Комсомольская правда. 1990 г. 20 октября.

 

ДУША ИВАНА ИВАНОВА ПРИ ПЕРЕХОДЕ ОТ СОЦИАЛИЗМА…

 

Пока группы столичной буржуазии, вооруженные каждая своим рецептом перестройки экономики, борются за власть… Пока два Совета Министров на одну Москву и несколько команд экспертов апеллируют к народным депутатам: "Мой, мой рецепт самый действенный!", "Нет, от вашего больной рискует умереть, он слишком радикален. Рецепт моей команды — самый лучший!" — население — русский народ и народы республик переживают, предоставленные сами себе, свои процессы. Новые лидеры уверили их в том, что, позволив свершиться «сталинизму», они — самые виновные народы на планете, внушили им комплекс вины и комплекс неполноценности. Коллективная психика населения СССР переживает страшнейший стресс. Советский народ психически болен сегодня.

Наверняка боссы перестройки относят "коллективную психику народа" к той же области, что и гадание по руке, астрология, психоанализ и прочее другое «шарлатанство». Их, воспитанных в системе вульгарного советского марксизма, заботят исключительно проблемы кормления и работоспособности масс, то есть они относятся к человеку как к машине. Отсюда проистекает их бесстрастная безжалостность… Ну да, они подозревают, что у советского Ивана Иванова есть ДУША, но игнорируют это предположение в своей ежедневной деятельности. И это было бы не так уж страшно, если бы новые лидеры являлись продолжателями старого режима, шли бы по той же широкой протоптанной дороге, на которой массы, следующие за ними, особые шоковые сюрпризы не ожидают. Но лидеры перестройки — радикалы, и изменения, произведенные ими в советском обществе, — революционные изменения. И каждое из этих. революционных изменений уже смутило, перепутало, сконфузило, возбудило и депрессировало коллективную психику советских людей — Иванов Ивановых.

Революционеры-перестройкисты ликвидировали первым делом уже мертвого врага — СОВЕТСКУЮ ИСТОРИЮ. Выкопав труп, пустили его в расход как политического врага, даже не задумавшись в спешке, что с Историей с большой буквы, с Большой Историей каждого советского человека соединяет невидимыми нитями его собственная маленькая личная история. Могильные холмики нескольких поколений, фотографии, воспоминания, унаследованные верования советских лет, пословицы, песни и поговорки советских лет, дружбы родителей, семейные мифы, лица, облики, образы соседей — все, что на склоне лет, оглядываясь назад, человек и называет жизнью. Все это вынужденно переосмысливается сегодня миллионами советских людей. Переосмысливаются образы и ситуации. Поневоле советские люди заняты работой перестановки, переоценки, создания нового варианта каждой личной истории. "Лейтенант Сидоров с третьего этажа, следовательно, был палач уже тем самым фактом, что служил в войсках МВД… между тем какой хороший был дядька, а хромоногая угрюмая реабилитированная писательница с первого этажа, заносчивая и отдельная, никому не нравилась в доме, но согласно сегодняшней морали она-то и была самым «хорошим», то есть положительным, человеком того времени…" — так вот должен рассуждать 40—50-летний мужик Иван Иванов, перебирая детские воспоминания. Конфузясь и против своей воли он вынужден психологически предать многих друзей того времени и взять в "хорошие люди" многих неприятных типов. Если он не сделает этого, то будет жить в разладе со своей эпохой. "Мы выходим из КПСС, и вот почему", — объясняют в газетах звезды перестройки первой величины и звезды помельче, а в памяти миллионов Ивановых возникает теплая атмосфера первомайских демонстраций, шутки и смех, и дядьки и тетки этой самой КПСС, кто-то из них был плохой, кто-то — хороший. "Посмотрим еще, до чего вы доведете страну, беспорочные!" — бурчит упорный Иван Иванов, несогласный отдать свое детство и юность и их ценности. А газеты кричат: "Погромы в Киргизии!", "Погромы в Баку!", "Взрыв автобуса в Азербайджане!" Может быть, и готовый уже поступиться своей личной памятью, Иванов не может этого сделать в таком настоящем. Результат: потеря критериев для оценки, постоянное сравнение прошлого и настоящего, РАСТЕРЯННОСТЬ, смятенность души.

Покончив с Историей, революционеры-перестройкисты разрушили понятие советского человека о справедливости внутри советского общества. По различным историческим причинам советский человек всегда принимал за справедливость прежде всего равенство. Нет, советский вариант равенства не исключал привилегий для партийных бояр и дворян, да, Иван Иванов зло иронизировал вслед черным «Волгам», проезжающим через город: "Слуги народа поехали!" Да, Иван Иванов знал, кто из местных властей берет взятки, пессимистически подозревал всегда, что самая суть системы торговли предполагает мошенничество, но по большому счету он был уверен, что советское общество есть общество равенства, то есть оно справедливое, то есть в нем значительное большинство живет в более или менее равных условиях. И если Ивановы шли в университеты, то не для того, чтобы, выучившись, зарабатывать больше, — напротив, инженер зарабатывал часто меньше рабочих, — но чтобы приобрести знания и заниматься чистой работой, а не физическим трудом. (Двадцатилетним парнем автор этой статьи зарабатывал в литейном цехе в 1963–1965 гг. от 180 до 320 рублей в месяц. Советский академик имел право на 500 рублей.)

Глядя сегодня на разгул удалых кооператоров (а первые кооперативы возникли, к сожалению, не в сфере производства, но в сфере спекуляции и обслуживания), не создающих новые ценности, но успешно перепродающих втридорога плоды его же рабочих трудов, Иван Иванов (Иванченко, Ованесяны, Иванидзе, Иванидовы и прочие мужики республик) зол и грустен (злы и грустны). Ранее, до 1985 г., шустрить и устраиваться считалось нечестным, НЕМОРАЛЬНЫМ способом существования. Ворующим работникам торговли, да, зачастую завидовали, одновременно презирая их и гордясь своей моральностью. Сегодня оказалось, что вчера презираемые качества эти — шустрить и устраиваться — есть поощряемые доблести нового общества. (Новые лидеры поощряют в гражданах именно эти качества. В печати раздаются голоса в пользу выпуска из тюрем преступников, осужденных до 1985 г. за "экономические преступления".) Растерянный Иван Иванов и все советские Иваны испытывают психологические трудности в удостоверении (идентификации) личностей ДОБРА и ЗЛА. Кто есть кто? Что есть морально, какое поведение, а что аморально? Ранее Ивановым было известно твердо, где Добро, где Зло. Сегодня — неизвестно. Президентским же декретом народную мораль не изменить.

Вдобавок советская мораль по происхождению вовсе и не советская, вовсе и не так уж навязанная. В основе советской морали лежит не по приказу Ленина и Сталина вдруг взятая и насильственно насажденная мораль октября 1917 г., но мораль низших классов общества, даже и не рабочая, но крестьянская, ставшая после грандиозной вспашки Российской империи плугом революции (и ликвидации высших классов) всеобщей усредненной моралью. Советская мораль есть адаптированная для всего общества старая крестьянская мораль: привычка к жизни «миром», совместный антагонизм крестьян к помещику, к барам вообще, к ростовщику — ее основные элементы. (Автор считает нужным заявить, что он не идеализирует советскую народную всеобщую мораль. Как и во всякую массовую мораль, в нее входят составными элементами и ханжество, и бесцеремонное подавление индивидуальностей. Но игнорировать существование этого кодекса поведения Иванов Ивановых значит допускать тягчайшую ошибку в любых политико-социальных вычислениях.)

Возбужденные толпы, состоящие из Ивановых всех национальностей, сегодня растеряны так же, как и психика отдельного Ивана Иванова. Чего придерживаться, во что верить, как себя вести? Как себя вести в стране, где черное еще пять лет назад стало белым? Сотни психологических проблем атакуют психику Ивана Иванова. Определить себя по отношению к новым богатым — одна из них, и немаловажная. Честно богатым? "Нечестно богатым", — подсказывают из глубины десятков поколений крестьянские предки. (Один из корней антисемитизма именно это «нечестное», по мнению народной морали, происхождение еврейского богатства. (Нет нужды напоминать о том (надеюсь), что всеобщее еврейское богатство — сказка.) Христианская церковь, католическая особенно строго, запрещала христианам заниматься ростовщичеством. Еврейская религия, как известно, не запрещает занимать деньги под проценты. Посему это ненавидимая массами профессия многие сотни лет была еврейской привилегией).

Раздробленная на тысячи Советов депутатов (в одной Москве 34 Совета!) по десяткам республик, по сотням министерств, изошедшая в дебатах (часто это сырые эмоции вслух), власть катастрофически ослабла. Здесь не место выяснять причины ее слабости, нас интересует то, как слабость власти сказывается на ежедневной жизни Ивана Иванова и на его психике.

После наступления темноты улицы советских городов пусты. Они разительно похожи на улицы городов из мрачных фильмов о мрачном будущем. Очевиден действительный сильнейший рост преступлений (связанный именно с ослаблением власти), этот рост зафиксирован официальной советской статистикой, о преступности ежедневно сообщают Иванову советские газеты. Иван Иванов переживает, если его дети-подростки задерживаются вне дома после наступления темноты, куда больше, чем обыкновенно нервничал советский отец. Страх вызывает в нем неврастению, ложится еще большим грузом на его психику. Сам он также не уверен в своей личной безопасности. Слухи об убийствах и действительные происшествия, о которых его информируют газеты (последнее — ужасающее убийство протоиерея А. Меня топором), столкновения с преступностью его соседей и коллег по работе не способствуют поднятию настроения Иванова. Живет он, вороша память, высчитывая, бурча, злясь, вздрагивая и боясь. Ему, отцу семейства, унизительно чувствовать себя беспомощным. Любая группа малолетних хулиганов способна сегодня терроризировать, если захочет, его семью, и он ничего не сможет сделать. Иванову страшно появившихся в советской жизни спортивного вида молодчиков рэкетиров и стыдно своих страхов. Постоянно сравнивая «тогда» и «сейчас», он боится этого сейчас и не хочет в то же самое время признать, что тогда было тише, спокойнее, лучше, счастливее, наконец. Вспоминая свои пятилетней давности недовольства бюрократией, застоем, коррупцией, привилегиями партийной аристократии, то, как он ругался вслед черным «Волгам», он вынужден признать, что в сравнении с мрачным «сегодня» за окнами прегрешения застойных бюрократов были детскими шалостями. Проехав с работы домой по грязному, в колдобинах мрачному городу, включив телевизор и поглядев двадцатиминутный показ какого-нибудь Каннского кинофестиваля или черт знает чего другого хорошего там, на Западе, Иванов чуть ободряется. "Вот у них ведь там хорошо, и мы переживем трудности переходного периода, и у нас, наверное, будет хорошо".

Приходит грустная, с пустыми сумками жена Иванова. После работы забежала в магазин. Проблема питания никогда не была легка в СССР. Мария Иванова стояла в очередях до 1985 г., и это было ненормальным нормальным явлением. Но перестройщики стали выдавать Ивановым сахар по карточкам, а с недавних пор появились очереди за хлебом, в последний раз подобный позор случился со страной треть века тому назад. Эта ситуация живо напоминает Иванову фильмы о чудовищной разрухе гражданской войны. Сам Иванов за всю его сорока- или пятидесятилетнюю жизнь в'разрухе не жил. СССР никогда не бежала впереди всех в мирововм забеге за процветанием, но пятьдесят—шестьдесят стран бежали сзади. В разруху повергали обыкновенно страну революции и войны. "Но ведь в 1985 г. не произошла война", — говорит себе Иванов. Мария и Иван Ивановы сквозь зубы клянут власть, но им стыдно выглядеть в собственных глазах людьми непередовыми и непрогрессивными. Логично, что они набрасываются на прессу, ищут у умных и опытных людей ответа на свои тревоги. Что будет? Что делать? Будет ли лучше? Почему сегодня так плохо и страшно?

Пресса же устами звезд перестройки не стесняется обвинять в лености (и даже неполноценности!) их, миллионы Ивановых. Святослав Федоров в интервью брестской газете «Заря» (перепечатано в "24 Часа". 1990. № 32) называет советское общество "обществом полурабов" и утверждает: "Очень многие из нас совершенно не хотят работать. Таких людей у нас не менее 40–50 миллионов… мы не хотим по-настоящему работать…" Однако Федоров говорит, что "должен рисковать весь народ".

Писательница Татьяна Толстая (из рода царских и позднее сталинских бояр) в высшей степени недовольна Ивановыми. "Верят в крик, но не верят в ум. Вообще, две вещи не всегда пользовались почетом на Руси — ум и труд, что сказывается и в фольклоре, в пословицах, и в жизни. Всегда меня удивляла песня «Дубинушка», которая уже начинается с презрения, словно со скривленными губами поется: "Англичанин мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину, а наш русский мужик, коль работать невмочь, так затянет родную «Дубину». Слушаешь и думаешь, почему же ты, голубчик, сам не изобретаешь за машиной машину?" ("Совершенно секретно". 1990. № 4.)

И Федоров рекомендует Ивановым заняться изобретательством: "Сегодня вы изобретаете какой-нибудь самолет, завтра вы строите свой аэропорт, послезавтра вы летите и зарабатываете деньги для себя и людей, которые живут с вами одними стремлениями…"

"А не полетел бы ты, глазной хирург, на…!" — ругается Иванов и отбрасывает газету. Натолкнувшись на подобное безграмотное (слова «Дубинушки» не народные, боярыня Толстая, это не он сам себя называет "наш русский мужик", но ваш брат-барин сочинил) презрение и враждебность, Ивановы остаются со своим смятением одни. Они все чаще ищут убежища в старом, до 1985 г. времени, когда было спокойно, когда была пусть и неэнергичная и не особо экономически показательная жизнь, но души народные не перекручивали в гигантской мясорубке перехода от социализма к… какой-то еще более передовой, но уже страшной ценой достающейся системе.

Еще более травмирована психика советских людей в окраинных республиках. Там льется кровь, стреляют, зверствуют. И кричит в телекамеру, рыдая, армянская бабка, вызволенная из Баку, призывая самого большого начальника Горбачева вмешаться в армяно-азербайджанскую распрю, не понимая высоких материй перестройки и демократии, бормочет что-то жалкое и вышедшее из моды о том, что "столько лет жили все в Баку, и русские, и армяне, и азербайджанцы, душа в душу, друзья и соседи". А в другую телекамеру рыдают азербайджанские родственники погибших во взорванном армянскими боевиками автобусе: "Да что же это такое, да останови же преступления, Горбачев! Ведь жили мы, друзья и соседи…" А Горбачев медлит, и советники его — прогрессисты и проза-падники не советуют ему вводить войска на территории, где идут погромы: "Запад скажет, что мы не демократы". И потому что ложно понята советскими неофитами идеология демократии, дети, женщины, старики уже принесены в жертву жестоким новым временам — Молоху Демократии. Хартия демократии, позаимствованная у Запада, глаголет, что право на самоопределение должно быть признано за всеми народами, если они этого самоопределения желают. (Сам Запад ханжески не следует своей же хартии. Баски и северные ирландцы, корсиканцы и аборигены Новой Каледонии, бельгийские фламандцы никогда не получат своей независимости.) На самом же деле Ованесяны, Иванидовы и Иванидзе не участвуют в национальных движениях. Они страдают от национальных движений. Участвует и хочет национальных государств всегда лишь активное крайнее меньшинство. Загублены бабкины дети всего лишь для того, чтобы Тер-Петросян стал президентом, сотни безответственных, но амбициозных музыковедов и писателей стали лидерами нации — министрами и депутатами, а десяток тысяч горячих голов (в нормальные времена они закончили бы свои дни в тюрьме) образовали бы вооруженные группы по типу бейрутских банд. В самом удачном случае они сольются в конце концов в национальные войска. Национальные войска, как показывает опыт — история деколонизировавшихся стран (Европы в 1918–1945 гг., Азии, в частности Индии и Пакистана, в 1947–1950 гг., Африки в 60-е годы), — рано или поздно всегда затевают войны с соседями. Рано или поздно. Национальным боссам, может быть, и кажется, что они несут своим народам какое-то небывалое освобождение. На деле они несут ему кровь и слезы. Сегодня прекрасное национальное будущее обещается ими, невозможно, однако, проверить, правдоподобны ли обещания. Но неприглядное настоящее зияет в окне Иванова. Если в эпоху перестройки граждан убивает не государство, но частные преступники и националисты (они первые приватизировали бизнес убийства), то почему Иванов обязан считать перестроечный режим лучше тоталитарного, предшествующего ему? Изуродованные трупы Оша, что, менее мертвы, чем были трупы Гулага?

Рабочий мужик Иванидов — Иванидзе — Ованесян смотрит на бабкино плачущее, в морщинах лицо и скрипит зубами, У него нет политических амбиций, он, может быть, и чувствует себя теплее в толпе людей, говорящих с ним на одном языке, но и только. На этом его национализм кончается. И он не может понять, зачем все это затеяно? Зачем все это происходит? И почему сегодня?! Почему не досталось подобное несчастное испытание другим поколениям? Ему обещают (опять, второй раз в этом веке) счастливое будущее и, не спрашивая его согласия, заставляют жить в кровавом настоящем.

По всем республикам мечутся группы мужиков с кровавыми руками, и по всем советским окраинам плачут слабые старухи, и скрипят зубами Ивановы: "На х… нам ваша перестройка, если нужно пройти через кровь и слезы!.."

И вот в этой-то ситуации, очень смахивающей на времена, когда малая орда кочевников только что прошлась по стране и в ужасе ожидается нашествие Великой Орды, столичные начальники, денно и нощно заседая, готовят Ивановым программу бессмертного подвига, по размаху могущую соперничать только со строительством коммунизма, — программу перехода страны к капитализму. Это миллионам-то людей с развороченными душами вы такой подвиг навязываете? "Должен рисковать весь народ"? Но когда душа народная больна, то у Ивановых руки опускаются. А вы их строить зовете. Да еще энергично строить. Иван Иванов не может участвовать в интеллектуальных играх советской буржуазии. Так же как Иванченко, Ованесян, Иванидов не могут участвовать в играх своих национальных буржуазии. Интересы и цели Ивановых и буржуазии (Святослава Федорова, академиков, писателей) различны. Ее интересы — социальное изобретательство, социальные амбиции, власть. Интересы Ивановых в том, чтобы жить прежде всего в социально стабильном обществе и уже затем — в обществе довольства и процветания.

Иван Иванов и все 300 миллионов Ивановых психически больны. Пять лет надежд, кризисов, все больше неудач и потерь его страны истощили душу Иванова, издергали ее, принесли ему растерянность, неуверенность, внушили пессимизм и ужас. Определенный маразм перестроечной мысли проявляется в том, что экономическая «рыночная» реформа сделалась для боссов перестройки идеей фикс, проблемой номер один и затмила чуму, свирепствующую в стране. Они одержимы экономикой, и обязательно рыночной. "Рынок! Рынок! Рынок!" — кричат газеты. В то время как даже деревенскому психиатру давно уже ясно, что в социально нестабильной стране с больной душой любая самая гениальная реформа провалится. Ибо Иван Иванов не в состоянии работать. Его надо вылечить вначале. Покоем, восстановлением порядка в стране. Стабилизацией страны. Поднять его мораль, а уж потом взваливать на него реформы. Хоть вся КПСС выйдет из КПСС и войдет во что-нибудь другое, без участия Ивановых, как вы их ни презирайте, вы останетесь опасными болтунами, и только, тт. Шаталины, Свят. Федоровы, Ельцины, Бочаровы и Аганбегяны… Во время чумы пирующие за столом, склоненные над писчебумажными яствами рецептов самого нового капитализма.

Г.

 

СТУКАЧЕСТВО КАК ИДЕОЛОГИЯ

 

Я уже отмечал пристрастие «демократической» прессы к стукачам и предателям. Всероссийская слава стукача Александра Экштейна — пример этого пристрастия. Выступив с отрывками из "Дневника стукача" на страницах «Огонька», Экштейн успешно обошел страницы многих изданий ("Совершенно секретно" и пр.). Апофеоз же его состоялся на Центральном телевидении в ноябре прошлого года. Двадцатиминутное интервью в программе «Взгляд» сделало из Экштейна национального героя. Я совершенно серьезно считаю интервью с Экштейном лучшим интервью времен перестройки. Была бы моя воля, я дал бы Экштейну премию имени Достоевского, настолько именно в духе героев Достоевского упоенный собою негодяй и подлец разглагольствовал с экрана, объясняя зрителям, что "все вы — стукачи", и подвел, мерзавец, идеологическую базу под свою подлость. Виноватой оказалась, как и следовало ожидать, система. Что касается меня, то я умудрился прожить сорок семь лет, никого не заложив, и уверен, что добрые две сотни миллионов советских граждан никого не заложили. Не закладывать учили меня отец — советский офицер, работяги, с которыми я работал на заводах и стройках, хулиганы и урки рабочего поселка, где жила наша семья. Закладывать своих, согласно этике 50-х годов, считалось самой последней подлостью. И вдруг такой поворот в умах… Экштейн и ему подобные вошли в моду… Чем же Экштейн им нравится? А в том, что он им нравится, нет сомнения. Им нравится и притягивает их толстый боров предатель Аркадий Шевченко. Им нравится предатель Олег Гордиевский… Хорошо, если я не совсем вправе поставить слово «нравится», то «привлекает» будет вполне на своем месте. Предатели и стукачи интересуют, привлекают, интригуют «демократическую» прессу.

Антигерои-предатели существовали на Руси испокон веков, так же как существовали они у всех народов мира. Имя Эфиальта — грека, предавшего защитников Фермопил персам, сохраняется 25 веков. Но здесь пойдет речь о предателях особого рода — «идеологических». Они, предатели «плохих» режимов, находятся на особом, двусмысленном положении. Если с эфиальтами и мазепами все просто, то с «идеологическими» все сложно. Князь Курбский предал государя Ивана Грозного, сбежал в Литву. Переметнулся к врагам Российского государства. Однако, зная репутацию Ивана Грозного, мы, потомки, относимся к предательству Курбского снисходительно, делая его кем-то вроде современного диссидента, Василия Аксенова или Георгия Владимова. Письма Курбского сравнимы с выступлениями диссидентов на радио «Свобода». «Бичуя» несправедливости абсолютизма времен Екатерины, был своего рода «позитивным» стукачом Радищев. Можно составить временную цепь из антигероев, получится что-то вроде: Курбский — Радищев — Чаадаев — Герцен — Кравченко — Солженицын… Из этой цепи становится ясным, что существует, очевидно, определенная российская традиция изобличения «стукачества» на плохие режимы. Можно восхищаться Курбским или Чаадаевым, а можно и не очень. К находящемуся под домашним арестом Чаадаеву приезжали на поклон с почтением (свидетельствуют современники) генералы и светские женщины. Уже тогда, как видим, двусмысленная фигура обличителя-интеллектуала притягивала к себе русское общество… А что, если советская демократическая интеллигенция, следуя этой традиции, самовольно продолжила ее Александром Экштейном и Аркадием Шевченко? Что, если советские демократы заблудились в своей собственной ментальности и каким-то образом отождествляют себя с фигурой стукача и предателя? Если это так, дела наши (российского общества) очень плохи. Чего не натворит (и уже натворила) дезориентированная до такой степени интеллигенция!

Тут я вынужден покуситься на последнее якобы несомненное звено в цепи традиции героических антигероев. На кумира посягать необыкновенно опасно, потому я попытаюсь уйти от ответственности. Я приведу высказывания о Солженицыне чужих людей, иностранцев. Предварительно, однако, я вынужден сделать следующее заявление. Я не сомневаюсь в том, что Александр Исаевич Солженицын — крупный писатель, и уверен в том, что он еще более крупномасштабная личность, и за все это он заслуживает премии имени изобретателя динамита. Не занимать ему и храбрости. Однако я вовсе не уверен в оценке роли этого человека в Истории. По моему мнению, он, помимо своей воли, сыграл (во всяком случае, вне СССР) негативную роль. Но прислушаемся к чужим голосам. В книге Боба Вудварда (вы помните: журналисты Вудвард и Бернстайн раскопали дело "Уотэргейта"…) "ВУАЛЬ — секретные войны ЦРУ" на с. 40–41 я наткнулся на следующий эпизод.

В конце ноября 1980 г. (Рейган уже выбран президентом, но только в январе приступит к исполнению обязанностей) Рейгана посетил в Калифорнии французский полковник Александр де Марэнш. Убежденный и активный антикоммунист (в его кабинете висела карта, где красным были окрашены страны, находящиеся под коммунистическим влиянием), полковник в течение десяти лет был начальником французской контрразведки. Между ним и Рейганом состоялся разговор, отрывок из которого приводит Вудвард. Цитирую.

"Рейган: "Нет ли у вас совета для меня? Все дают мне советы".

"Я могу лишь рекомендовать вам встретиться с определенными личностями и избегать других", — сказал де Марэнш, который говорит на прекрасном английском.

Рейган: "Кого я должен увидеть?"

Полковник де Марэнш назвал Александра Солженицына, человека, который "понял природу советского зла", и Жонаса Савимби, шефа «Юнита» — движения сопротивления, которое воюет против коммунистического режима в Анголе… ЦРУ нелегально оказывало поддержку Савимби… "Для того чтобы понять, что есть ад, необходимо встретиться с людьми, которые его знают", — декларировал Александр де Марэнш".

Признаюсь, меня неприятно поразило, что наш Солженицын так высоко оценивается шефом французской контрразведки. И не просто шефом, но человеком широко известным во Франции своими ультраправыми взглядами.

В книге ставшего известным благодаря Норману Мейлеру американского заключенного Джека Хенри Абботта "В брюхе зверя" (письма из тюрьмы к Норману Мейлеру) на с. 157 есть очень неприятные для Александра Исаевича строки. Я приведу здесь лишь часть менее обидную, но приведу, так как считаю, что любое, и тем более такое крайнее мнение заслуживает, чтобы его знали советские читатели, пытающиеся ориентироваться в современном мире. Абботт пишет:

"…я прочел три книги Александра Солженицына: "Август 1914", "В круге Первом" и "Архипелаг Гулаг". Я также прочел несколько его статей.

Он предатель не коммунизма (для этого прежде всего надо быть коммунистом), но своего народа, своих соотечественников (заметь: Америка есть седьмое небо для самых зловещих из предателей!).

Я был счастлив прочесть "В круге Первом", потому что за всем его говном я узнал многое о том, как снисходителен был Советский Союз к своим заключенным. Я просидел в тюрьме' в два раза дольше, чем он, и я не предатель, который пытается отдать свою страну другой стране. Он отсидел десять лет в тюрьме за преступление, которое было бы почти точно наказуемо смертной казнью сегодня в США. И если не смертной казнью, он бы сейчас только начинал его срок пожизненного заключения в Левенворс (тюрьма строгого режима. — Э. Л.). В любом случае, он бы никогда в жизни не освободился. Я отсидел больше времени, чем он, только лишь в «дыре» (штрафной изолятор в американских тюрьмах)."

Талантливый и преступный Джек Абботт слишком резок в своей оценке. Все же мы не вправе называть предателями людей, выступающих против «плохих» режимов с пером в руках. Чаадаев или Герцен и уж тем более страдалец Радищев — не предатели. И если я иронически назвал их «стукачами», то поставил слово в кавычки. (Во время Великой Отечественной войны партизаны, не очень разбираясь, вешали переводчиков на площадях вместе с полицаями.) И все же Абботт правильно понял самое распространенное понимание "Архипелага Гулаг" западными толпами. А именно: «совьете» — народ архипелага. Страшное уравнение. Публикация томов "Архипелага'" на Западе была мощнейшим ударом по репутации коммунизма как идеологии, но также и ударом по СССР, по советскому народу. Я вынужден подтвердить Абботта. Я жил в тот период в США. Лишь немногие интеллектуалы способны были строго разграничивать коммунистическую идеологию и советский народ. Обнародование на Западе существования Гулага послужило доводом не только против коммунистической системы, но против СОВЬЕТС, как нас называют в Соединенных Штатах, вовсе не отличая коммунистов от беспартийных и русских от других народностей. Ужасные «совьете», способные создать Гулаг, заслуживали бы горячей войны, не будь у них ядерного оружия. Закономерно, что очередной припадок "холодной войны" совпал с публикацией солжени-цынского «Архипелага». Александр Исаевич, публикуя книгу, должен был предвидеть и такую интерпретацию.

Если демократическая интеллигенция действительно считает, что СИСТЕМА виновна в появлении подлеца Экштейна, что Аркадий Шевченко и Олег Гордиевский могут быть оправданы потому, что они предали «плохую» систему, демократическая интеллигенция забралась на минное поле и тащит на него часть советского общества, следующую за ней. А они-таки, кажется, так считают. Меня поразил тот факт, что в предисловии к отрывкам из мемуаров Аркадия Шевченко "Совершенно секретно" (1991. № 1) называет его… "бывший высокопоставленный советский дипломат — невозвращенец…". Я не могу отделаться от мысли, что «демократическая» печать пытается внушить читателям, что предавший Родину в 1948 г. предал всего лишь «сталинизм», а предавший ее в 1978 г. предал «застой», и только. Э, милые, так дело не пойдет, Родина всегда одна. Шевченко был важный чин министерства иностранных дел в ранге посла. Он знал секреты, за выдачу которых иностранному государству в любой стране полагается, как минимум, пожизненное заключение. Называть Шевченко невозвращенцем — значит оправдывать его предательство. Вот если бы Шевченко вдруг покинул здание ООН для жизни отшельника в австралийской пустыне — тогда он был бы невозвращенец. Но этот жирный окорок без стеснения пишет о том, как он выпросил у ЦРУ даже… девочек.

Если Шевченко для демократов еще полусвой, то уж коллеги, работающие на радио ЦРУ «Либерти», совсем свои. "Верните наших домой!" — развязно требует Юрий Щекочи-хин в "Литературной газете" (1991. № 14). Для корреспондента "Московских новостей" Александра Кабакова сотрудники «Либерти» очень симпатичные люди. Цитирую эпитеты, какими Кабаков наградил их: «милейший», "отличный спорщик", "тихий, мягкий". Правда, один из сотрудников "жестоко ироничный", но только один. «МН» с большим пониманием относится и к Щаранскому (1990. № 40), и к «невозвращенцам» — безумной семье Ващенко, в свое время проведшей пять лет в подвале американского посольства в Москве (1991. № 5). С чего бы это? Егор Яковлев — автор премированных киносценариев и книг о Владимире Ильиче Ленине, «невозвратившийся» уже два раза: к Ленину в 1985 г. и к Горбачеву в 1989 г. (сейчас в стане Ельцина), симпатизирует родственным душам?

Если явных предателей Родины еще только дотягивают в свои, то предательство прошлого страны уже давно узаконено и является обязанностью каждого номенклатурного демократа, как ранее было обязательным для него членство в компартии. Трудно найти номер «демократического» издания (да и умеренные и даже «консервативные» печатные органы грешат этим), в котором не содержалось бы материалов, стучащих на прошлое, разоблачающих историю. Даже находящиеся, казалось бы, за пределами политики трагические, но нормальные в контексте жизни события — смерть Горького, самоубийство Есенина — подвергаются выворачиванию наизнанку, обнюхиванию, сомнению, стучанию на… Иррациональная страсть к событиям 60—65-летней давности похожа на симптомы редкой болезни «некрофилии» и поражает своей бессмысленностью. Даже если допустить, что Горького и Есенина убили, даже если найдутся доказательства, что их убили по приказу Сталина, то что это меняет? На Сталина уже достаточно материалов было собрано еще в 1956 г. Остановитесь! Довольно! Но каждый хочет пнуть ногой мертвого тирана и плюнуть в него, дабы засвидетельствовать свою благонадежность сегодня. Есть отвратительные кадры кинохроники, когда толпа пинает ногами в голову, тушит сигареты и мочится на труп Муссолини. Отвращение вовсе не становится меньше оттого, что вы отдаете себе отчет, что это труп «дуче».

Коллективным стучанием на прошлое, стараниями тысяч журналистов, мемуаристов, историков, «невозвращенцев» удалось изменить даже представление о климате прошлого. После чтения «стукаческой» советской прессы у иностранца, я полагаю, должно возникнуть впечатление, что на протяжении семидесяти лет Советской власти в стране было темно, шел снег, дул пронизывающий холодный ветер и по улицам советских городов разъезжали исключительно «воронки» с заключенными.

Мерзавец Экштейн прав в одном. Вожди стукачества, сделавшие его фактически новой идеологией вместо коммунистической, сумели заразить болезнью стукачества миллионы людей. В стране бушует эпидемия стукачества. Седовласый писатель, выступающий в Париже на встрече с читателями, стремясь быть правовернее папы римского, поливает последними словами свой Союз писателей, в котором он верноподданно состоял пятьдесят лет, и лишь год назад вышел из него, дабы вступить в «Апрель», где членами (вот абсурд-то!) сплошь бывшие члены ССП! Беззаботно стучит на свой народ (сам часть его) советский турист, объясняющий приславшей ему вызов французской семье: "…в Союзе ничего нет и не будет никогда, потому что наш народ не умеет работать… коммунистический режим развалил страну…"

Стучащий чувствует себя героем? Маленьким героем-доносчиком, ничем не рискующим бессильным подражателем тем немногим, кто имел мужество (или безрассудство) выступать против Зла до 1953 г… Судьба устроила так, что мне пришлось присутствовать при (куда более лимитированной) местной эпидемии стукачества среди советских эмигрантов в Америке в 1975–1980 гг. Почувствовав себя в безопасности, как смело бросились бывшие советские граждане стучать на СССР! Очевидно необходимое условие для возникновения эпидемии — отсутствие риска. Уже шесть лет бушует эпидемия стукачества в полную силу в огромной стране. Опасно долго бушует. Нормально, что время от времени в жизни народов случаются периоды переоценки ценностей. Однако для трех сотен миллионов людей находиться в состоянии негативного отрицания целых шесть лет и не прийти к позитивному мышлению есть признак того, что болезнь перешла в хроническую. Оставаясь в стадии стукачества столь долгое время, советское общество паразитирует на прошлом: отрицая его, утверждается за его счет. Отрицательное мышление, превратившееся в идеологию стукачество может лишь разрушать. Создать оно ничего не в силах. Выгляните в окно! Настучав на свою историю, объявив ее преступной, вооружили мощными аргументами сталинизма и застоя националистов всех мастей и теперь удивляются, что распадается страна. Вдохновившись антитоталитаризмом, доборолись против центральной власти до такой степени, что раздробили ее на тысячи властей. Результат — политической власти не существует. Остатки порядка поддерживаются по привычке органами порядка. А если распадутся и милиция и армия?

Оказывается, их это не страшит. В том же номере "Литературной газеты'*, где Щекочихин призывает вернуть стукачей с «Либерти» в Москву, Борис Стругацкий поделился с корреспондентом газеты таким вот, мягко говоря, безумным откровением: "Я оптимист. Еще каких-нибудь пять лет назад я был совершенно уверен, что сложившуюся у нас в стране государственную систему власти — расшатать невозможно… А теперь вижу: есть такие силы. Не могу назвать их, не вижу их, но зато вижу результат их действий. Вижу, как машина начинает сбоить, к<

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: