Государь должен обладать всеми пороками и добродетелями и играть сам на себе, одевая разные маски.

Фортуна – это материал, который облекается в форму – доблесть.

Агафокл. Он родился в семье горшечника и вел жизнь бесчестную, но смолоду отличался такой силой духа и телесной

доблестью, что, вступив в войско, постепенно выслужился до претора Сиракуз.

Утвердясь в этой должности, он задумал сделаться властителем Сиракуз и таким

образом присвоить себе то, что было ему вверено по доброй воле. Посвятив в

этот замысел Гамилькара Карфагенского, находившегося в это время в Сицилии,

он созвал однажды утром народ и сенат Сиракуз, якобы для решения дел,

касающихся республики; и когда все собрались, то солдаты его по условленному

знаку перебили всех сенаторов и богатейших людей из народа. После такой

расправы Агафокл стал властвовать, не встречая ни малейшего сопротивления со

стороны граждан. Он приобрел власть злодеяниями, жестокостью и предательством. Чем Агафокл хуже Борджи, если он получил власть благодаря соб­ственным поступкам, пусть вероломным, злодейским, но сопряженным с «большой доблестью духа и тела». Этот Агафокл ничем или почти ничем не был обязан фортуне, но - одним лишь своим «действиям и доблести (le azioni e virtu)». «Он достиг власти не чьим-то покровительством, но службой в войске, сопряженной с множеством опасностей и невзгод, и удержал власть смелыми действиями, проявив решительность и отвагу». Тем не менее Макьявелли начинает рассказ об Агафокле и Оливеротто с замечания, что их «способ стать госуда­рем» «нельзя целиком приписать ни фортуне, ни добле­сти». Однако же нельзя назвать и доблестью убийство со­граждан, предательство по отношению к друзьям, когда это человек без веры, без благочестия, без религии; та­кими способами можно добиться власти, но не славы.

И тем не менее: его лютая же­стокость и бесчеловечность, все эти бесчисленные злодейства не позволяют объявить его выдающимся че­ловеком. Итак, невозможно приписать ни фортуне, ни доблести то, что было им совершено

Отсюда следует, что тот, кто захватывает власть, должен продумать все обиды, которые ему придется нанести, чтобы нанести их разом, а не возобновлять изо дня в день; тогда он сможет, не прибегая больше к же­стокости, успокоить людей и, делая им добро, заручиться их расположением. Кто поступит иначе, из робости или по злому умыслу, будет вынужден всегда держать меч обнаженным и никогда не сможет опереться на своих подданных, не знающих покоя от свежих и непрекра­щающихся насилий с его стороны. Поэтому к насилию нужно прибегнуть так, чтобы исчерпать все сразу: чем меньше люди успеют его распробовать, тем меньше вре­да. Благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, что­бы их распробовали как можно лучше» (VIII).

Именно так поступил Чезаре Борджа с жителями Чезены в эпизоде, касающемся мессера Рамиро де Орко. По логике Макьявелли, злодеем он не был. Потому что прибегнул к жестоким мерам тогда и настолько, когда и насколько это оказалось нужно. И точно так же он стал милосердным в точно рассчитанный момент.

Теперь понятно, что неодобрение в адрес Агафокла развивает совершенно ту же идею, которой определяются восторги в адрес герцога. Агафокл или Оливеротто совершали вероломные преступления не ради целесообраз­ности, не по свободному выбору, а потому, что иначе действовать они были не в состоянии. Свирепость была у них просто в крови. Агафокл вполне преуспел, и даже больше, чем Чезаре, но, значит, свойственный ему по природе способ поведения случайно «встретился» с весь­ма подходящими свойствами времени. (Здесь, в восьмой главе, такого объяснения нет; но трактат неуклонно дви­жется к 25-й главе, готовит ее и просвечивается ею.)

Агафокл – злодей по природе, а Чезаре просто избрал такую политику.

 

Непосредственно Макьявелли занимают свойства чи­стой индивидности. Именно в них — как в неустранимое условие — упирается решение его прикладной задачи. Индивид как субъект исторического действия и он же как «универсальный человек», который должен ссохнуться до «государя»,— это как-никак один и тот же индивид. Обычный политик - конкретный «этот» - ограничен сво-. ей отдельностью; он, скажем, по природе склонен дейст­вовать или обдуманно, медлительно, осторожно, или напористо и безоглядно. Между тем выясняется, что лучше эеего, если правитель был бы человеком, который спосо­бен вести себя и так, и этак, и по-всякому, т. е. меняться по обстоятельствам, поступать, как он считает нуж­ным,— и в этом смысле преступать границы своей при­роды, с ее единичностью и готовностью, быть творцом самого себя. Его-то Макьявелли, как известно, и вообра­жает, описывает, ожидает, о нем возвещает в трактате о «Государе». Лишь такой человек может стать великим политиком и спасителем Италии.

«Личностью» обозначается идеальное, предельное по­ложение индивида в мире, которое в прежние эпохи при­надлежало «праведнику», «святому» или «доброму му­жу», «мудрецу» и т. д. Это новое регулятивное ценност­ное представление. Как и всякое подобное представление, оно выступает в виде всеобщности. Однако на сей раз такой странной всеобщности, которая в каждом отдель­ном, личном случае — неповторима. То есть всеобщее осознается как-то в индивиде, что, хотя и «больше его», но не дано извне или свыше, а есть именно он сам. Личность поэтому вынуждена нести полную ответствен­ность за всеобщность, которая высвечивается как несов­падение особенного со своей наличностью, как откры­тость в человечество, как творимый смысл, насущный для всех прочих смыслов. Эта личность ищет духовную опору лишь через свое включение в бесконечный, незавершаемый человеческий разговор.

Личности в Возрождении еще не было. Ее предощущением были концепции варьета и гуманистического диалогизма. Свернутые внутрь индивида, они дали в высшей степени парадоксальную концепцию «универсального человека», т. е. своего рода ренессансного человека без свойств, индивида в качестве собственной возможности (изобретенного, следовательно, задолго до Роберта Музиля и без всякой ущербности во-ления и действия). Это и было нечто вроде первого фан­тастического наброска идеи личности.

Так вот: у Макьявелли можно наблюдать первый кри­зис этой идеи.

 

Доблесть -это познать искусство политики и уметь своевременно воспользоваться его предписаниями. От доблести зависит, легко или трудно будет завоевателю удержать новое государство. Тот, кто меньше полагался на судьбу и больше на доблесть, дольше удержался у власти. (глава 6). Обдумывая жизнь и подвиги этих мужей, мы убеждаемся в том, что судьба

послала им только случай, то есть снабдила материалом, которому можно было

придать любую форму: не явись такой случай, доблесть их угасла бы, не найдя

применения; не обладай они доблестью, тщетно явился бы случай.

Моисей не убедил бы народ Израиля следовать за собой, дабы выйти из

неволи, если бы не застал его в Египте в рабстве и угнетении у египтян.

Ромул не стал бы царем Рима и основателем государства, если бы не был по

рождении брошен на произвол судьбы и если бы Альба не оказалась для него

слишком тесной.

Итак, каждому из этих людей выпал счастливый случай, но только их выдающаяся доблесть позволила им раскрыть

смысл случая, благодаря чему отечества их прославились и обрели счастье. На пути

этих людей встает множество трудностей, преодолеть которые поможет только доблесть.

Тем, кто приобрел власть волею судьбы легко ее приобрести, но трудно удержать. Только тот, кто обладает истинной доблестью, при внезапном возвышении сумеет не упустить

того, что фортуна сама вложила ему в руки, то есть сумеет, став государем,

заложить те основания, которые другие закладывали до того, как достигнуть

власти.

«доблесть» — активное и ведущее начало в истории, а «повод», подбрасываемый фортуной,- начало пассив­ное, подчиненное, хотя и столь же необходимое (фортуна может ведь лишить доблесть возможности проявиться).

4.

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: