тот родник, что бьется в нас, —
Божественно неисчерпаем,
Свежей и нежнее каждый раз.
Печалью взвившись, спадает весельем…
Глубже и чище родной исток…
Ведь каждый день — душе новоселье,
И каждый час — светлее чертог.
Из сердца пригоршней беру я радость,
К высоким брошу небесам
Беспечной бедности святую сладость
И все, что сделал, любя, я сам.
Все тоньше, тоньше в эфирном горниле
Синеют тучи над купами рощ, —
И вдруг, как благость, к земле опустили
Любовь, и радугу, и дождь.
«Под вечер выдь в луга поемные…»*
Под вечер выдь в луга поемные,
На скошенную ляг траву…
Какие нежные и томные
Приходят мысли наяву!
Струятся небеса сиянием,
Эфир мерцает легким сном,
Как перед сладостным свиданием,
Когда уж видишь отчий дом.
Все трепетней, все благодарнее
Встречает сердце мир простой,
И лай собак за сыроварнею,
И мост, и луг, и водопой.
Я вижу все: и садик с вишнями,
И скатертью накрытый стол,
А облако стезями вышними
Плывет, как радостный посол.
Архангельские оперения
Лазурную узорят твердь.
В таком пленительном горении
Легка и незаметна смерть.
Покинет птица клетку узкую,
Растает тело… все забудь:
И милую природу русскую,
И милый тягостный твой путь.
Что мне приснится, что вспомянется
В последнем блеске бытия?
На что душа моя оглянется,
Идя в нездешние края?
На что-нибудь совсем домашнее,
Что и не вспомнишь вот теперь:
Прогулку по саду вчерашнюю,
Открытую на солнце дверь.
Ведь мысли сделались летучими,
И правишь ими уж не ты, —
Угнаться ль волею за тучами,
Что смотрят с синей высоты?
Но смерть-стрелок напрасно целится,
Я странной обречен судьбе.
Что неделимо, то не делится:
Я все живу… живу в тебе!
Июнь 1916
«Господь, я вижу, я недостоин…»*
Господь, я вижу, я недостоин,
Я сердцем верю, и вера крепка:
Когда-нибудь буду я Божий воин,
|
|
|
Но так слаба покуда рука.
Твоя заря очам моим брезжит,
Твое дыханье свежит мне рот,
Но свет Твой легкий так сладостно нежит,
Что сердце медлит лететь вперед.
Я умиляюсь и полем взрытым,
Ручьем дороги в тени берез,
И путником дальним, шлагбаумом открытым,
И запахом ржи, что ветер принес.
Еще я плачу, бессильно бедный,
Когда ребенка бьют по щекам,
Когда на просьбу о корке хлебной
Слышат в ответ сухое: «Не дам! »
Меня тревожит вздох мятежный
(От этих вздохов, Господь, спаси! ),
Когда призыв я слышу нежный
То Моцарта, то Дебюсси.
Еще хочу забыть я о горе,
И загорается надеждою взор,
Когда я чувствую ветер с моря
И грежу о тебе, Босфор!
Еще я ревную, мучусь, немею
(Господь, мое счастье обереги! ),
Еще я легким там быть не смею,
Где должны быть крылаты шаги.
Еще я верю весенним разливам,
Люблю левкои и красную медь,
Еще мне скучно быть справедливым —
Великодушьем хочу гореть.
«Какая-то лень недели кроет…»*
Какая-то лень недели кроет,
Замедляют заботы легкий миг, —
Но сердце молится, сердце строит:
Оно у нас плотник, не гробовщик.
Веселый плотник сколотит терем.
Светлый тес — не холодный гранит.
Пускай нам кажется, что мы не верим:
Оно за нас верит и нас хранит.
Оно все торопится, бьется под спудом,
А мы — будто мертвые: без мыслей, без снов,
Но вдруг проснемся пред собственным чудом:
Ведь мы все спали, а терем готов.
Но что это, Боже? Не бьется ль тише?
Со страхом к сердцу прижалась рука…
Плотник, ведь ты не достроил крыши,
Не посадил на нее конька!
«Не знаешь, как выразить нежность!.. »*
Не знаешь, как выразить нежность!
Что делать: жалеть, желать?
Покоя полна мятежность,
Исполнена трепета гладь.
Оттого обнимаем, целуем,
Не отводим влюбленных глаз,
Не стремимся мы к поцелуям,
Они лишь невнятный рассказ
О том, что безбрежна нежность,
Что в нежности безнадежность,
Древнейшая в ней мятежность
И новая каждый раз!
«Находит странное молчание…»*
Находит странное молчание
По временам на нас,
Но в нем таится увенчание,
Спокойный счастья час.
Задумавшийся над ступенями,
Наш ангел смотрит вниз,
Где меж деревьями осенними
Златистый дым повис.
Затем опять наш конь пришпоренный
Приветливо заржет
И по дороге непроторенной
Нас понесет вперед.
Но не смущайся остановками,
Мой нежный, нежный друг,
И объясненьями неловкими
Не нарушай наш круг.
Случится все, что предназначено,
Вожатый нас ведет.
За те часы, что здесь утрачены,
Небесный вкусим мед.
|
|
|
«Какая белизна и кроткий сон!.. »*
Какая белизна и кроткий сон!
Но силы спящих тихо прибывают,
И золоченый, бледный небосклон
Зари вуали розой закрывают.
В мечтах такие вечера бывают,
Когда не знаешь, спишь или не спишь,
И каплют медленно алмазы с крыш.
Смотря на солнца киноварный знак,
Душою умиляешься убогой.
О, в этой белой из белейших рак
Уснуть, не волноваться бы тревогой!
Почили… Путник, речью нас не трогай!
Никто не скажет, жив ли я, не жив, —
Так убедителен тот сон и лжив.
Целительный пушится легкий снег
И, кровью нежною горя, алеет,
Но для побед, для новых, лучших нег
Проснуться сердце медлит и не смеет:
Так терпеливо летом яблок спеет,
Пока багрянцем август не махнет, —
И зрелым плод на землю упадет.
«Красное солнце в окно ударило…»*
Красное солнце в окно ударило,
Солнце новолетнее…
На двенадцать месяцев все состарилось…
Теперь незаметнее —
Как-то не жалко и все равно,
Только смотришь, как солнце ударяет в окно.
На полу квадраты янтарно-дынные
Ложатся так весело.
Как прошли, не помню, дни пустынные,
Что-то их занавесило.
Как неделю, прожил полсотню недель,
А сестры-пряхи все прядут кудель.
Скоро, пожалуй, пойду я дорогою…
Не избегнут ее ни глупцы, ни гении…
На иконы смотрю не с тревогою,
А сердце в весеннем волнении.
Ну что ж? Заплачу, как тебя обниму,
Что есть в суме, с тем и пойду.
«Я вижу, в дворовом окошке…»*
Я вижу, в дворовом окошке
Склонилась к ребенку мать,
А он раскинул ножки,
Хочет их ртом поймать.
Как день ему будет долог,
Ночам — конца словно нет…
А год? это — дивный сколок
Будущих долгих лет.
Вот улыбнулся сонно
С прелестью милых котят…
Ведь всякая мать — Мадонна
И всякий ребенок свят!
Потом настанут сурово
Труды, волненье и страсть,
И где найти тогда слово,
Что не дало бы упасть?
Мудры старики да дети,
Взрослым мудрости нет:
Одни еще будто в свете,
Другие уж видят свет.
Но в сумрачном бездорожьи
Утешься: сквозь страстный плен
Увидишь — мы дети Божьи
У теплых родных колен.
II. Вина иголки*
«Вина весеннего иголки…»*
Вина весеннего иголки
Я вновь принять душой готов, —
Ведь в каждой лужице — осколки
Стеклянно-алых облаков.
На Императорской конюшне
Заворковал зобатый рой…
Как небо сделалось воздушней,
Как слаще ветерок сырой!
О днях оплаканных не плачьте,
Ласкайтесь новою мечтой,
Что скоро на высокой мачте
Забьется вымпел золотой.
Ах, плаванья, моря, просторы,
Вечерний порт и острова!
Забудем пасмурные взоры
И надоевшие слова!
Мы снова путники! согласны?
Мы пробудились ото сна!
Как чудеса твои прекрасны,
Кудесница любви, весна!
«Еще нежней, еще прелестней…»*
Еще нежней, еще прелестней
Пропел апрель: проснись, воскресни
От сонной, косной суеты!
Сегодня снова вспомнишь ты
Забытые зимою песни.
Горе сердца! — гудят, как пчелы,
Колокола, и звон веселый
Звучит для всех: «Христос воскрес! »
— Воистину! — весенний лес
Вздохнет, а с ним поля и села.
Родник забил в душе смущенной, —
И радостный, и обновленный,
Тебе, Господь, Твое отдам!
И, внове созданный Адам,
Смотрю я в солнце, умиленный.
«Такие дни — счастливейшие даты…»*
Такие дни — счастливейшие даты.
Последний холод, первое тепло.
Смотрю не через пыльное стекло:
Собаки лают, учатся солдаты.
Как хлопья закоптелой, бурой ваты,
Буграми снег, а с крыш давно стекло,
Но почему так празднично светло?
Или весны не видел никогда ты?
Весну я знаю и любил немало,
Немало прошумело вешних вод,
Но сердце сонное не понимало.
Теперь во мне проснулось все — и вот
Впервые кровь бежит по сети вен,
Впервые день весны благословен!
«Просохшая земля! Прижаться к ней…»*
Просохшая земля! Прижаться к ней,
Бессолнечную смену мертвых дней
Ясней позабывать и холодней!
О, твердая земля, родная мать!
Научишь мудро, просто понимать.
Отвыкнет бедная душа хромать.
Как сладок дух проснувшейся травы,
Как старые ручьи опять новы,
Какой покой с высокой синевы!
Раскиньтесь, руки, по земле крестом!
Подумать: в этом мире, в мире том
Спасемся мы Воскреснувшим Христом!
Кто грудь земли слезами оросил,
Кто мать свою о помощи просил,
Исполнится неистощимых сил.
|
|
|
