Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Записи в дневнике николая II. 14 страница




Все это Сушков прокрутил за минуту, пока поднялся на второй этаж и пропустил Микульску в кабинет.

– Ну? Узнали своего товарища? – спросил он. – Я уже не хотел вас там губить, пожалел...

Подвел к стулу, обняв за плечи, усадил, склонился к ее горьким волосам:

– Давайте как на духу – с самого начала.

– Я ничего не знаю, – устало ответила женщина, и в голосе ее появилось безразличие. – Я ничего не могу понять.

«Время упустил, – досадуя на себя, понял Сушков. – Сразу надо было на нее прыгать».

– Послушайте меня внимательно, Микульска... Никакого Попова у нас нет и не было. Это раз. Натура вы трепетная, актерская – это два. Что простой смертный выдержит, то вас сломит. Это три. Я к вам шел добром. Это четыре. Либо вы мне все расскажете, абсолютно все – и про Попова, и про товарищей, и про Хеленку Зворыкину, и про Софью Тшедецку, или пенять вам придется на себя.

Микульска молчала. Сушков снял телефон, сказал барышне номер и пригласил Павла Робертовича с помощником зайти в кабинет. Вошли они сразу же – были бледны, видно взяли не лафитник, а два; воротнички не застегнуты, в глазах металось шальное и быстрое.

– Господа, я оставляю вам бомбистку на час. Попробуйте с нею побеседовать – я пойду выпью чаю, устал... Если она захочет мне что-то сказать – позвоните в буфетный зал, я мигом поднимусь.

Не слушая Микульску, которая что-то глухо и непонятно выкрикнула, он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Достал «луковицу», открыл крышку: стрелки показывали половину десятого. Все верно. Попов так и просил. Сказал, что вернется к одиннадцати.

Расстелив носовой платок, Сушков опустился на колено, прижался глазом к замочной скважине и увидел, как Павел Робертович подошел к Микульской, что-то сказал ей (не слышно, двери толстенные, не прострелишь – пробовали из «смита-и-вессона»), женщина поднялась. Павел Робертович обошел ее, взял лицо одной рукой, сжал его, приблизил к себе, укусил за ухо, потом отстранил актрису и легко, привычным жестом рванул платье – от плеча вниз. Сушкову показалось, что он слышал, как посыпались пуговицы, но это ему показалось только...

 

 

 

Его Императорское Величество. – Предстоящие обсуждению вопросы – очень серьезны, но не так трудны, как рассмотренный в декабрьском совещании: поэтому, а также в виду спешности дела и желательности его разрешения, я прошу членов совещания ограничиться в своих суждениях только сутью дела. Представлялось бы очень желательным окончить дело сегодня же.

Граф А. П. Игнатьев. – Ваше Императорское Величество, манифестом семнадцатого октября существенно изменено положение о Государственной думе. Ныне же пересматривается и учреждение Государственного совета. Теперь он упраздняется как Совет монарха по законодательным делам. Вместо него учреждается верхняя палата. Это уже решительный шаг к конституционному устройству, а шаг этот можно делать только сознательно.

Граф С. Ю. Витте. – Разрешите мне, Ваше Императорское Величество, представить необходимые разъяснения. Известно, что только верхняя палата может спасти от необузданностей нижней. Она необходима, чтобы гарантировать консервативный строй государства, чтобы не было непосредственных коллизий с верховной властью. Назначение ее состоит в том, чтобы давать отпор всем крайним взглядам. Одним словом, верхняя палата должна представлять из себя буфер. Для этого, конечно, существенно важно, чтобы она заключала в себе возможно более консервативные элементы, и нельзя не призвать, что условиям этим преобразуемый Государственные совет удовлетворяет в полной мере. В самом деле, кто входит в его состав? Восемнадцать членов от дворянства, шесть – от православного духовенства, двенадцать – от промышленности, и эти последние явятся наиболее консервативными. Отсюда ясно, что в выборном составе Совета консервативный элемент будет иметь преобладающее значение. Вообще можно с уверенностью утверждать, что Государственный совет будет глубоко консервативен. Поэтому нет оснований к увеличению числа членов Госсовета по назначению его величества.

П. Н. Дурново. – Полагаю, что верховная власть не должна лишать себя права уравновешивать мнения. Пусть Ваше Императорское Величество назначит столько членов Государственного совета, сколько окажется нужным.

Граф А. П. Игнатьев. – Присоединяюсь к этому мнению.

Граф С. Ю. Витте. – Это произведет дурное впечатление.

Князь А. Д. Оболенский 2-й. – Я согласен с графом Игнатьевым.

А. С. Стишинский. – Никакого дурного впечатления не будет.

Его Императорское Величество. – Оставить, как в проекте. Следующее в манифесте положение касается порядка издания законов во время перерыва сессий Думы.  

Граф С. Ю. Витте. – Предлагаемое правило существенно важно, так как мы не знаем, что будем переживать. Проводить чрезвычайные меры через Государственный совет едва ли было бы популярнее. Поставить палку в углу необходимо.

Его Императорское Величество. – Далее.

И. П. Шипов. – Имеются ходатайства об избрании членов Государственного совета от банков.

В. Н. Коковцов. – Осуществление этого предположения повело бы только к увеличению числа членов от торговли.

И. П. Шипов. – Было бы уместно в число выбирающих учреждений включить представителей от кредита.  

В. В. Верховский. – Трудная задача – требовать представительства в Государственном совете всех отраслей промышленности. Не могу не заметить, что в числе членов Совета по императорскому назначению много люден, весьма сведущих в кредитных вопросах.

Его Императорское Величество. – Оставить, как в проекте. Далее.

А. С. Стишинский. – Позвольте обратить внимание, что в проекте не указывается на принесение выборными членами присяги, ни на последствия отказа от присяги.

Его Императорское Величество. – Следует дополнить проект указанием на принесение выборными членама присяги. Далее.   

Князь А. Д. Оболенский 2-й. – Совершенно ясно, что обсуждаемое преобразование Государственного совета было сюрпризом. Ждали только Думу. Вдруг, кроме Думы, является с решительным голосом также Государственный совет, который может не допустить того, что уже принято Думою. Практически, может быть, этого и не будет, но возможность устанавливается. И все же пусть Дума считает, что она может довести до сведения Вашего Императорского Величества о своем мнении. Я боюсь, что в противном случае не обойтись без конфликтов.

В. Н. Коковцов. – Это мнение принадлежит Кутлеру, и когда он его проводил, я возражал. Я возражаю и теперь. На усмотрение Вашего Императорского Величества желают повергать конфликты. Это совершенно неправильно. В особенности на первых порах не следует давать Государственной думе особых прав. Ведь, раз будет дано, отнять уже нельзя будет.  

М. Г. Акимов. – Я безусловно присоединяюсь к Владимиру Николаевичу. Мы не знаем теперь, какою будет Дума. Поэтому вернее, если до Вашего Императорского Величества будет доходить только то, что одобрено и верхнею палатою.

Князь А. Д. Оболенский 2-й. – Все это так, но я говорю о самом принципе. Система двух палат едва ли у нас вполне достижима. Палата лордов возникла исторически, палата депутатов явилась потом. Нам же надо установить случаи, когда Дума может довести свой голос до царя.  

П. Н. Дурново. – Если принять предложение князя, то через два года верхняя палата перестанет существовать.  

Граф Д. М. Сольский. – Вначале я колебался в пользу предложения князя Оболенского, но соображение, только что выраженное Петром Николаевичем, заставило меня склониться в пользу большинства. Не надо давать Думе этих прав.

Его Императорское Величество. – Я согласен с большинством. Далее.

Граф Д. М. Сольский. – Существует разногласие относительно публичности заседаний Совета.   

Граф С. Ю. Витте. – Я опасаюсь публичности. Следует помнить, что председатель Государственного совета утверждается Вашим Императорским Величеством, председатель Думы утверждаться не будет. Как же предоставить такому неизвестному лицу особые полномочия? При нашей необузданности, при нашей дикости, – в первую же неделю возникнут самые основательные скандалы, Дипломатический корпус, конечно, пустить всегда можно, но не тех, кто бросает моченые яблоки. Ведь в других государствах сам народ – культурный.  

М. Г. Акимов. – Закрытие дверей для публики не соответствовало бы ни величию преобразования, ни достоинству учреждения. Возможность скандалов не может иметь решающего значения. Прежде всего, едва ли кто-либо из публики решится на них. А затем, конечно, возможны буяны; они бывают и в театрах и везде. Закрытие же заседаний для публики произведет дурное впечатление.

Граф С. Ю. Витте. – Члены Думы присягают, а публика – нет.  

Князь А. Д. Оболенский 2-й. – Дума будет требовать публичности.  

Граф С. Ю. Витте. – Публика будет травить министров. В крайнем случае публику можно бы допустить, но не иначе, как на условиях, установленных по соглашению председателя Думы с кем-нибудь из состава правительственных установлений, например, с председателем совета министров.  

П. Н. Дурново. – Вопрос о публичности должен быть разрешен определенно. Никакой лазейки: либо да, либо нет! Вопрос этот находится в непосредственной связи с вопросом о полиции в Думе. Между тем в проекте ничего не сказано, как и кто будет охранять Думу? Если желательно допустить в Думу посторонних, надо предварительно установить порядок охраны, вызова войск в так далее. Пока таких правил нет, нельзя открывать двери Думы.

Князь А. Д. Оболенский 2-й. – Охрана Думы должна быть установлена на таких основаниях, чтобы в известных случаях надлежащие меры могли быть принимаемы полицеймейстером помимо председателя Думы.  

А. А. Половцев. – У каждого должны быть свои пределы власти: полиция в зале – в распоряжении председателя, а полиция в здании – должна быть общей,

П. Н. Дурново. – Должны быть указаны случав, когда полицеймейстер распоряжается собственной властью.   

Его Императорское Величество. – Соглашаюсь с большинством, но с тем, чтобы к началу заседаний Думы были составлены правила для публики и для охраны порядка в Думе. На этом мы сегодня покончим. В следующий раз соберемся в четверг, в два часа.

 

После заседания премьера, как обычно, провожал к авто генерал Трепов.

– Совсем князь Оболенский-второй плох, – говорил Дмитрий Федорович, сдавать начал, а? То его вправо кидает, то влево.

Витте отделывался рассеянной улыбкой – скажи хоть слово, Трепов как угодно перевернет, наврет с три короба, столкнет с тем же Оболенским, еще один враг прибавится, куда уж больше-то?

«Сам ведь, мерзавец, подтолкнул государя собрать это совещание, – думал Витте о Трепове, дружески его полуобнимая за плечо, – хочет показать, что против меня многие сановники открыто выступают, а его наймит Дурново просто-таки тараном прет, пускает мины против меня по всем вопросам, демонстративно... »

 

* * *

 

Приехав в Петербург, Витте подивился, как сильно разнится столичная погода от царскосельской: здесь шел мелкий, холодный дождь, а во дворце государя солнце отражалось в стеклах, воздух был синеватым; с залива задувал снежный, студеный ветер, одно слово – божья благодать.

Витте попросил секретаря оберечь его от визитеров, к телефонному аппарату не подзывать и ужин накрыть легкий, в кабинете: постная ветчина, зелень, подогретый пеклеванный хлеб и кофей без сахару.

Достал с книжной полки энциклопедический словарь, те его тома, которые начинались на буквы «Р», «П», «Б» и «К»: «Революция», «Реставрация», «Рубеж», «Партии», «Промышленность», «Банк», «Бюрократия», «Конституция», «Коалиция», его интересовали именно эти темы, он привык к емкости изложения и поэтому решил уточнить себя, соотнося известную взволнованность, вызванную обструкцией, учиненной Дурново и Оболенским, за которыми стоял Трепов, – кто же еще, и ребенку понятно!

К ночи Витте вчерне выработал платформу для следующего заседания.

Неожиданно подумал: «А вдруг государь простудится на ветру, сляжет и помрет? Тогда что? » Испугался этой мысли, ужаснувшей самого же холодностию и сладостным предчувствием возможности приятных перемен.

Походил по кабинету, стряхнул пригрезившееся, вернулся к столу, сел, сцепил большие вспухшие пальцы, замер неподвижно – выстраивал мысли в линию.

Первое. Он должен войти в коалицию, непременно оформленную организационно, с банкирами и заводчиками; они теперь станут набирать силу день ото дня, они теперь, по закону с выборах Думу, станут влиятельной группой в высшем законодательном органе державы. Значит, он, Витте, должен добиться для них специальной думской финансовой комиссии, именно он, и никто другой. Пока другие расчухаются, пока поймут надобность коалиций в новое время, он, Витте, коалицию с финансистами уже наладит.

Второе. Коль скоро в Государственном совете, который Трепов норовит сделать единицей дворцовой бюрократии, будут, помимо назначенных царем, люди выборные, туда должны войти либеральные помещики, то есть конституционные демократы Милюкова и промышленники. Гучков? Вряд ли – хам, ради красного словца продаст за милу душу и, главное, англофил, на Лондон смотрит, во всем британцам следует. Витте подумал о Гужоне. Плохо, что француз, конечно, не пройдет в Госсовет по национальному цензу. Но как лидер московского союза фабрикантов и заводчиков, он, именно он подскажет нужные кандидатуры. Значит, помещики дадут постоянный и верный контакт с кадетами в Петербурге, а Гужон будет осуществлять связь с октябристами, с банковско-промышленным капиталом. Гужон, конечно, не преминет сообщить своим, в Париж. Что ж, это угодно внешнеполитической идее Витте – союз с Парижем и Берлином должен заставить образумиться надменного британского Джона Буля. Да и потом, лишние связи с Парижем никогда не помешают, это даст ему ощущение собственной надобности что, Трепова посылать во Францию, что ли?! Посмотреть забавно, как он станет с Пуанкаре разговаривать, как он привезет государю заем, договор, гарантию... Ха-ха...

Витте, услыхав смех, испуганно удивился: он не в мыслях похохатывал, а наяву. Нервы расходились, понятное дело. А стратегия выработана правильная. Надо загодя готовить позиции на случай отступления. Он их приготовит. Он на следующем заседании нажмет на мозоли, он по-новому поговорит о гласности заседаний Думы: финансистам она нужна, им важно, чтоб их официальную позицию знали в Париже и Берлине из газет, а не по слухам. На следующем заседании он поговорит и о том, кто будет писать законы в Думе. Пусть это поднимет кто-нибудь другой, он подготовит, он бросит идею, за идеями-то ныне гоняются, своих мало, растерянность одна.

Домой Витте пришел довольный, проиграл дочери в винт два рубля, выпил полстакана настойки валерианового корня и уснул – легко и быстро.

 

* * *

 

Его Императорское Величество. – Кому угодно высказаться?

Граф С. Ю. Витте. – Позвольте мне, Ваше Императорское Величество, возвратиться к вопросу, возбужденному князем Оболенским. Я нахожу, что выставленный князем принцип очень важен. Когда Дума отклоняет вопрос, он остается без последствий, иначе дело поступает в Государственный совет, которому также предоставляется принять или не принять проект. Если Государственный совет ее принимает, то дело до Государя Императора не доходит. Такой порядок существует везде на Западе. Между тем мнение князя Оболенского очень важно. Нельзя, действительно, все заимствовать от Запада. Следует помнить, что Государственный совет – учреждение аристократическое, крестьяне в его состав не войдут. Им открыт доступ только в Государственную думу. Они и смотрят на Думу так: найдем через нее доступ к царю, найдем управу. Какая же будет психология крестьян? Скажут, думали, что будет доступ, а между тем чиновники отдалили нас от государя.  

В. Н. Коковцов. – Нам говорят о крестьянах... Почему, однако, говорить об одних крестьянах? Намечаемый путь уничтожает Государственный совет и сводит к управлению страной одною палатою! В случае принятия предложения графа Сергея Юльевича, – задержки больше не будет. То, что ныне предлагается, уничтожает Государственный совет и знаменует переход к одной палате.  

Граф С. Ю. Витте. – Я желаю сказать лишь то, что если ввести положение, по которому верхняя палата может отделить народ от монарха, то это есть известный урон. Я вовсе не поддерживаю князя Оболенского, но не желаю, чтобы народ сказал, что он отдален от царя. Напрасно относиться с пренебрежением к психологии общества, а особенно крестьян, где вся психология: «Бог и царь! »

Барон Ю. А. Икскуль. – Граф Витте снова проектирует отдать законодательство в руки толпы. Между тем для этого дела требуется устойчивость, необходимо поставить Государственный совет в качестве учреждения, ограждающего Ваше Императорское Величество. Иначе лучше совсем упразднить Государственный совет.

П. Н. Дурново. – Если будем, подобно графу Витте, считаться с отдельными сословиями, мы впадем в ошибку.  

Граф С. Ю. Витте. – Я предлагаю пополнить проект только тем, чтобы об отклоненных предложениях доводилось до сведения Государя Императора.

В. В. Верховский. – Странно писать в законе о том факте, чтобы не делать секрета от Государя Императора. Ваше императорское величество всегда можете потребовать всякие сведения. Но помещать об этом особое постановление было бы странно...

П. Н. Дурново. – Постановления о доведении до высочайшего сведения не должны быть вносимы в законодательные акты.

Его Императорское Величество. – Оставить, как в проекте. Далее...

 

 

 

Попов пил тяжело, не хмелел, только глаза его начинали высвечиваться изнутри какой-то жалостливой прозрачностью. Серебряные часы Павла Буре лежали на столе с открытой крышкой; было уже девять сорок. В охрану надлежало вернуться через пятьдесят минут – Сушков к этому времени должен все подготовить. Попов с трудом сдерживал себя – хотелось подняться, сунуть Леопольду Ероховскому кредитный билет, насладиться его унижением и, не дав руки, бежать к себе: уж он-то знает своих молодцов, уж он-то знает Павла Робертовича. Объяснять ему, правду про Стефу открыть – нельзя, никому нельзя, самому себе кто петлю накидывает? Грозить можно и намекать, на операцию намекать, а им, костоломам, не до операций, особливо если хлебного примут, здоровы водку жрать, сукины дети. Но и уйти сейчас невозможно, потому что Ероховский расходится трудно, необходимо слушать его умности, жалобы на собратьев, на власть, которая не может обеспечить, на дороговизну (хотя от предложенных за услуги денег отказался: «Искусство нуждается в правопорядке – только поэтому я вам помогаю. Анархии театр не надобен, черни угодны непрофессиональные балаганы на площадях»). Пьет он тоже хорошо, но, видимо, последнее допивает: агентура сообщила, что Ероховский начинает закладывать с утра, поправляется портвейном, страдает, ждет обеда, чтобы со щами пропустить стакашку, тогда только расходится, начинает каламбурить, записывает что-то в блокнотик, потом – и чем дальше, тем быстрее – скисает, норовит поспать, но спит плохо, тревожно и с вечера пьет чуть не до рассвета так долго не выдержит, так можно года два продержаться, а он уж полтора разменял.

Попов нетерпеливо присматривался к Ероховскому, но нетерпение он умел скрывать за небрежной заинтересованностью, похохатывал добродушно, когда Ероховский громил имперские порядки, заботливо предупреждал сдерживаться в откровениях с малознакомыми людьми, особенно левых убеждений: «Нам же потом напишут, а мне вас защищай! »

– Вы мне скажете, где теперь Стефа? – спросил Ероховский. – Я бы ее навестил, паспорт мне позавчера выдали... В Кракове актрисуля?

– Рядом с Краковом. В Татрах, – ответил Попов. – В санатории... Вы, наверное, проходились, а, пан Леопольд? Мне говорили, что все актрисы должны непременно отдаться либо режиссеру, либо драматургу, без этого, рассказывают, в вашем мире невозможно...

– Если бы, Игорь Васильевич, если бы...

– Коли б она была вашей, не стали б ее уговаривать за границу бежать?

– Конечно, нет.

– И моей бы просьбе отказали?

– Отказал бы.

– А где же общечеловеческая гуманность? Где подвижничество?

– В охранном отделении, – ответил Ероховский. – Жандармы этими вопросами занимаются и учат общество, как следует понимать истинную гуманность.

– Слушайте, а к вам товарищи не подваливали еще, пан Леопольд? Не просили написать что-нибудь эдакое про Красное воскресенье, про «Потемкина», про ту же Лодзь?

– Соглашаться?

– Непременно. Это было бы восхитительно, мы бы с вами Петербургу нос утерли: у них был вождь рабочих – Гапон, а у нас выразитель рабочих чаяний Ероховский.

– А потом бы как Татарова – ножом в шею.

– Так ведь Татаров двурушник, он и вашим и нашим. Слушайте, пан Леопольд, я хочу предложить вам эксперимент...

– Повесить кого-нибудь?

Попов заколыхался, забулькал, чокнулся с Ероховским, медленно выцедил, понюхал корочку, закусывать не стал.

– Хотите посмотреть, как вешают? Я устрою.

– Не хочу.

– Отчего?

– Запью.

– Да вы и так пьете втемную.

– Я в открытую пью, Игорь Васильевич, про того, кто пьет втемную, говорят: «Он и капли в рот не берет». Скажите мне правду, полковник, как на духу скажите: спасти империю сможете или все покатилось? Скажите честно: есть надежда, или пора направлять стопы в Париж, пока здесь резать не начали – всех под один гребень?

– С чего это вы?

– Да с того, что я по городу хожу, а не езжу на дутиках, как вы. С того, что ем и пью в открытых местах, где люди говорят, а не на тайных квартирах, где отставной жандарм прислуживает. Оттого, что я в театре за кулисами работаю, а не в ложе бенуара сижу, – все оттого, Игорь Васильевич...

– А я еще к тому же читаю сводки, пан Леопольд, в которых записаны разговоры подстрекателей революции, и я в курсе их планов, знаю, где у них склады оружия и литературы, а ведь ничего – спокоен. Пусть шумят, пусть кулаками машут. Больше машешь – скорей устанешь. Да и зрителям надоест: в театр ходят для того, чтобы дождаться момента, когда ружье выстрелит. А если не пальнет? Да пропади пропадом такой театр, тьфу на него! Недовольны? А дальше что?

– А дальше вся вера вытравится, вот что...

Попов приблизился к Ероховскому и, разозлившись, медленно ответил:

– А плевать на веру! Плевать, пан Леопольд! Важно держать в руках, важно знать, важно, чтобы порядок был, чтобы боялись... Вера... Для этого церкви есть и костелы, чтобы верою заниматься, не наше это дело – вера... Наше дело правопорядок...

Он удовлетворился впечатлением, которое произвели его слова, и достал из кармана пачку фотографических портретов, бросил на стол.

– Постарайтесь-ка воспроизвести ваш разговор с пани Стефой об ее зеленоглазом рыцаре...

– Я не умею воспроизводить, Игорь Васильевич... Вы же принесли фотографические картонки, давайте я погляжу. Вы меня об этом хотите просить?

– Именно об этом, пан Леопольд, – ответил Попов и разбросал портреты Ганецкого, Пилсудского, Дзержинского, Варшавского, Уншлихта, Василевского, почти всех, словом, эсдеков и социалистов; анархистов и максималистов в расчет не брал.

Ероховский заинтересованно разглядывал лица, особенно долго изучал глаза.

– Выразительные персоны, – заметил он. – Каждый индивидуален.

Попов сыграл: взяв фотографический портрет Василевского, написал карандашом на обороте: «Этот – искомый». И расписался. Протянул карандаш Ероховскому. Тот карандаш взял, отложил портреты Пилсудского, Ганецкого и Дзержинского, тронул их пальцами, будто спирит какой, впился глазами, замер...

Попов осторожно посмотрел на часы: десять двадцать. Надо ехать. Как можно скорее. Там должно быть все в порядке. Они не посмеют переступить. А если? Он представил себе Стефанию вместе с Павлом Робертовичем, и темное животное желание родилось в нем. Но это было мгновение, потом он вспомнил, какая Стефа была веселая, когда началась их связь, какая она была ласковая и как умны были ее странные, какие-то шальные разговоры за кофе, когда она сидела строгая, причесанная перед тем, как попрощаться и уйти на репетицию.

– Этот, – сказал Ероховский и ткнул пальцем в портрет Дзержинского. По-моему, она говорила о нем... Мне кажется, он.

– Пишите, – лениво посоветовал Попов. – Я бьюсь об заклад, что не он. Я на другого поставил, сами видели. Дюжина шампанского, идет?

Ероховский, приняв игру, вывел на обороте портрета Дзержинского: «Этот искомый». Расписался лихо, как человек, который лишен права должностной, ответственной подписи.

«Ах, пташечка, ах, миленький мой, – подумал Попов, – вот ты у меня и в кармашке, главаря опознал, да еще с какой разборчивой росписью – поди отопрись... «Спасете империю?.. » Покуда я умею с вами эдак-то играть, конечно, спасем, куда деться? »

Поцеловался с Ероховским трижды, поблагодарил за дружбу, ощутил прикосновение его сухих губ и вдруг неожиданно почувствовал внутри холодный ужас: а ну, коли опоздал к Стефе?! Явственно привиделось белое лицо Павла Робертовича, трепетные его синеватые ноздри и длинные, пушистые ресницы, скрывавшие пронзительно-черное безглазие.

Кучеру Грише хрипло приказал:

– Гони, чтоб искрило!

Запахнул пальто, воротник поднял: начался нервный, быстрый озноб, зубы клацали.

 

* * *

 

В охрану вошел стремительно, едва сдерживаясь, чтобы не побежать по коридору, не выдать себя своим: нет ничего страшнее, как своим приоткрыться, они живо перепилят.

На втором этаже почувствовал тяжелое сердцебиение: ему показалось, что он услышит крики Стефы сразу же, как только повернет в закуток, ведущий к кабинету, но там была тишина, страшная, чреватая.

«Если дверь заперта – значит, опоганили, скоты, не устояли, – жалобно подумал Попов. – Врать будут все, она тоже – поди проверь».

Он рванул на себя дверь и чуть не упал – дверь заперта не была. В кабинете никого. Попов не сразу заметил разбитое окно, осколки на паркете, темные пятна крови. Поначалу он только диван и увидел, пустой диван, без нагого тела, испытал поэтому облегчение, умильное и слезливое. И лишь после разум его объял все детали, Попов бросился к окну, глянул вниз – он был уверен, что непременно увидит на булыжниках распластанную Стефанию с подвернутой под грудь левой рукою, а правая выброшена вперед. Он помнил такое, арестантка в Орле сиганула, тогда последних по «Черному переделу» подбирали, крикливые были, гордые, на «вы» требовали, а той дал пощечину стражник, она и опротестовала самоубиением.

Попов выбежал из кабинета, прогрохотал по коридору, не скрывая дыхания, сунулся к Павлу Робертовичу – пусто, дверь тоже не заперта, на столе бумаги разложены, на подоконнике – остатки ужина, пустые штофы.

Сбежал вниз, спросил вытянувшегося унтера Кузовлева:

– В какой кабинет прошел доктор?

– Никак нет, не проходил! Только тюремный фельдшер Яковлев!

– Куда пошел?

– К ротмистру Сушкову, ваше благородие!

Попов взбежал на третий этаж, пнул ногой дверь: Стефания лежала на диване, лицо и руки обмотаны бинтами, кровь медленно проступала у висков, нос торчал из повязки заострившийся и до того белый, что казался белее бинта.

– Выбросилась? – спросил Попов и не узнал своего голоса.

– Нет, – ответил Павел Робертович, – только норовила. Изрезалась несколько.

– Все вон! – еще тише сказал Попов. – Вон отсюда, свиньи!

Офицеры и фельдшер Яковлев вышли из кабинета на цыпочках. Попов приблизился к дивану, страшась, заглянул в бинт, увидел глаза женщины – в них металось что-то быстрое, непонятное.

Попов взял двумя пальцами шинель, которой была укрыта Микульска, приподнял полу и увидел, что женщина совершенно голая, а руки и грудь в ссадинах и тяжелых, бурых синяках.

Он сглотнул ком, мешавший дышать, подкрался к двери, привалился к ней плечом, воровски, мягко повернул ключ, потянул ручку на себя, убедился, что заперто, вернулся к Микульской, достал из кармана фотографический картон Дзержинского, поднес его к глазам женщины и, заметив, как зрачки заметались, выдохнул, прокашлялся, хотел сказать что-то торжествующее, но не смог – комок в горле мешал. Он сбросил со Стефании шинель и начал быстро, лихорадочно раздеваться...

... Он понял, что Микульска мертва, не сразу, он не мог поначалу поверить в это, потом вскинулся, сорвал с лица женщины бинты, увидел ее открытые глаза, порезы, царапины, бездыханную грудь; схватил со стола стекло, лежавшее на сукне, приволок его к дивану, положил на лицо Стефании – стекло не помутнело.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...