 |
Нарцисс, или Замкнутое «я» 6 глава
|
|
|
|
Точно так же вы можете работать с техниками раскрытия, но это не приведет вас к просветлению и вы не достигнете высшего тождества. Фрейд — не Будда, а Будда — не Фрейд. Уж поверьте мне.
Э.З. [смеясь]: Я поняла. Значит, ваша рекомендация такова: пусть психотерапия и медитация дополняют друг друга, пусть и та, и другая выполняют отведенные ей функции.
К.У.: Да, вы абсолютно правы. И то, и другое — сильные и эффективные техники, в целом работающие на разных уровнях сознания. Это не значит, что они не накладываются друг на друга или что между ними нет точек пересечения, — разумеется, есть. Например, даже психоанализ в какой-то степени помогает развить чувство свидетельствования, поскольку одно из требований в работе со свободными ассоциациями — «равноудаленность» внимания. Но, несмотря на такие переклички, две эти техники сильно отличаются друг от друга, поскольку адресованы очень разным уровням сознания. Медитация может помочь психотерапии в том, чтобы выработать свидетельствующее осознавание, а значит, она может помочь в решении некоторых проблем. А психотерапия может помочь медитации в том, чтобы освободить сознание от подавления более низких уровней. Но, несмотря на это, их цели, задачи, методы и динамика разительно различаются.
Э.З.: И последний вопрос.
Эдит задала вопрос, но я его не услышал. Я смотрел па белок, которые снова исчезли в густых лесных зарослях. Почему же я полностью лишился способности оставаться Свидетелем? Пятнадцать лет медитаций, во время которых я не один раз совершенно определенно переживал опыт «кенсё», что подтверждали и мои наставники, — куда это все делось? Куда скрылись мои белки прошлых лет?
|
|
|
Впрочем, отчасти именно об этом и я говорил Эдит. Медитация далеко не всегда исцеляет тень. Я слишком часто пользовался медитацией для того, чтобы избежать эмоциональной работы, которую должен был сделать. Я использовал дза-дзен, чтобы обойти свои неврозы, но теперь так не будет. И теперь я начал процесс обновления…
Э.З.: Вы сказали, что каждый уровень в спектре сознания формирует определенную картину мира. Не могли бы вы вкратце объяснить, что вы имели в виду?
К.У.: Идея вот в чем. Каким бы выглядел мир, если бы мы располагали только теми когнитивными структурами, которые свойственны какому-то конкретному уровню? Такие виды мировоззрений от первого к последнему уровням называются: архаическое, магическое, мифическое, мифически-рациональное, экзистенциальное, психическое, тонкое и каузальное. Коротко опишу каждое из них.
Если у нас есть только структуры первого уровня, мир оказывается недифференцированным, это мир мистической сопричастности, глобального слияния, адуализма. Я называю его «архаическим», потому что по сути его природа очень примитивна.
Когда возникает второй уровень, формируются образы и первоначальные символы, самость отделяет себя от мира, но все-таки остается тесно связанной с ним, в состоянии квазислияния, и поэтому считает, что может магически влиять на мир только лишь своими помыслами или желаниями. Хороший пример этого — вуду. Я рисую ваше изображение, протыкаю его иголкой и верю в то, что по-настоящему могу причинить вам вред. Причина в том, что объект и его образ еще не дифференцированы как следует. Такое мировоззрение называется «магическим».
Когда возникает третий уровень, «я» и «другой» уже целиком разделены, поэтому магические верования отмирают, а на их место встают верования мифические. Я уже не могу управлять миром, как на магической стадии, а Бог — может, если я пойму, как его умилостивить. Если я хочу, чтобы исполнились мои персональные желания, я должен обратиться с конкретной просьбой или молитвой к Богу, и тогда он выступит на моей стороне и сотворит чудо, нарушив законы природы. Таково мифическое мировоззрение.
|
|
|
Формируется четвертый уровень с его способностью к совершению конкретных операций и ритуалов, и я начинаю понимать, что мои молитвы не всегда достигают цели, и поэтому начинаю манипулировать внешним миром с целью ублажить богов, которые за это совершат для меня чудо. Тогда я добавляю к молитвам сложные ритуалы, предназначенные для того, чтобы призвать к себе богов. Исторически основным ритуалом, возникающим на этой стадии, становились человеческие жертвоприношения, через которые, как пишет сам Кэмпбелл, проходили на этой стадии развития практически все главные цивилизации мира. Это мировоззрение, каким бы мрачным оно ни было, все- таки более развитое и сложное, чем мифическое, поэтому его называют «мифически-рациональным».
С формированием пятого уровня, формально-операционального сознания, я понимаю, что моя вера в персонифицированного Бога, который должен удовлетворять мои личные прихоти, — скорее всего, вера ложная: она не подтверждается эмпирическими свидетельствами и в целом не достигает цели. Если я хочу чего-нибудь конкретного от природы — например еды, — я пропускаю все молитвы и ритуалы, перескакиваю через человеческие жертвоприношения и беру еду у природы напрямую. То есть с помощью гипотетико- дедуктивных суждений — иными словами, с помощью науки — я напрямую достигаю того, что мне необходимо. Это уже большой шаг вперед, хотя и здесь есть своя слабая сторона. Мир начинает выглядеть как бессмысленный набор материальных элементов и осколков, не имеющих в целом ни ценности, ни смысла. Это рациональное мировоззрение, которое часто называют научным материализмом.
Когда возникает шестой, зрительно-логический уровень, я вижу, что на небе и на земле есть нечто намного большее, чем могла даже помыслить моя рационалистическая философия. После интеграции тела-ума самость снова видит в мире потерянное было очарование. Это гуманистически-экзистенциальное мировоззрение.
На седьмом, психическом, уровне я начинаю понимать, что на небе и на земле действительно намного больше всего, что я бы мог себе вообразить. Я начинаю ощущать единую Божественность, скрывающуюся за поверхностью эмпирически явленного мира, вступаю в контакт с этой Божественностью — и это уже не мифическая вера, а внутренний опыт. Таково психическое мировоззрение. На тонком уровне я напрямую познаю Божественное и обретаю единство с ним. Но душу и Бога я продолжаю воспринимать как две различные онтологические сущности. Это мировоззрение тонкого уровня: есть душа и есть трансперсональный Бог, но две эти сущности все же отделяет тонкая грань. На каузальном уровне эта грань исчезает и остается только Высшее Единство. Это каузальное мировоззрение, мировоззрение «тат твам аси» («ты есть то»). Чистый недвойственный Дух, который может быть соотнесен с чем угодно и в котором нет ничего особенного.
|
|
|
Э.З.: Теперь я понимаю, почему вы объясняете в своих книгах, что современный подъем рационализма — в прежние времена потратившего много сил на посрамление религии — в действительности является в высшей степени духовным явлением.
К.У.: Да, и в этом отношении я, похоже, одинок среди специалистов по социологии религии. На мой взгляд, у этих исследователей нет достаточно детализированной модели всего спектра сознания. И они ропщут на взлет современного рационализма и науки, которые, будучи мировоззрением пятого уровня, совершенно отчетливо превосходят и разоблачают архаическое, магическое и мифическое мировоззрения. Из-за этого большинство исследователей считает, что наука убивает всякую духовность, убивает все религии; похоже, что они не понимают в нужной мере мистическую религию и поэтому страстно мечтают о возвращении старого доброго мифического времени, когда еще не было науки, старых добрых дорациональных дней, когда, как им кажется, существовала «настоящая» религия. Но мистицизм трансрационален и поэтому лежит в основе нашего коллективного будущего, а не нашего коллективного прошлого. Мистицизм — явление эволюционное и прогрессивное, а не деволюционное и регрессивное, и это осознавали Ауробиндо и Тейяр де Шарден. На мой взгляд, наука срывает с нас покровы младенческого и подросткового взгляда на дух, покровы дорациональных суждений и освобождает пространство для подлинно трансперсонального прозрения в высшие стадии развития, трансперсональные стадии подлинно мистического, или созерцательного, развития. Она изгоняет магию и мифологию, чтобы освободить пространство для психического и тонкого. В этом смысле наука (и рационализм) — очень здоровый, эволюционно необходимый шаг навстречу духовной зрелости. Рационализм — это движение духа навстречу духу.
|
|
|
Повторюсь: именно поэтому многие великие ученые были и великими мистиками. Это органичный союз. Наука, изучающая внешний мир, соединяется с наукой, изучающей внутренний мир, Восток встречается с Западом.
Э.З.: Прекрасное заключение.
Я попрощался с Эдит. Мне хотелось, чтобы она познакомилась с Трейей. Я с сожалением думал, что больше никогда ее не увижу, — тогда я еще не знал, что она снова появится в нашей жизни в самые тяжелые времена, когда нам будет жизненно необходим настоящий друг.
Какие странные бывают сны, думаю я, пока меня мягко ведут по длинному коридору в сторону третьей комнаты. Хорошее название для романа — «В сторону третьей комнаты». Сны порой так похожи на явь, вот в чем штука. Сны бывают похожи на явь. Потом я вспоминаю реплику из «Бегущего по лезвию бритвы»: «Проснись, пришло время умирать».
А потом я думаю: если это так, то хочу я просыпаться или не хочу?
Скажи, у тебя ведь нет имени, я прав?
Трейя вернулась домой на следующий день. Я назначил время визита к доктору Бэлкнапу на тот же день, на вторую половину.
— Терри, — сказал он, когда мы уселись в его уютном кабинете, — я боюсь, что у вас диабет. Разумеется, мы проведем дополнительные анализы, но анализ мочи дает совершенно недвусмысленные результаты.
Когда доктор Б. сказал нам с Кеном, что результат мочи выявил у меня диабет, в голове тут же всплыла реплика из фильма «Побег из Африки», когда героиня узнает, что больна сифилисом. Она абсолютно спокойно произносит: «Вот уж не думала, что теперь со мной случится именно это». Вот-вот. Даже в самых жутких своих кошмарах я ждала чего угодно, но только не этого.
Глава 12
На другой лад
Убийца номер три взрослых американцев. У Большинство не придает диабету особого значения: все внимание перетягивают на себя два первых — болезни сердца и рак. Но диабет — не только убийца номер три, это еще и основная причина слепоты и ампутации конечностей во взрослом возрасте. И он означал еще одну радикальную перемену в жизни для нас обоих, но особенно для Трейи: инъекции инсулина, невероятно строгая диета, постоянные замеры уровня глюкозы в крови, необходимость все время носить с собой кусочек сахара на случай инсулинового шока. Еще одна волна, которую нам предстояло оседлать. Я не мог не подумать об Иове, и ответ на вечный вопрос «Почему я?», казалось, звучал так: «А почему бы и нет?»
|
|
|
У меня диабет. Я — диабетик. Господи, ну когда же это все закончится?
Всего лишь на прошлой неделе я спросила доктора Розенбаума [нашего местного онколога], не вытащит ли он из меня катетер, — я полагала, что он мне больше не понадобится. Он засомневался и сказал, что лучше его оставить. Это означало, что он предполагает высокую вероятность рецидива. И это именно тогда, когда я почувствовала себя так хорошо, так уверенно. Именно в тот момент, когда стала думать, что, может быть, еще поживу. Может быть, даже проживу еще очень долго. Может быть, проживу полную жизнь. Может быть, мы с Кеном вместе состаримся. Может быть, даже заведем ребенка. Я могла бы сделать что-нибудь для других людей. И вот рак снова наваливается на меня всей своей тяжестью. Доктор не хочет вытаскивать из меня катетер. И все тут же возвращается на круги своя. Некуда бежать. Рак — хроническое заболевание.
В офисе доктора я услышала разговор медсестры с больным:
— У меня самой никогда не было рака, так что я, возможно, говорю слишком самонадеянно, но есть вещи и пострашнее, чем рак, если его обнаружить на ранней стадии.
Я даже подскочила от любопытства.
— Что же это, например?
— Ну, скажем, глаукома или диабет. Из-за них возникает масса очень скверных хронических болячек. Помню, когда мне поставили диагноз: глаукома…
И вот теперь в довершение всего у меня еще и диабет. Это не укладывается в голове. Я чувствую себя абсолютно раздавленной. Остается только плакать — а что еще? Отчаяние, ярость, шок, страх перед болезнью, о которой я ничего не знаю, — все это выходит из меня солеными слезами. Помню один случай несколько дней назад. Мы с Кеном проводили новогодние выходные на Тахо в компании друзей (мы все еще готовили наш дом к продаже), и я вдруг почувствовала, что мне все время хочется пить. Когда мы вернулись домой в Милл-Вэлли, я рассказала об этом Кену. Он поднял глаза от письменного стола и сказал: «Это может быть симптомом диабета». — «Очень интересно», — ответила я. Он вернулся к работе, и больше мы об этом не вспоминали.
Что бы я делала без Кена? Что, если бы он ушел куда-нибудь или был на работе в тот момент, когда я узнала эту новость? Он оберегает и утешает меня. Сколько же моей боли он вобрал в себя! Когда мы выходили из кабинета доктора, я плакала. Итак, новая болезнь, с которой надо знакомиться, с которой нужно учиться справляться, новая болезнь, которая ограничит мою жизнь и поставит ее под угрозу. Мне безумно, безумно жалко себя, и я страшно зла на все происходящее.
Я едва помню, что нам говорили доктор Бэлкнап и медсестра. Все это время я проплакала. Нам надо выяснить, как мой диабет реагирует на глибурид, разработанное в Европе лекарство, которое надо глотать. Если эффекта не будет, придется перейти на инсулин. В течение этого времени мне придется сдавать кровь на анализ каждое утро, в том числе по субботам и воскресеньям, чтобы выяснить, сколько таблеток мне понадобится. Все это нам объяснила медсестра; я надеюсь, что Кен слушал внимательнее, чем я. У меня была странная смесь чувств — ярость и раздражение и в то же время тоска и отчаяние; ощущение было такое, что это останется со мной на всю жизнь. Медсестра дала нам таблицу калорийности продуктов; придется ее как следует освоить. Тысяча двести калорий, сбалансированных между молочными продуктами, крахмалом, фруктами, мясом и жирами. Хвала Всевышнему за то, что есть некалорийные продукты — редис, пекинская капуста, огурцы, пикули.
Наша первая остановка с таблицей калорийности в руке — супермаркет. На душе все еще мрачно, но на какой-то миг меня завораживает чтение этикеток на продуктах, во время которого я делаю открытие: сахар, везде сахар, он прячется в хлебе, прячется в арахисовом масле, прячется в заправках для салата, прячется в полуфабрикатах, в соусе для спагетти, в консервированных овощах — везде, везде! Мы с Кеном бродим между рядами и зовем друг друга, столкнувшись с какой-нибудь совсем уж потрясающей находкой («Сахар в детском питании, седьмой ряд!» — кричит Кен) или с чем-то таким, чем мне можно питаться без ущерба для здоровья («Земля для комнатных растений, четвертый ряд, никакого сахара!»). Когда мы добираемся до кассы, у меня в тележке много новых штук — равновес, диетическая сода, измерительная шкала, новые мерные чашки и ложки. Я должна усвоить: моя диета основана на измерениях, Каждое утро перед завтраком я еду в лабораторию сдавать кровь на анализ. По субботам и воскресеньям — в Окружную больницу, где получаю еще одну больничную карточку, которая добавится в мою коллекцию. В этой больнице кровь умеют брать виртуозно: когда игла входит в вену, я почти ничего не чувствую. А в клинике, куда я езжу по рабочим дням, мне приходится скрещивать пальцы в надежде, что я попаду к добродушной седой женщине, у которой тоже есть дар чудесного прикосновения, а не к той медсестре, которая каждый раз умудряется сделать мне больно и иногда попадает в вену только со второй попытки. Для меня это особенно важно, потому что иглой мне протыкают только одну руку: из-за предыдущих операций на груди и лимфах кровь у меня можно брать только из левой руки. И она все больше и больше становится похожа на руку наркомана.
Каждый день я начинаю с приема таблетки — пять миллиграммов глибурида, одного из диабетических препаратов «второго поколения». Каждый день в пять часов я принимаю вторую таблетку. Мне пригодились бы ручные часы с будильником, чтобы не забывать об этой ежевечерней процедуре.
И еще каждый день у меня начинается с изучения таблицы калорийности, которая висит на дверце холодильника. Я размышляю: не обменять ли мне молоко на ореховое масло? Не поменять ли крахмал на овощи? Или на больше рыбы на ужин? Я отмеряю себе чашку хлопьев, чашку молока, две чайные ложки изюма, четверть чашки деревенского сыра. Готовлю обед — миска салата (не содержащего сахара), приправленного уксусом, арахисовое масло (две чайные ложки), сэндвич с бананом (половинка маленького банана) и полчашки овощей. Ужин тоже тщательно обдумывается и замеряется: 85 граммов рыбы, одна чашка макарон из цельнозерновой муки, полчашки овощей — Кену придется придумать какой-нибудь хитрый способ все это готовить. Перед сном — полчашки молока и два крекера.
Четыре раза в день я делаю тесты мочи на содержание сахара: когда просыпаюсь, перед обедом, перед ужином и поздно вечером, перед тем как поесть перед сном. Я ненавижу эти палочки, которые у меня на глазах четыре раза в день становятся коричневыми. Я наблюдаю, как их чистый голубой цвет сначала зеленеет, а потом становится бурым по краям, наблюдаю, как бурый оттенок все темнеет и темнеет. Именно этот процесс, именно созерцание буреющих палочек и убеждает меня окончательно. Я — диабетик. У меня диабет.
Проходили недели, и ее диабет медленно реагировал на глибурид и строгую диету — но это происходило только при приеме максимальной дозы лекарства, что почти с полной неизбежностью означало, что ей придется перейти на инсулин — может быть, через несколько месяцев, может быть, через несколько лет, но все-таки придется.
Инсулин. Инъекции инсулина. Я прекрасно помню, как мы ходили в гости к дедушке. Мы все — две мои сестры и брат — любили приходить к деду в волшебный дом с белыми колоннами над входом, зелеными лужайками и восхитительными деревьями, на которые можно было лазить и за которыми можно было прятаться. Прекрасно помню, как он сам делал себе уколы: обнаженную белую кожу, которую он собирал в складки, — а мы во все глаза смотрели, как он втыкает туда иглу.
Мы окружали его, вскарабкавшись на его красивую деревянную кровать, а потом разбегались по своим спальням. Мы любили деда. Его любили все. Он был огромным, жизнелюбивым человеком, с грудью колесом; он проживал жизнь по максимуму. Когда он приходил к нам, у него везде — в карманах брюк и куртки — были спрятаны конфеты, подарки и — самое драгоценное — книжки комиксов. Мы вскарабкивались на него, чтобы отыскать эти дары, а потом, счастливые, устраивались у него на коленях. Бабушка моя умерла, когда я была еще совсем маленькой; мне повезло, что я застала дедушку, когда мне еще не было двенадцати, но все равно мне его ужасно не хватает. Как бы я хотела, чтобы он был рядом, чтобы он был в моей жизни, чтобы Кен тоже познакомился с ним.
У дедушки был диабет. Правда, умер он от рака поджелудочной железы, но ему тогда было уже восемьдесят три, и он прожил полноценную, активную жизнь. Теперь я понимаю, почему у него в доме был такой строгий рацион: свежее несоленое масло, свежие яйца прямо с фермерского хозяйства, цельно-зерновые и бобовые. Я помнила, что дедушка уделял здоровой пище больше внимания, чем кто-либо другой, но только теперь я поняла почему. Хэнк, брат моего отца, тоже заболел диабетом во взрослом возрасте. Диабет у взрослых, в отличие от диабета у детей, вызван сильной наследственной предрасположенностью. У детей, болеющих диабетом, часто нет родственников-диабетиков, возможно, что эта болезнь провоцируется какой-то вирусной инфекцией, но, по большому счету, никто не понимает, каковы причины диабета и как его лечить. Инсулин. Проклятие, проклятие, проклятие. Я-то надеялась, что уровень сахара в крови пойдет на убыль и в конечном счете мне удастся контролировать его, обходясь диетой и упражнениями. Шанс еще остается, но после этой новости он выглядит гораздо более зыбким. У меня нет слов. Я не хочу принимать эту новость. Она меня пугает. Она вызывает во мне ярость.
Одна подруга похвалила меня за то, что я так хорошо справляюсь со своей болезнью. Похвала вызвала во мне странные чувства. Безусловно, я делаю то, что должна делать, чтобы держать ее под контролем, но я полна ярости и неверия. Я произношу скверные, горькие шутки об этом. Я жалуюсь на то, что приходится соблюдать строжайшую диету. Я уверена, что все это для меня полезно — большое спасибо! — но радости тут нет никакой. Я сделаю все, что потребуется, но без капли удовольствия. Могу принять лишь одну часть этой похвалы: я веду себя адекватно. Да, я адекватна. Я совершенно адекватна ситуации вне себя. Я доверяю своей злости — она кажется мне справедливой и естественной. Я не собираюсь приклеивать себе фальшивую улыбку. Я думаю, что способность чувствовать более полно и глубоко вернется ко мне, если мне удастся преодолеть злость; впрочем, может быть, я вообще никогда не перестану злиться. Не знаю, что будет потом, но точно знаю, что сейчас мне нужна моя злость и я должна позволить ей существовать.
Сегодня чуть раньше я думала, какая во всем этом ирония судьбы. Всего несколько дней назад я разговаривала с подругой о том, что, взрослея, человек начинает все равнодушнее относиться к гонке за глобальными жизненными достижениями и получает все большую радость от маленьких побед в повседневной жизни. Диабет заставил меня внимательнее относиться к маленьким радостям от небольших количеств пищи — ведь это все, что у меня осталось. Вы себе не представляете, какими вкусными могут быть две скромные чайные ложки арахисового масла, если ты понимаешь, что, может быть, больше никогда его не попробуешь! Я открываю холодильник, смотрю на лежащие там вкусности и понимаю, как много времени понадобится — с моими-то пятидесятиграммовыми порциями, — чтобы все это съесть! Я покупаю здоровую пищу, не содержащую сахара, и настоящим подарком для меня становится что-нибудь вроде пирога, который я ем целую неделю, распределяя его на крохотные порции.
Но есть у меня и оптимистичное чувство. Я надеюсь, мои родные и друзья будут лучше заботиться о своем здоровье теперь, когда они знают, через что приходится пройти мне.
Выяснилось, что диабет у Трейи практически наверняка был спровоцирован химиотерапией. С диабетом у взрослых обычно так: ружье заряжает генетика, но на спусковой крючок нажимает стресс. В данном случае — стресс от химиотерапии.
Когда диабет начинает брать свою дань с ничего не подозревающей жертвы, происходит несколько неприятных вещей. Поджелудочная железа производит недостаточное количество инсулина, и тело не в состоянии освоить глюкозу, содержащуюся в крови. В крови скапливается сахар, и от этого она становится более вязкой, похожей на мед. Частично этот сахар проникает в мочу — римляне диагностировали диабет так: они помещали мочу человека поблизости от медоносных пчел, и если человек был болен, то пчелы начинали кружиться над его мочой. Из-за того что кровь становится более плотной, она стремится поглотить жидкость из прилегающих тканей. Поэтому человек постоянно испытывает жажду, все время пьет и часто мочится. Кроме того, повышенная густота крови по ряду причин может приводить к разрывам маленьких капилляров. Это значит, что тем частям тела, которые обслуживаются в основном маленькими капиллярами, — например, конечностям, почкам и сетчатке глаз — постепенно наносится ущерб, что может привести к слепоте, болезням почек и ампутациям. По той же причине дегидрацию испытывает мозг, и это ведет к депрессии, резким перепадам настроения, ухудшению концентрации внимания. Наряду со всем остальным — искусственной менопаузой, последствиями химии и прочим — именно это сильно сказалось на общем депрессивном состоянии и тяжелом настроении Трейи. У нее уже стало ухудшаться зрение, хотя мы не понимали почему; ей все время приходилось носить очки.
— Почему здесь так темно?
Даже небольшой пройденный путь казался бесконечным, и я никак ш мог сориентироваться. Мы уже должны были подойти к третьей комнате, но что-то я не мог припомнить, чтобы коридор был таким длинным.
— Ну скажите же, почему здесь так темно?
Коридор вдруг закончился каким-то проходом — наверное, дверью, — и вот мы оба там остановились, Фигура и я.
— Что вы видите?
Странный голос, казалось, просто выплывал из порождавшей его пустоты.
— Когда смотрю на вас, то ничего.
— А внутри?
Я заглянул в комнату. Что это? Надписи? Иероглифы, символы? Что?
— Выглядит действительно потрясающе, но, видите ли, мне пора идти: я ищу одного человека; надеюсь, вы меня понимаете.
— Что вы видите?
Как и остальные, эта комната, казалось, простирается во всех направлениях, насколько хватает взгляда. Чем пристальней я смотрю на какую-то определенную точку, тем сильнее она удаляется от меня. Если я всматриваюсь в точку в полуметре от меня, она раздвигается на километры, сотни, тысячи километров. В этой расширяющейся вселенной висят какие-то символы — некоторые из них я понимаю, некоторые — нет. Они ни на чем не написаны, они просто висят. У всех у них светящиеся контуры, словно их нарисовал под магическими грибами какой-то безумный бог. У меня возникает странное ощущение, что на самом деле эти символы живые и что они тоже смотрят на меня.
Когда Трейя начала контролировать содержание сахара в крови, у нее резко изменилось настроение, а депрессия буквально на глазах улетучилась. Но эти изменения в каком-то смысле были вторичны по отношению к глубокому внутреннему перевороту, который совершался в ней с невероятной скоростью и очень скоро даст о себе знать. Этот переворот начинал оказывать действие не только на ее повседневную жизнь, но и на ее духовное состояние, ее дело, то, что она считала своим призванием, своим даймоном, который — после стольких долгих лет! — был уже готов вырваться на поверхность.
Я наблюдал за всем этим со смешанным чувством восхищения, удивления и зависти. Насколько легче ей было бы оставаться раздраженной, измученной, полной жалости к себе. Но вместо этого в ней появлялось больше открытости, больше любви, умения прощать, сочувствия. Она день ото дня становилась сильнее — совсем как в афоризме Ницше: «То, что не убивает меня, делает меня сильнее». Трейя усваивала уроки рака и диабета, что же касается меня, то для меня главным уроком стала Трейя.
У меня диабет. Я диабетик. Как правильней говорить? Первая фраза подразумевает, что болезнь пришла извне, что это какая-то зараза. Вторая предполагает, что она органически присуща моей натуре, моему телесному существу. Телу, рыночная ценность которого, как выразился Кен, равна нулю. Я всегда думала, что когда умру, то пожертвую свои органы в донорских целях, но теперь они никому не понадобятся. Что ж, по крайней мере, теперь меня похоронят не по частям, а целиком. Или развеют мой прах над пиком Конундрам[89].
Кен держится прекрасно: ходит со мной по врачам, шутит и не дает мне пасть духом, каждое утро отвозит на анализ крови, позволяет мне разбираться с диетой, занимается готовкой. Но самое замечательное — это мое самочувствие. Вчера я чувствовала себя прекрасно и, вернувшись домой, узнала, что у меня уровень 115 [уровень содержания глюкозы в крови] — почти нормальный, хотя сначала было 322. Думаю, что какое-то время у меня было плохое физическое состояние, и самый явный симптом — мое ухудшающееся зрение. Неудивительно, что меня не тянуло заниматься физкультурой. Неудивительно, что мне было так трудно сосредоточиться. Неудивительно, что у меня были резкие перепады настроения. Теперь я вспоминаю, что это такое — чувствовать себя хорошо. Теперь у меня гораздо больше сил, больше оптимизма, больше жизнерадостности и энергии. Уверена, что теперь со мной легче иметь дело. Бедный Кен: ему приходилось уживаться со мной, пока я медленно, но верно съезжала по наклонной плоскости, но ни он, ни я не знали, в чем дело. Какое это прекрасное чувство, когда к тебе возвращаются энергия, бодрость духа и удовольствие от жизни!
Отчасти это связано с тем, что я иначе ощущаю свою работу, свою профессию, свое призвание — то, из-за чего я так долго себя шпыняла. Очень много разного повлияло на мой внутренний переворот. Сеансы с Сеймуром, медитации, отказ от перфекционизма, обучение искусству быть, а не просто бездумно что-то делать. Я по-прежнему хочу делать, по-прежнему вносить какой-то вклад, но я хочу, чтобы «делание» слилось с «бытованием». Переворот произошел и в моем понимании женского начала, и это открыло передо мной новые перспективы — те самые, от которых я когда-то отреклась. Я все больше и больше понимаю, насколько глубоко я впитала отцовские ценности — создавать, вносить вклад и так далее, но теперь я вижу, что на самом деле эта обувь мне не по размеру, как бы я ею ни восхищалась. Мои ощущения совпадают с новым направлением, которое, как мне кажется, принимает феминизм: не подражать мужчинам, не доказывать, что мы можем все то же, что и они, а оценивать, определять, делать видимой ту особую работу, которую делают женщины. Невидимую работу. Работу, у которой нет ни названия, ни иерархии, ни профессионального продвижения. Аморфную работу. Работу, связанную с тем, чтобы формировать общий настрой и создавать атмосферу, будь то на деловой встрече, в кругу семьи или в сообществе, где ценятся другие, видимые формы работы.
|
|
|
