 |
Записи в дневнике николая II. 13 страница
|
|
|
|
Балашов скривил губы от боли.
Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, – костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, – шепнул:
– Мы покурим в кабинете?
Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле – встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но со сладким запахом.
– Я беседовал с врачами, – негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. – Чувствуется известный оптимизм – мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
Половский покачал головой:
– Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
– Мы же не монархия, – вздохнул Прохорщиков. – Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.
– Это жестоко, – сразу же откликнулся Веженский. – Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури... Это жестоко, братья.
– А если кризисная ситуация? – кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. – Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете – что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений... А мы – по уставу ордена – не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым в случае надобности – решениям.
|
|
|
– Это жестоко, – повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, – это было чуждо духу братства.
«А почему? – спросил он себя. – Братству – да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев».
– Я против каких-либо шагов, – заключил Веженский. – Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.
Половский, который все сразу понял – умен генерал, мысль чует, даже коли не высказана, – пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
– Дорогой мой, вы – истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу во время болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над «i». Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер – плохая реклама нашей идее, – увы, это жестокая правда, вечность возможна только после смерти.
В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
– Господа, – прошептал он, – его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?
– Сколько он будет спать? – спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой – так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.
– Два часа, – ответил брат милосердия и вышел.
|
|
|
– Кто вас просил прийти к пани Микульской? – спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. – Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.
– Она сама вызвала, – ответил Бах. – Баретки хотела заказать.
– Ах, вот в чем дело... Когда вызвала?
– Вчера.
– Заказала?
– Да.
– Из какого материала? .
Бах не сразу понял вопрос, волновался.
– Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? – помог Попов.
– Белое шевро.
– Вы социалист?
– Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
– Кожу трудно доставать?
– Что?
– Экий вы непонятливый! – улыбнулся Попов. – Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?
– Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.
– Кто вас снабжает, какая мастерская?
Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
– Что, запамятовали?
– Я ведь со многими мастерскими имею дело..,
– Имели, – поправил Попов. – Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
– Так я не таю... Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого...
– Ну вот видите, вспомнили... Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
– Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, – я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
– Только дамскую?
– Нет, мужскую тоже.
Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
– Мои сапоги хороший сапожник тачал?
– Прощелыга, – ответил Бах убежденно. – Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
– Нельзя?
– Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
– Ну что ж, принимайте заказ, – сказал Попов. – Давайте, давайте, смелее...
– У меня сантиметра с собою нет.
– Изъяли при обыске?
– Нет, не захватил, господин начальник.
– А на глаз?
– Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
– А фасон? В голове? Или рисуете?
|
|
|
– Обязательно рисую.
Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
– Извольте.
Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
– Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит... Жаль, право... Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете...
– Да что вы, господин начальник! Какая политика?! – Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз – так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона...
– Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели...
– Да не лгал я вам, господин начальник!
Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
– Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
– Так.
– А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?
Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался – перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие извивы понимать.
|
|
|
– Пойдемте, Бах. – Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
– Это понятые, – пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
– Узнаете багаж? – спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.
– Да.
– Чьи они?
– Пани Микульской.
– Подпишите.
Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
– Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
– Нет.
Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
– Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .
– Да.
– И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
– Нет.
– Почему?
– Здесь же пять мест, рук не хватило.
– Все чемоданы отдали носильщику?
– Нет.
– Почему?
– Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
– Какой именно?
– Вот этот, черный.
– Покажите его. Притроньтесь рукой.
Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
– Распишитесь в протоколе, – сказал Попов. – Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь... Хотя...
Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
– Она уже опознала, – ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. Протокол есть.
– Да, не понадобитесь, – подтвердил Попов понятым, – благодарю.
Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:
– А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.
Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
– Очень хорошо, – сказал Попов. – Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?
– Ничего.
– Вы помогали ей нести этот чемодан?
– Нет.
– Павел Робертович, – обратился Попов к офицеру, – покажите Баху показания носильщика Ловиньского.
Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса:
Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы «Брулей и сын», когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы «Брулей и сын», сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести.
– Ну как? – спросил Попов. – Отвергаете показания носильщика?
– Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно...
– Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны... Или не согласны?
|
|
|
– Да какое это имеет значение? – Бах пожал плечами. – Если он так говорит, значит, так и было.
– Прекрасно. Теперь откройте чемодан.
Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.
– Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?
– Вы сами это подложили! Здесь подложили! – крикнул Бах. – Почему убрали понятых?!
– Ну вот и заговорили, – удовлетворенно протянул Попов. – Просто как адвокат... Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.
– Рученьки трясутся, – рассмеялся Павел Робертович. – Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!
– Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал... Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.
– Читай, Бах, – сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. – Читай сам, а то решишь – обманываем...
Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова:
То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы «Брулей и сын» находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно.
Микульска.
Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:
– Хорошенького понемножку!
Попов докурил папиросу и сказал:
– Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: «То, что в чемодане бомбы, не знал». Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы...
– Я не буду подписывать ни строчки, – ответил Бах. – Пусть мне устроят встречу с Микульской.
– Придет время – устроим, – с готовностью пообещал Попов. – Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.
В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол «подпишите». Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.
«Она подписала страшное признание, – думал Бах лихорадочно. – Она напутала так, что не выпутается! Какой человек? Почему подошел к ней? Откуда он знал ее? Наши бы сказали мне про бомбы! Какие бомбы? Уншлихт не мог не сказать: он же доверяет мне! »
– Я могу написать только одно, – сказал наконец Бах. – Я могу написать, что бомбы мне предъявили в отсутствие понятых...
– Пожалуйста, – сразу же согласился Попов. – Это правда, не смею возражать.
– А почему вы так сразу и согласились? – спросил Бах растерянно.
– Да потому, что ваш резон справедлив. Что ж мне – драться с вами?
Бах написал объяснение. Попов внимательно прочитал его вслух:
– «Бомбы в чемодане я увидел в то время, когда понятых в комнате уже не было». Прекрасно. Только справедливости ради добавьте и следующее: «При мне сотрудники охраны бомб в чемодан «Брулей и сын» черного цвета, малого формата, новый, не прятали». Это правда или нет? Мы при вас бомбы не прятали?
– Нет, не прятали.
– Правду написать можете?
– Разве так непонятно? И так все понятно...
– С меня форму спрашивают, Бах! Мы ж порядка хотим достичь в империи! А порядок без тщательного оформления документа невозможен.
– Я иначе напишу.
– Пожалуйста, – равнодушно согласился Попов, но подбросил: Только чтоб ясно было, о чем идет речь.
Бах написал:
После того, как понятые ушли, мне предложили открыть чемодан, и там я увидел бомбы.
– Ну-ка, вслух, – попросил Попов. – Как это на слух, в военно-полевом суде будет звучать?
Бах почувствовал, как его начало трясти: военно-полевой суд означает виселицу. Расстрел в лучшем случае.
– Ну-ну, смелей, Бах! – усмехнулся Попов. – Что вы кадыком елозите? Читайте! Имейте в виду: от того, как это ваше показание будет звучать, многое зависит, о-о-очень многое! Я могу вынести на суд показание носильщика про то, что вы, именно вы несли чемодан с бомбами, а могу это показание ошельмовать другим, которое опровергнет первое: нес чемодан сам носильщик. А могу и вовсе это показание обойти молчанием. Коли я докажу, что вы несли чемодан, – веревка вам обеспечена, в крае военное положение, Бах, нам не до шуток.
– Показанию одного извозчика не поверят!
– Носильщика, носильщика – ишь как разволновался, – заметил Павел Робертович. – Извозчик против тебя не показывал.
– Против вас Микульска показала, – лениво заключил Попов, – прочитайте ему то место.
– Нет, я сам хочу прочитать, – возразил Бах, откашлявшись, голос сел, звучал глухо.
– Пожалуйста, – согласился Попов. – Пусть он прочтет, Павел Робертович. Дайте ему листок.
Вопрос : Кто нес опознанный вами чемодан, принадлежавший неизвестному вам господину?
Ответ : Мне помогал его нести мой спутник.
Вопрос . Как зовут вашего спутника?
Ответ : Его зовут Ян Бах.
Вопрос : Что вы о нем можете сказать?
Ответа на этот вопрос Баху не показали, и он понял, что тонет, тонет.
– Итак, – подстегнул его Попов. – Написали? «В моем присутствии бомбы в чемодан сотрудники охраны не клали». Что-нибудь мешает? Хотите заменить слово?
Бах написал фразу, продиктованную Поповым, расписался, посмотрел на полковника затравленно.
Попов поднялся, пошел к двери, там задержался, пальцами обхватив медную, начищенную до блеска ручку.
– Слушайте, Бах... Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами, – если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба – в ваших руках. Решайте, Бах, решайте...
Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.
... Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика – за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей – гребни, перстни и сережки забирали при аресте.
– Ну-с, Микульска, как наши дела?
– Плохи дела. – Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. – Куда уж хуже.
– Может быть еще хуже, – не согласился Сушков. – Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще почечки... А вот когда цветочки начнутся...
– Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение...
– Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь...
– Чего же?
– Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?
– Не совсем, я же не солдат, – попробовала пошутить Микульска.
– Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут... Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте...
– Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!
– А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом... Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: «Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан». Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.
– Он сказал мне это так искренне, он задыхался... Поймите, я актриса порыв, эмоции; мне все кажется отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.
– Значит, вам пригрезились преследователи?
– Наверное...
– Где к вам подошел преследуемый?
– На улице...
– На какой?
– Я не помню сейчас...
– А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе – дали уж, хватит! Ну, где?
– На Маршалковской...
– После встречи с Бахом?
– Нет, до.
– В каком месте?
– Возле дома два.
– Зачем глупо врете?
– Я бы на вашем месте так не разговаривала с дамой!
– С кем?! С дамой? Они но улицам ходят, дамы-то! А здесь сидят государственные преступники, Микульска! Люди, преступившие черту закона! Итак, где к вам подошел преследуемый?
– В начале Маршалковской...
– Не врите мне! – Сушков ударил ладонью по столу. – Что он, к вам в пролетку вскочил?! Вы до Маршалковской на пролетке ехали! Мы извозчика опросили! У нас свидетель есть! И вахтер в вашем кабарете описал неизвестного, который у вас был! С чемоданом. Сначала Бах, а потом второй социалист, с бомбами! Что вам сказал Бах? От кого он к вам пришел? Какие дал указания? Ну! Живо,!
– Он... Он ничего не сказал...
– А зачем он к вам приходил? В покер играть? Или, может, он ваш любовник? Может, он коханый у вас?
– Он... Я не знаю... Он сказал, что моей жизни угрожает опасность...
– Какая опасность? От кого?! – Сушков усилил ритм, он вколачивал вопросы, словно гвозди, одним ударом – и по шляпку.
– Он сказал, что мне угрожают злоумышленники...
– Так бы сразу и говорили, черт возьми! Какие злоумышленники? Шантажисты? Грабители? Насильники?
– Грабители... Он сказал, что они повсюду меня преследуют...
– Он описал их?
– Я не помню...
– Вспомните!
– Нет... Не знаю... Я сейчас ничего не помню...
– Больше он вам ни о чем не говорил?
– Нет!
– Приказов от партии не передавал?
– Нет, нет! Какие приказы? От кого?!
– А почему он скрыл от вас свою профессию?
– Я... Почему скрыл?
– Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?!
– Нет, нет, не говорил...
– А может, он даже обмерял вашу ногу?
– Нет. Я не помню...
– Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет?
– Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу?
– Главное! Извольте ответить: да или нет?
– Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню!
– Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю!
– Но я ему верю... Что он сказал – то и было...
– Да или нет? В последний раз спрашиваю!
– Нет!
Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской:
– Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену – девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы «Брулей и сын» до вокзала.
Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал – был убежден, что женщина не попросит протокол допроса, ничего в этом деле не понимает; несчастный инструментарий хитроумной операции, задуманной полковником, – всего лишь.
– Ну? – спросил Сушков. – Что на это скажете? По-прежнему верите Баху или сомнение появилось?
– Чего вы хотите от меня? – Микульска не удержалась, заплакала. – Это какой-то ужас... В чем я виновна? Чего вы добиваетесь?
– Я добиваюсь правды. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все. От начала и до конца...
Микульска вытерла слезы тонкими пальцами и сказала:
– В таком случае я желаю говорить с Игорем Васильевичем Поповым...
– A y нас нет никакого Попова, – ответил Сушков. – Кто такой – Попов?
– Как так нет Попова? – ахнула Микульска. – Он же начальник Варшавской охраны!
Сушков рассмеялся, не разжимая рта:
– Кто вам сказал, что Попов начальник охранного отделения? Очень мне это интересно узнать...
– Мои друзья...
– А как зовут ваших друзей?
– Вы же все равно их не знаете!
– Да?
Сушков поднялся, глянул на часы, глянул причем украдкою, и сказал:
– Пойдемте.
Микульска, не спросив даже, куда ее ведут (это сразу же отметил Сушков), покорно поднялась со стула и двинулась к двери.
Сушков спустился с нею на второй этаж, распахнул дверь кабинета номер девять, офицер вскочил из-за стола, щелкнул каблуками, но Микульска даже не заметила ничего этого, потому что завороженно, не скрывая ужаса, смотрела на того человека, который приходил к ней в театр с чемоданчиком. Сейчас он сидел понуро, руки и ноги в кандалах, волосы спутаны, закрывают глаза, рот дергало тиком.
– Ну, узнали? – спросил Сушков. Обернулся к жандармам: – Запирается или дает правдивые показания?
– Теперь говорит правду, – ответил поручик, выделив слово «теперь», – все вываливает.
Сушков подошел к «арестанту», поднял кулаком его подбородок:
– Ну, сволочь, ты где этой барышне бомбы передал?
– В кабарете, – прохрипел тот.
– Что сказал ей?
– Сказал, что известное лицо у нее заберет.
– А она не спросила тебя, что это за «известное лицо»?
– Нет, не спросила, ваше благородие.
– Значит, она знала, кто у нее бомбы заберет?
– Конечно, знала...
Сушков отнял кулак от лица «арестанта», и тот уронил подбородок на грудь, завыл, заплакал тонко, начал головою мотать:
– Это он, он, сволочь, всех под гибель подводит, а сам в стороне стоит! Будь они все трижды неладны, господи!
– Кто «он»? – быстро спросил Сушков.
– А вы у ней спросите! Она про него знает, он мне говорил, что Микульска все сделает, все исполнит!
Сушков отметил, что провокатор работает прекрасно, в высшей мере естественно, подошел к Микульской, наклонился к ней, касаясь губами волос, ощутил едва уловимый теперь запах духов, стиснул зубы:
– Ну? Каково?
– Мне плохо... Я хочу сесть...
– Может, прилечь желаете? – еще тише спросил Сушков. – А? С трудом оторвавшись от горького аромата духов, он взял Микульску под руку, коротко бросил поручику:
– Продолжайте допрос, – и вышел.
Он вел ее по коридору, уже пустому, и шаги его были гулкими. Он чувствовал бессильную, податливую руку Микульской и вспомнил Попова: «Играть – до черты. Разогреть – да, но если кто переступит грань – пристрелю. Лично. На месте». Те, двое, которые с водкой ужинали, ждут вызова. Они-то и должны Микульску попугать, разогреть – если сама не расскажет все. Абсолютно все. Она уже сломана спектаклем с провокатором, который всучил ей бомбы, взятые недавно охраной во время ликвидации явки анархистов, она уже готова, осталось подтолкнуть. В критический момент – время заранее обговорено – появится Попов. Как по нотам. Заговорит, канашечка, куда ей деться... Только могут молодцы не удержаться – хороша! Кожа-то, кожа какова, аромат горький, сладостный. Ну, и не удержатся... Он бы и сам не удержался... Занятно, что она с Поповым встречу попросила, – значит, на сломе... «Нас с ней знакомили», – вспомнил слова Попова. Так он и представился ей начальником охраны! Не те времена, мы ныне профессию свою тщательно скрываем, куда как тщательно! Стоп! А если она его любовница? Почему? А потому, что она встречи с ним запросила, когда я в тупик ее загнал. Хорошо, положим, я докопаюсь. Что тогда? Какой навар получу? Лишнее знание не всегда к добру приводит. Она ему бухнет, он начнет меня жевать, а челюсти у него хваткие и зубов полон рот, а зубенки маленькие, крепкие – у всех простолюдинов зубы до старости хороши, только у нас, голубокровок, крошатся с юности... Нет, а почему все-таки я допустил возможность, что она его «кохана»? Потому что у нее глаза изменились, когда про Попова сказала... А он, верно, не зря пробросил мне про посещение кабарета... Нет, нет, у нее в глазах был слом, там и гордость была, на донышке было гордости, и страх, и отчаяние, она тянулась к спасению, к последней надежде, когда его назвала. И ужас у нее в глазах появился, когда я ответил ей, что никакого Попова у нас нет... «Арестант» хорошо сыграл, молодец «Грозный», надо будет выписать ему вознаграждения рублей двадцать, никакой артист такого не сыграет, как он... Интересно, коли Попов ее кохал и офицерики-молодцы преступят черту, перегреют актрисулю, как себя Попов поведет? Стрелять-то не станет, это значит открыться, в связи с преступницей признаться, она ж преступница, мы «Грозного» выведем, он в «побег» уйдет, она одна останется, если Баха к тому же до смерти замордуют. Хм, коханье с преступницей? А кого вместо Попова пришлют? С этим можно работать – сам живет и другим не мешает, а ну, какой Шевяков объявится? А мне в его кресло не вскочить, я ведь еще только исполняю должность заместителя заведующего, мне еще год надобно просидеть, тогда только... Если б такое через год, а?! Может, запьет горькую, если он ее кохал? Это б хорошо, коли запил, это б куда как хорошо... Годик и пройдет, за этот годик из «исправляющего должность» легче легкого в постоянные заместители выйти. А почему, собственно, он должен запить? Таких о нем сведений не было... Но уж больно глаза у него играют, больно он любит жизнь и себя в ней, в жизни нашей... Ну и что? На одной, что ль, Микульской свет клипом сошелся? Да и предположение это пока, играю это я, за него играю, а он не прост, так легко за него пешку не двинешь, а уж фигуру – тем более. Нет, лучше присмотреться, лучше мозольку-то поприжать – резать рискованно. Лучше его высветить поярче, лучше в дневничок занесть: был бы товар – продать никогда не поздно, опасно продавать раньше времени, это да...
|
|
|
