Обреченные на поиски смысла 3 глава

Мы провели Рождество в Лоредо с семьей (перед этим ненадолго заехав в центр Андерсона в Хьюстоне), а потом вернулись в Мьюир-Бич, чтобы Трейя начала проходить облучение у доктора Симеона Кэнтрила (друзья называли его Симом). Сим был прекрасным профессионалом и славным человеком, пережившим потерю жены, которая умерла от рака; однако его интеллектуальная глубина порой проявлялась в виде холодности и даже жесткости общения с другими людьми. Это впечатление, хоть и было обманчивым, все-таки отпугивало. Как бы там ни было, в придачу к первоклассной рентгенотерапии Трейя получила возможность отточить свою настойчивость в общении с докторами — это искусство она позже довела до совершенства.

 

 

Они не протягивают руку помощи. Надо настаивать, задавать вопросы, снова настаивать и, самое главное, не испытывать неловкости. В особенности не надо реагировать, когда они делают вид, что страшно заняты, что их время настолько ценно, что они и на вопросы ответить не могут. На кону стоит твоя жизнь. Задавай вопросы.

 

 

Настойчивость Трейи была проявлением ее стремления взять все под контроль, которое во время болезни становилось в ней все сильнее и сильнее. За те пять с половиной недель, что Трейя каждый день проходила процедуры облучения — сами по себе безболезненные, с единственными побочными эффектами в виде небольшой, но постепенно накапливающейся усталости и проявляющимися время от времени простудными симптомами — Трейя начала приводить в действие главный план: менять в своей жизни то, что и без того нуждалось в переменах.

 

 

Сегодня начались процедуры облучения. Четкость и регулярность этого процесса меня воодушевляют: они проходят ежедневно и помогают мне быть дисциплинированной и в других областях. Я стала каждый день помногу ходить пешком. Чувствую, что мне нужен какой-то проект, чтобы сосредотачиваться на нем во время прогулок: моя энергия должна выплескиваться вовне, а не обращаться на меня саму, поэтому я работаю над книгой о раке. Кен обеспечивает мне лечение мегавитаминами — в конце концов, по специальности он биохимик! Он закупает огромными партиями пятьдесят с лишним ингредиентов, перемешивает их в раковине на кухне и при этом смешно изображает сумасшедшего ученого. Плюс ко всему он взял на себя большую часть готовки и стал, таким образом, еще и моим диетологом. Он виртуозный кулинар! А его неофициальная работа — все время меня смешить. Вчера, вернувшись домой, я спросила у него, как дела. «Ужасный день, — ответил он. — Разбил машину, сжег ужин, поколотил жену. Ах черт, забыл поколотить жену…» — и стал гоняться за мной вокруг кухонного стола.

Помимо медитации, физических упражнений, акупунктуры, витаминов, диеты и своей книги я начала заниматься визуализацией, хожу на прием к двум врачам-холистам и с большей энергией занимаюсь своим дневником. Ведение этого дневника — часть лечения. Единственное, о чем я жалею, — это то, что раньше мне было лень всем этим заниматься, я ела что придется, не медитировала, не делала зарядку, позволяла, чтобы все вокруг было уныло, валилось из рук.

Теперь я чувствую, что взяла ситуацию под свой контроль, задаю вопросы, несу за все ответственность. Всего через пару дней боль [после операции] прошла — есть ли здесь причинно-следственная связь? Очень важно чувствовать, что я могу чем-то помочь себе, улучшить свое состояние, а не просто передаю себя в руки врачей.

Читаю «Исцеляющее сердце» [Нормана] Кузенса (Cousins, «The Healing Heart»)[25]— он пишет, что никогда не впадал в депрессию, всегда был сосредоточен на том, что нужно сделать, чтобы выздороветь. Это замечательно, но справиться с депрессией я не могу — думаю, отчасти из-за той неопределенности, которая связана с причинами, вызвавшими рак. С сердечными заболеваниями все намного яснее: это стрессы и неправильное питание. Но я знаю, что хочу изменить, и сосредоточена на этом! Пока я читаю, думаю, работаю над этим, мой дух остается бодрым. А когда я чувствую себя жертвой, оставляю все на волю врачей или хочу, чтобы за меня все делал Кен, у меня начинается депрессия. Вывод: главное — воля к жизни.

 

 

Каким бы важным ни было это стремление взять все под свой контроль, оно было лишь одной из частей уравнения. Надо не только научиться контролировать все и брать на себя ответственность, но еще и понимать, когда и как нужно отпускать вожжи, сдаваться, плыть по течению, не сопротивляясь и не борясь. Две эти противоположности — стремление все контролировать и желание оставить все как есть — еще одно проявление уже знакомой нам пары делания-бытования — этой изначальной полярности инь и ян, которая проявляется в тысяче различных форм, оставаясь вечно неисчерпаемой. Неверно утверждать, что одно лучше другого, что бытование лучше, чем делание, — это вопрос нахождения верного баланса, той природной гармонии между инь и ян, которую в Древнем Китае называли Дао. Поиск этого баланса — между деланием и бытованием, между сдерживанием и отпусканием, сопротивлением и открытостью, борьбой и сдачей, своеволием и смирением — стал основной проблемой в противоборстве Трейи с раком (впрочем, как и вообще основной ее психологической проблемой). Мы оба вновь и вновь возвращались к вопросу о балансе, и всякий раз — с новой стороны.

 

 

Баланс между волей к жизни и готовностью принять смерть. Необходимо и то и другое. Мне надо научиться этому балансу. Я чувствую, что уже готова принять смерть, однако меня беспокоит, что я не боюсь умереть, — не значит ли это, что я хочу умереть? Но я не желаю смерти — я всего лишь не боюсь ее. Я не хочу оставлять Кена! Поэтому я собираюсь бороться!

Но одновременно я поняла, пообщавшись некоторое время с Джерри Ямпольски [автором нескольких книг, написанных на основе «Курса чудес»; самая примечательная из них — «Любовь как избавление от страха» (Jampolsky, «Love Is Letting Go of Fear»)], что мне надо научиться принимать мир таким, как есть: как говорит Джерри, «примешь мир — примешь Бога». Он заставил меня серьезно пересмотреть мою систему ценностей. Вместе того чтобы стараться изменить себя и окружающих, попробую прощать — прощать себя, прощать всех остальных. А если я не смогу простить кого-то (если это не позволяет мне мое эго), тогда попросить, чтобы его простил Святой Дух внутри себя. Это то же самое, что попросить свое высшее Я простить и меня саму, и других. «Бог есть Любовь, в которой я прощаю», — сказано в «Курсе чудес».

Простить себя — значит принять себя. Вот так! Это значит — прощай недовольство собой, мой старый приятель. Мой спутник-скорпион. Когда я пытаюсь визуализировать то, что мешает мне правильно воспринимать себя, то над всем остальным, как основа для всего остального, возникает фигура скорпиона с изогнутым, закинутым за спину хвостом. Он готов ужалить самого себя. Это оно, мое недовольство собой, постоянно пригибает меня к земле и заставляет чувствовать себя нелюбимой, это основа всех прочих моих проблем; досада на себя, не позволяющая мне видеть свет и чудеса, которые только в этом свете и видны. Хмммм… Проблема серьезная. Сейчас с этим лучше, чем раньше, но все-таки проблема серьезная. Когда я думаю об этом, то ощущаю в желудке кисловатый привкус. Словно я сама поднесла себе яд и проглотила его.

У меня была привычка записывать то хорошее, что говорят обо мне люди, потому что я не могла искренне поверить, что кто-то действительно может обо мне так думать. Кажется, иногда мне трудно было поверить, что кто-то по-настоящему может меня любить: как будто была какая-то пропасть между тем, что я знала о себе — что я хороший человек, что людям нравится быть со мной рядом, что я неглупа, хороша собой и так далее, — и тем, что иногда я никак не могла взять в толк, за что меня можно по-настоящему полюбить (особенно это касалось мужчин).

 

 

Не то чтобы у Трейи не было «достижений», «заслуг» — разумеется, они были. Она с отличием окончила колледж Маунт Холиоук, преподавала английскую литературу до того, как вернулась в Бостонский университет, участвовала в основании Виндстара и три года проработала там директором по учебным вопросам; получила магистерскую степень по психологическому консультированию, работала в программе молодежного обмена между США и СССР. И ее «послужной список», как она его называла, в будущем вырастет до внушительных размеров: помимо всего прочего, одни только ее записки о раке станут известны примерно миллиону человек во всем мире.

Но все-таки — и особенно в то время — Трейя не умела как следует признавать или ценить аспект своего бытования, она искренне не могла понять, почему она так нравится людям, почему они ее так любят, так хотят быть рядом с ней. А привлекательной ее делала именно ее удивительная натура, а не какие-то «послужные списки», какими бы важными они ни казались, — и именно этого Трейя не замечала, недооценивала.

Были периоды, когда она совершенно искренне изумлялась тому факту, что я в нее влюбился, — и это заставляло изумиться уже меня. За первый год у нас десятки раз прокручивался один и тот же диалог: «Ты не понимаешь, почему я тебя люблю? Ты что, шутишь, что ли? Ты правда серьезно? Я люблю тебя всей душой, солнышко, и ты это знаешь. Я здесь, с тобой, двадцать четыре часа в сутки, потому что я без ума от тебя! Значит, ты считаешь, что если ты не нашла своего главного призвания — ты никудышный человек, да? Да ты его найдешь, нет никаких сомнений, но тем временем ты совершенно не замечаешь того, что ты есть, существуешь — со своей личностью, со своей энергией. Ты правда не шутишь? Люди в тебя без памяти влюбляются, ты ведь это знаешь. Я никогда не видел, чтобы у кого-нибудь было так много искренних и преданных друзей, как у тебя. Мы все тебя любим за то, что ты есть, а не за то, что ты сделала».

 

 

Медленно, но верно я стала принимать эту мысль. Джерри объяснял мне то же самое: «Ты достойна любви за то, что ты есть, и тебе не надо здесь ничего добавлять. Если ты не можешь выдумать никакой причины, по которой тебя можно было бы любить, подумай вот о чем: ты — Божье создание, ты такая, какой тебя сотворил Господь». И я могу ощутить, что сейчас — в настоящий момент — я достойна любви, но как только начинаю думать о прошлом или будущем, то все-таки чувствую, что мне надо что-то сделать.

С Кеном для меня все по-прежнему в новинку. Я абсолютно ему доверяю, но все-таки внутри меня еще живет маленькая девочка, которая боится, что когда-нибудь его не будет рядом. И я не знаю, как мне успокоить эту девочку, как заполнить эту пустоту в сердце. Может быть, лишь время разубедит ее — когда Кен год за годом будет рядом, — или эту пустоту никогда не заполнить? Он просто фантастический и пора бы мне уже это принять! Когда я спрашиваю, будет ли он со мной, он всегда отвечает: «Черт, малышка, да не знаю я — спроси меня лет через двадцать». У меня есть Кен — какое же еще мне нужно доказательство того, что Бог меня любит?

Я боюсь зависимости, боюсь полагаться на кого-то другого, я хочу все в жизни делать сама: я не желаю, чтобы кто-то другой делал для меня что-либо, и, как следствие, боюсь положиться на другого, а потом разочароваться. Прошлой ночью мне приснилось, что надвигается землетрясение и я со всеми остальными готовлюсь к этому. Но в последний момент я начинаю сомневаться, хорошо ли я подготовилась (достаточно ли у меня еды и т. д.), и спрашиваю у какой-то женщины, можно ли мне пойти с ней в ее убежище. Такое вот чувство: сначала пытаюсь все сделать сама, а потом прошу помощи у других.

Благодаря Джерри я, кажется, сделала шаг вперед: появилось ощущение, что я не должна сама за все отвечать! Не надо все время что-то делать — можно и просто быть. Поэтому я даю внутреннее согласие на облучение, я больше ему не сопротивляюсь. Занимаясь визуализацией, я представляю себе, как восстанавливается здоровая ткань. Изначально я сопротивлялась облучению — как отказывалась принять и многое другое. Теперь все иначе: примешь мир — примешь Бога.

Весь этот опыт [раковой болезни и процедур облучения] оказался приглашением жить более насыщенной и менее беспокойной жизнью. Кажется, это еще и приглашение к тому, чтобы быть добрее к себе, избавиться от вечного скорпиона самобичевания и «нелюбимости». Скажу совсем просто: сейчас я живу легче.

 

 

Для нас обоих урок был предельно прост, хотя осуществить его и было нелегко: надо найти равновесие между бытованием и деланием, равновесие между принятием себя таким, как ты есть, и решительным преобразованием тех черт, которые требуют улучшения. Быть — значит принимать мир и принимать Бога, верить, доверять, прощать. Делать — значит брать на себя ответственность за то и только за то, что можно изменить, а потом работать над этими изменениями, насколько хватит сил. Проверенная временем мудрость таится в простой и глубокой молитве.

 

 

Господи, дай мне смирение,

чтобы принять то, что нельзя изменить;

силу, чтобы изменить то, что я могу изменить;

и мудрость, чтобы отличить одно от другого.

 

 

Лето мы с Трейей провели в Аспене. В разное время Трейя жила там в общей сложности десять лет; во многих отношениях она считала этот город своим домом. Оставив Финдхорн, Трейя вернулась в Аспен, где вместе с Джоном Денвером, Томасом Крамом, Стивеном Конжером и некоторыми другими участвовала в создании Виндстара (который стал любимым местом Баки Фуллера[26]). Кроме того, она стала членом совета Института Роки Маунтин[27], который возглавляли ее друзья Амори и Хантер Лавинзы, — его обычно называют крупнейшим интеллектуальным центром по проблемам альтернативной энергии. В Аспене у нее было много хороших друзей — Стюарт Мейс (он работал техническим консультантом на съемках «Юкона, сержанта королевской полиции»[28]; лучшая подруга Линда Конжер, Кэти Крам, Энни Денвер, Брюс Гордон, отец Майкл Абдо (тот самый, который венчал нас) и отец Томас Китинг, настоятель Цистерцианского монастыря в Олд Сноумасс[29]. Благодаря этим друзьям и центрам, а также потрясающей красоте тропинок и холмов — и вопреки беспокойным туристам-толстосумам, которые уже тогда стали просачиваться в Аспен, — Трейя и считала этот город своим домом.

Какое это было прекрасное лето! У Трейи было множество удивительных друзей, и я сразу же полюбил их всех. Признаюсь честно: не знаю никого, кто умел бы так же вызывать в людях любовь и преданность; энергия и сила личности, которые Трейя буквально излучала, привлекали в ней и мужчин и женщин, как к прекрасной сирене. Людям нравилось просто быть с ней рядом, находиться там же, где она, и она всегда отвечала взаимностью, никогда не отворачивалась.

Я, разумеется, писал книгу. Она называлась «Трансформации сознания: Созерцательный и конвенциональный подходы к развитию личности». Я писал ее в соавторстве в Джеком Энглером и Даниэлем П. Брауном, двумя гарвардскими профессорами, специализировавшимися на восточных и западных психологических учениях. Суть книги состояла в следующем: если мы возьмем различные психологические модели, разработанные в западной науке (фрейдизм, когнитивную психологию, лингвистическую психологию, психологию объектных отношений и т. д.), и соединим их с духовными моделями Востока (и западных мистиков), то в итоге получим полноценную шкалу человеческого развития — модель, которая отслеживает путь человека от телесного к интеллектуальному, а потом — душевному и духовному. Более того, имея в своем распоряжении такую карту личностного развития, мы довольно легко сможем с точностью диагностировать различные типы развивающихся «неврозов», а следовательно, выбрать более верный способ медицинского или терапевтического вмешательства, наиболее эффективный для каждого конкретного случая. В «Нью-Йорк тайме» про книгу написали, что это «на сегодняшний момент самый значительный и искусный синтез психологических учений Востока и Запада».

Что же касается нас с Трейей, то наше любимое занятие по-прежнему было очень простым: сидеть на диване обнявшись и чувствовать танцующую энергию в своих телах. Часто мы переносились за пределы своего физического существования в то место, где смерти нет, а сияет одна лишь любовь, где души соединены навечно, а небесные сферы загораются от одного объятия, — самый простой способ со всей очевидностью осознать, что Бог воплощается в двуруком существе для того, чтобы любить.

Для меня это означало одну дилемму: чем больше я любил Трейю, тем больше меня беспокоила и пугала мысль о ее смерти. Это постоянно напоминало мне об одном из основных принципов буддизма (и мистицизма в целом): ничто не вечно, все проходит, ничто не остается навсегда. Только Единое существует вечно — все отдельные части обречены на смерть и гниение. В медитативном или мистическом свидетельствовании, вне плена индивидуального существования ты можешь почувствовать вкус Единого и избежать судьбы отдельной части, освободиться от страданий и страха смерти. Но я не мог долго удерживать это свидетельствование в своей медитации — все-таки я был новичком в мистических практиках. И хотя для нас с Трейей порой было достаточно единственного объятия, чтобы соприкоснуться с Единым, это ощущение тоже стало увядать, словно наши души не достигли нужной высоты, чтобы вместить его огромность.

И я возвращался в обычный раздробленный мир, где Кен и Трейя не были одним целым, существующим вне времени, а где одна часть — Кен — любила другую часть — Трейю, — и эта вторая часть могла умереть. Мысль, что я могу ее потерять, была невыносима. Единственным выходом для меня было оставаться в осознавании непостоянства, когда любишь что-то именно потому, что оно не вечно. Я медленно начинал понимать, что любовь означает не жажду удержать, как я всегда считал, а скорее готовность отпустить.

Именно этим летом, прекрасным во всех остальных смыслах, мы с Трейей столкнулись с еще одним кошмаром раковых больных. Если я, проснувшись утром, почувствую, что у меня болит голова, ноют суставы или саднит горло, я, скорее всего, просто встряхнусь и начну свой обычный день. Если же с этими симптомами просыпается раковый больной, для него они могут означать опухоль мозга, метастазы в суставах, рак горла. Каждая легкая судорога или болезненное ощущение приобретает пугающие, зловещие масштабы. Неделями, месяцами, даже годами после твоего первого столкновения с раком реакции твоего тела устраивают настоящую эмоциональную пытку, вроде китайской пытки водой.

К концу лета в Аспене эта изощренная пытка довела до изнеможения нас обоих — особенно, конечно же, Трейю.

 

 

В течение какого-то времени я чувствовала себя плохо, поздно вставала — иногда в двенадцать и ни разу раньше девяти; и забеспокоилась. Что все это значит? Может быть, вернулся рак? Потом начинал звучать голос разума: не глупи, ты все преувеличиваешь. Ты превратилась в истеричку. Подожди немного: вернешься в Калифорнию, тебе сделают анализ крови. Может быть, у тебя просто депрессия, и сейчас не нужно предпринимать никакие экстренные меры.

Но довольно давно я пообещала себе прислушиваться к своим ощущениям. Даже если большую часть времени я буду сама себя запугивать криками «Волки! Волки!», я хочу быть уверена, что не пропущу настоящего «волка», настоящие симптомы, считая, что это просто истерика. Может быть, я и правда все преувеличиваю, но, с другой стороны, чем раньше обнаружится, что происходит что-то по-настоящему серьезное, тем лучше. Поэтому я позвонила своему врачу в Аспене.

Когда я заходила в здание, на глаза навернулись слезы. Странная смесь страха, чувства жалости к себе и элементарной потребности выплакаться. Беспокойство из-за возможного рецидива, страх, что я больше не буду с Кеном, жестокая необходимость по-новому взглянуть на жизнь и смерть… все это накапливается, и слезы часто становятся лучшим способом снять напряжение. Это как проткнуть мозоль иголкой, чтобы она скорее зажила, Оказавшись у кабинета врача, я сообщила медсестре, зачем пришла. И все это время я была готова вот-вот расплакаться по-настоящему. Я вспомнила, что раньше всегда хорошо владела собой. Но эта способность испарилась. Никогда бы не подумала, что, когда она мне действительно понадобится, я не смогу себя сдержать. Когда медсестра вышла, я схватила салфетку, уткнулась в журнал и стала бороться со своими мыслями, а слезы медленно текли у меня из глаз. Что ж, плакать так плакать, решила я. Может быть, это и к лучшему. Интересно, почему я до сих пор стесняюсь своих слез?

Зашел мой врач, доктор Уайткомб. Это чудесный мужчина, и я всегда полностью ему доверяла и как человеку, и как врачу. Он убедил меня, что моя изможденность вполне объясняется травмой, которую иммунная система получила от общего наркоза и облучения, а также сенной лихорадкой и аллергией, от которых я страдаю каждый раз, когда провожу лето в Колорадо. Кроме того, он проконсультировал меня — и мне стоило бы слушать такие лекции примерно раз в год — относительно моей диеты. Есть только овощи, фрукты и цельные зерна; удостовериться, что все достаточно хорошо вымыто, чтобы удалить пестициды; не пить хлорированную воду; не есть мяса из-за гормонов и антибиотиков, которыми пичкают животных, но при этом неплохо почаще есть белую рыбу; снова заняться физическими упражнениями. Принимать как можно больше витамина С — но так, чтобы не спровоцировать аллергию. Не принимать без крайней нужды антигистамины: они только подавляют симптомы. Быть осторожней с витаминами на основе дрожжей, особенно витамин В, потому что аллергики обычно реагируют на дрожжи. Принимать гипоаллергенные витамины. Пить ацидофилин.

Были и другие советы. Я плакала. Я понимала, что это нормально, он глубоко проникся тем, через что мне пришлось пройти, и тем, что, может быть, мне еще предстоит. Я чувствовала: меня понимают. И когда я вышла от него, вооруженная своими гипоаллергенными витаминами, то почувствовала себя гораздо лучше. Безусловно, работа врачей в большой степени состоит в том, чтобы оказывать эмоциональную и психологическую помощь.

Одна из книг Кена тоже оказала на меня удивительное целительное воздействие. Читая «Ввысь из Эдема» («Up from Eden»), я лучше поняла, как и почему люди подавляют мысль о смерти, прячутся от нее. Кен проследил четыре основные исторические эпохи — архаическую, магическую, мифологическую и научную — и показал, как на каждом этапе человеческие существа стараются избежать смерти, создавая «символы бессмертия». Явление, которое мы больше всего загоняем вглубь, — это не секс, а смерть. Смерть — вот последнее и величайшее табу. Взглянув на поистине бесчисленные способы, с помощью которых род людской пытается отрицать смерть, подавлять, избегать ее, я смогла посмотреть на смерть более открытым взглядом и перестать отталкивать мысль о ней. Более того, главная мысль Кена состояла вот в чем: чтобы вообще был возможен какой-то духовный рост, необходимо примириться со смертью, признать ее. Надо умереть в качестве своего эго, чтобы пробудиться в качестве Духа. Смысл книги в том, что отрицание смерти есть отрицание Бога.

Прекрасно помню свои чувства, когда я только узнала, что у меня рак груди. Я думала: что ж, если мне суждено умереть — значит, я умру. Все равно рано или поздно это случится. Я не очень боялась самой смерти, хотя меня страшила перспектива медленного и мучительного умирания. Я чувствовала в себе готовность, даже решимость все принять; к этому примешивался страх неизвестности и шок от страшного открытия. Однако основным чувством было: чему быть — того не миновать.

Но потом это ощущение стало меняться. Я много читала, разговаривала с другими людьми, и мне стало казаться, что готовность все принять таит в себе опасность. Мне стало страшно: что если я навлеку на себя раннюю смерть тем, что недостаточно сильно хочу жить? Я пришла к выводу, что мне надо сделать выбор в пользу жизни, выбор ясный и отчетливый, надо заставить себя сделать этот выбор — я хочу жить.

Это хорошо сработало. Как следствие, было быстро принято решение о необходимости перемен. Но и беспокойство возросло тоже. Самый яркий знак этого беспокойства — моя реакция на случайные недомогания, которые бывают у всех нас. «А вдруг это рецидив? — думала я. — Ох, надо бы позвонить врачу». И так далее, и тому подобное. Не очень-то радостно жить так все время. Но все последние месяцы беспокойство так незаметно прокрадывалось в меня, что я одновременно и замечала и не замечала его.

Книга «Ввысь из Эдема» разорвала последнюю завесу самообмана относительно того, что я с собой делаю, помогла понять, что именно я делаю и почему. Развитие нашей культуры привело к тому, что сейчас смерть переживается острее, чем раньше. Мы придумываем все более и более эффективные и изощренные способы отрицания смерти, отрицания ее неизбежности и необходимости. Философы-экзистенциалисты разными способами показали, как отрицание смерти приводит к менее активной жизни. В самом деле: получается, что мы одновременно отрицаем и жизнь, ведь жизнь и смерть идут рука об руку. Если я боюсь смерти, то и в жизни становлюсь чрезмерно осторожной и предусмотрительной: как бы со мной не случилось чего-нибудь. И получается, что чем больше я боюсь смерти, тем больше я боюсь жизни, тем моя жизнь становится скуднее.

И я поняла, что начала все глубже и глубже проникаться страхом смерти. Вот почему я стала беспокоиться из-за своих симптомов. Я не замечала, что оборотная сторона воли к жизни, ее неизбежная теневая сторона — это страх перед потерей жизни, страх смерти. Цепляясь за жизнь, ты боишься ее утратить.

И вот теперь я стараюсь чуть меньше держаться за все то, что у меня есть. Крепко цепляясь за жизнь, я начинаю мыслить в категориях «либо-либо»: либо [я хочу жить — либо я умру. Если я ослаблю хватку, то смогу мыслить в категориях «и то — и то»: я хочу жить и одновременно готова уйти, когда придет время.

Это новое чувство, и я к нему еще как следует не привыкла. Меня все еще охватывает беспокойство, если я устаю или у меня начинают болеть глаза. Но я чувствую, что в большей степени готова все принять, готова смириться с тем, что меня ждет. Теперь мне стало легче просто фиксировать симптомы, чтобы потом в удобное время показаться врачу, — до этого у меня было что-то вроде зависимости от симптомов, и я очень беспокоилась из-за них до того, как пойти к врачу.

Приходится балансировать на лезвии бритвы: стараться, прилагать усилия, концентрироваться, быть собранной и в то же время быть готовой все принять, хранить спокойствие, просто быть. Взад и вперед, взад и вперед. Я знаю, что баланс нарушается — а так бывает чаще всего, — если прилагаю слишком много усилий или впадаю в апатию. И свое беспокойство я рассматриваю как знак того, что баланс нарушен, что я слишком крепко цепляюсь за жизнь. Баланс между волей к жизни и принятием всего, что должно случиться. Хитрое искусство. Но так я чувствую себя намного лучше. Все предельно просто: чувство беспокойства — дрянное чувство.

 

 

Это означало также, что «план действий по исцелению» стал у Трейи чуть менее строгим. Она продолжала работать над собой (и демонстрировала внутреннюю дисциплинированность, которая изумляла окружающих), но все-таки, повинуясь сознательному выбору, стала относиться ко всему чуть более спокойно, чуть менее напряженно.

 

 

Ужин с Натаниэлем Брэнденом[30]и его женой Деверc. Натаниэль — старый друг Кена; мне очень нравятся и он, и его жена. Он спросил меня, занималась ли я визуализацией, я ответила: да, когда проходила процедуры облучения. Сказала, что на том этапе мне казалось полезным представлять себе, как лучи убивают зараженные клетки, а здоровые клетки быстро восстанавливаются; благодаря этому возникало ощущение, что я как-то участвую в процессе, что я хотя бы отчасти контролирую происходящее. Но через какое-то время я прекратила это занятие, потому что решила, что так я продолжаю постулировать наличие врага: ведь нужно представлять себе, как подвергаются атаке раковые клетки, а я не видела смысла в том, чтобы в принципе визуализировать раковые клетки. Единственное полезное дело, которое я могла бы сделать, — это представлять себе, как продолжают восстанавливаться клетки грудной ткани. И тогда, и сейчас я рисую картину иммунной системы — активной и стоящей на страже. Но если я занимаюсь этим слишком напряженно, охваченная чем-то вроде испуга, — значит, я просто поддаюсь страху смерти.

Еще Натаниэль заметил, что отрицательной стороной симонтоновской[31]методики может стать то, что пациент начнет винить себя. Если я могу себя излечить, значит, именно я сделал так, что заболел. Гораздо лучше в этом отношении взгляд Кена: при возникновении болезни психологические факторы важны, скажем, процентов на десять-двадцать (в зависимости от вида болезни), но при выздоровлении роль этих факторов выше — скажем, процентов сорок.

Натаниэль и Кен затеяли свой давний дружеский спор. Полагаю, что ни один из них никогда не уступит. Натаниэль: «Я уверен, что ты самый разумный автор из тех, кто пишет о мистицизме, но все-таки ты противоречишь сам себе. Ты говоришь, что суть мистицизма в том, чтобы стать частью Единого. Но если я превращусь в часть Единого, то для меня как для личности не останется никакой мотивации. Мне останется только влиться в это Единое и умереть. Человеческие существа являются индивидуумами, а не какими-то аморфными единствами, и если я успешно стану единым со всем, у меня не останется причин даже принимать пищу, не говоря уж обо всем остальном».

Кен: «Единое и единичное друг друга не исключают. Мистикам, как и остальным, бывает больно, весело, радостно, они чувствуют голод. Быть частью чего-то большего вовсе не означает исчезновение этой части в едином — просто часть находит основу и смысл в объединении с другими частями. Ты индивидуален, но при этом ты осознаешь себя элементом определенной общности — семьи, а она является элементом другой общности — социума. Ты и так это чувствуешь, ты и так ощущаешь себя частью нескольких общностей, и эти общности — например, твоя жизнь с Девере — делают твою жизнь более значительной и ценной. Так что никакого противоречия здесь нет. Если я говорю, что ты являешься частью чего-то большего, это не означает, что у тебя отвалятся руки».

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: