Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Эволюция ледяного человека




Анджела Боуи

И Патрик Карр

 

 

ПРОХОДКИ ЗА КУЛИСЫ

 

 

Бурная жизнь с Дэвидом Боуи

 

Купер Сквеа Пресс,

Нью-Йорк, 2000

Первое Cooper Square Press-издание, 2000.

Полное переиздание “Backstage Passes”, New York, 1993.

ã 1993 Angela Bowie with Patrick Carr

ã Перевод с англ. A.Kharlab, 2002

 

 

БЛАГОДАРНОСТЬ

Я хотела бы поблагодарить следующих людей за ободрение и моральную поддержку во время создания этой книги: Мэгги Эбботт, Рэя и Дэна Адамсов, Марка Биго, Родни Бингенхаймера, Байкера Боба, Кевина Кэнна, Патрика Карра (за перевод моего бурного потока слов в читаемое произведение), Клэренс Читэм, Лии Блэк Чайлдерса, Джорджа Коулмэна, Ронни Кука, Джейн Каунти, Барбару Делано, Конни Филипелло, Лору Флетчер, Ким Фоули, Дороти Фрай, Дану Гиллеспи, Дэвида Голдмэна, Хэла Грэшема, Дэвида Гроффа, Джо Джонса, Денниса Катца, Наташу Корнилову, Эндрю Липка, Сташу Липка, Кевина МакШэйна, Роя Мартина, Рэя Мэйхью, Роберта Масселмэна, Оренчио, Фифи Оскард, Гэйл Паренто, Дика Ричардса, Роя Роджерса, Тину Сент-Клэр, Стивена Солберга, Барбару Шпитц, Стивена Тэнтона, Черри Ваниллу, Харольда Уотермана, Джорджа Уебли, Тони Занетту... и, конечно же, моего дражайшего бывшего супруга, Дэвида Боуи, без которого ни одно из описанных здесь приключений не смогло бы произойти.

 

Анджела Боуи

 

К списку Энджи я добавлю еще несколько имен: Расса Барнарда и Рокель Фридман, Эй Джей и Пэт Бэстил, Айви и Карла Конти, Гэйлу Джин и Бонни Фитцпатрик, Марту Прайс, Кенни Винстра, Джона Уайтингера, Линн Рэй и Мередит Келлер. Особая признательность моему агенту, Кевину МакШэйну и моему издателю, Джорджу Коулмэну, а также моим жене и сыну, Энн Райт и Уолкеру Карру, ну и, конечно, Энджи.

 

Патрик Карр

 

 

Кое-чего не хватает на этой странице. Я хотела поместить сюда текст “Энджи” Мика Джеггера и Кита Ричардса, но мне не разрешили издатели этой песни – “И-эм-ай-Мьюзик”.

Причины моего желания использовать здесь слова “Энджи” станут вам ясны, когда вы прочтете о моем приключении с Миком Джэггером. Отказ И-эм-ай довольно странен, тем более что я до сих пор питаю к Мику только самые добрые чувства. В любезном письме издателей упоминалось про “контрактные обязательства” – и все. Кто знает? Может, Мик все еще слегка злится на меня из-за моего появления в шоу Джоан Риверз, где я вспоминала о том, как обнаружила его как-то раз в постели с моим мужем. Впрочем, об этом – позже.

Что касается отказа на право использования здесь текста “Golden Years”, одной из песен, которую мой бывший муж написал для меня, то здесь все ясно. Некто Роберт Ди Гудэйл, исполнительный вице-президент “Айзолар” – бизнес-компании Дэвида – заявил мне в нахальной записочке, что я не только не получу права на использование текста песни в этой книге, но что Дэвид абсолютно не одобряет и саму эту книгу и ни в коем случае не будет оказывать никакой помощи в ее написании, и что всем его людям наказано поступать также.

Что ж. Все явно переменилось с тех пор, когда я впервые услышала “Golden Years”, которую Дэвид сыграл мне по телефону, пытаясь снова (и успешно) завоевать мое разбитое сердце. Еще больше времена изменились с тех пор, как он впервые сыграл мне “The Prettiest Star”, попросив выйти за него замуж, не взирая ни на какие его проблемы. Но я понимаю. Уверена, что выход этой книги в печать – последняя вещь на свете, которой бы ему хотелось.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я абсолютно точно помню, где и когда мы с Дэвидом Боуи впервые спали вместе. Это было в Лондоне в начале лета 1968 [sic] года, после вечеринки в “Спикизи”: в тот вечер Кинг Кримсон праздновали подписание своего нового контракта со студией звукозаписи, и Донован поднялся на сцену и спел песни Бадди Холли вместе с ними – просто отрывная, чудесная рок-н-ролльная ночка, а потом Дэвид пошел вместе со мной ко мне в маленькую комнатушку над клубом путешествий “Ноумэд” в Пэддингтоне. “Разноцветная” часть Пэддингтона, да уж, действительно, что за сцена: владелец клуба – из Южной Африки; ливанский борец – за вышибалу; а официантка из Ньюкасла – настоящая первоклассная певица; мексиканская группа, бывшая у себя на родине дико популярной, а в Лондоне – просто пустым местом; дюжина других разношерстных звездочек и всякого сброда; наконец, я и моя соседка по комнате, австралийка, продающие трехдневные комплексные турне в Ибицу испитым ирландцам, когда те выкатывались с дискотеки. Сплошная дичь: свингующий Лондон, только неприглядной изнанкой наружу.

Впрочем, в ту ночь мы с Дэвидом были одни, если не считать, конечно, легендарного Лэнса оф Лав. Лэнс был таким активным и популярным парнем – он никогда не встречал отпора, возможно, никогда и не встретит, – что можно считать его вполне самостоятельным персонажем.

В Пэддингтоне он, несомненно, вел себя вполне независимо. Дэвид надрался в сосиску, и мы оба были страшно уставшими, когда завалились вдвоем в мою крошечную кровать, но, вместо того чтобы спать, явился Лэнс: сильный, молчаливый, внезапно заправляющий всем шоу.

Было, должна я заметить, впечатляюще. Не сказала бы, что небесное блаженство, хотя у Лэнса выдержка была столь же длинной, как и он сам, но он был не больно-то чувствительным, хотя, по Дэвидовским меркам, вполне убедительное выступление. Его гордость размерами и стойкостью своего сексуального инструмента была явно оправдана. В эту ночь я была недвусмысленным образом ознакомлена с одной важнейшей неотъемлемой особенностью характера Дэвида Боуи: этот человек – настоящий жеребец, и он этим гордиться.

Утро принесло еще одно озарение. Дэвид покинул меня рано и крайне резко. Это был удивительный, неприятный контраст с его поведением в “Спикизи”; словно он хотел сказать: “То было вчера, а это – сегодня. Я должен вернуться к тому, что мне необходимо сделать.” На самом деле, все, что он мне сказал, это: “Я позвоню тебе”.

Я была взбешена, но поняла, что происходит. Для Дэвида сентименты значения не имели. То, что он проделал со мной, было частью намеченной работы, всеобъемлющего плана, который он проводил в жизнь. Когда он приезжал в Лондон в те дни – тогда он жил в пригороде, в Бекенгэме – ему приходилось обегать всех по кругу. Уверена, что в то утро, когда он ушел от меня, он отправился к Кену Питту, Кэлвину Марку Ли и, возможно, еще к кому-нибудь – деловые свидания на стороне.

Впрочем, это было окей. Это – как иметь предельно загульного кота. Вы можете ненавидеть то, что он такой потаскун, но не перестаете его от этого любить. Таким Дэвид и был: просто ужасный, ужасный котяра. Он таким образом действовал – использовал секс, как коты брызгают, помечают территорию. Отлично срабатывает.

Всегда.

 

 

СВИНГУЮЩИЙ ЛОНДОН

 

 

Лондон в 1966-м был прекрасен – самый великий город мира в период самого расцвета.

Это было место, выплывающее из тьмы к свету; в нем ты чувствовал себя открытым, свободным, оптимистичным, готовым на все. Когда я представляю его себе сегодня, я вижу повсюду цветы, улыбающихся людей, пестроту. Это не был тот старый Лондон – жертва блитц-крига или же холодная загазованная развалюха в духе послевоенного аскетизма. Это было место возбуждающее, полное игры, жизни, искусства, приключений и той утонченной цивилизованной эксцентричности, которой так отличаются британцы, храни их боже.

Британия в целом смотрела вперед, а не назад во дни былых побед или поражений. На международной арене фортуна улыбалась Империи со всеми ее бесконечными кровавыми войнами и холдинговыми акциями, а дома безработица держалась на низком уровне, благосостояние повышалось, а лейбористское правительство спонсировало реформы и либерализацию по всем направлениям.

Вся культура, казалось, менялась. Битлз, Стоунз и Ху пробили бреши в старых британских классовых барьерах, этикете и запретах, и все остальные юные выскочки устремились сквозь эти бреши. Впервые звездами средств информации были не лорды, леди и избранные представители элиты, а беспородные поп-певцы, художники, манекенщицы, фотографы, дизайнеры – все, у кого был вкус во внешнем виде, звуке или поведении. С этих пор тебе не надо было родиться с серебряной ложкой во рту и пройти воспитание с битьем по жопе (простите, по заднице), чтобы куда-то пробиться в британском обществе.

Даже на задворках, казалось, видно было улучшение. Потасовки между модами и рокерами (моды – хиповые маленькие хулиганы в костюмах от итальянцев, непрерывно глотающие таблетки; рокеры – набриолиненные лакающие пиво гангстеры в черной коже; обе группировки – непредсказуемые, антисоциальные и склонные к насилию) стали утихать. Казалось, на всех хватит веселья в Свингующем Лондоне.

Ну, и конечно же, хорошие времена скоро закончились, и Британия погрузилась в кошмарный сон экономического упадка, безработицы, насилия банд, злоупотребления наркотиками в эпидемических масштабах, бунтов и репрессий в Северной Ирландии и полного набора расовых и классовых беспорядков на улицах собственных английских городов.

Но несколько лет в 60-х Лондон был просто потрясающ: прекрасен, безопасен, процветающ, созидателен, открыт и необуздан. Вы могли получить все, от чего вы торчали: любовь и мир, власть и деньги, помпу и престиж, искусство и культуру, хэш и спид, шлюх и мальчиков по вызову.

Секс был сутью всего этого, точно так же как и в Париже, Амстердаме, Нью-Йорке и Сан-Франциско – вот список еще нескольких электроподстанций в энергетической схеме нашего поколения. Я действительно не думаю, что все остальное – “революции” в поп-культуре и политике – были бы возможны без сексуальной революции начала-середины 60-х. А она, в свою очередь, была бы невозможна без Пилюли – самого значительного фактора в этой области. В 1966 году я и мои современники стали первым в мире поколением, вольным заниматься сексом без угрозы беременности, когда бы ни захотелось.

Так что поговорим о движущей силе. Когда люди сейчас обсуждают 60-е, они имеют тенденцию игнорировать секс – уважаемым темам, типа наркотиков, политики, войны и музыки уделяется подобающее количество времени – но давайте будем честными: именно секс – то, что нами двигало, точно так же как это – то, что движет детишками и сегодня. А в нашем случае секс был не просто нов, он был по-новому безопасен. У нас было больше сексуальной свободы, чем у кого-либо когда-либо в истории. Даже более того: у нас оказалось больше того, о чем мы осмеливались мечтать. Пилюля словно свалилась на нас прямо с небес.

Так что это, наверное, прозвучит небольшим сюрпризом, если я скажу, что в Лондоне в конце лета 1966-го, в полные 16 лет я все еще была девственницей.

Тот факт, что я была американкой в противоположность вам, трахучим, как кролики, британским социалистам, нисколько не объясняет этого. Ни в коем случае меня нельзя было заподозрить и в невинности. Вся штука заключалась в моем договоре с отцом о том, что я не буду спать с мужчинами до 18 лет. Его очень пугала перспектива моей беременности до достижения мной собственной независимости. И я сдержала это обещание. Честь отца, таким образом, была спасена. Он был американцем и крупной бизнес-фигурой на Кипре, где служил директором шахтерской компании. Там я и провела свое детство, если не считать швейцарской школы-интерната и каникул в Лондоне.

Впрочем, этот договор вовсе не означал, что у меня не было бой-френдов. Я просто не “доводила до крайности” вплоть до того вечера на мой 18-й день рождения, когда после трех бокалов шампанского и подарка в виде чудесных бриллиантовых сережек, я распрощалась со своей девственностью в “остин-хили-3000”, припаркованном возле паба с видом на Темзу. И машина, и пенис принадлежали исключительно милому студенту-выпускнику из Йоркшира.

После этого все было сплошной забавой. Исполнив свои договорные обязательства по отношению к папуле, я была совершенно свободна. Мне не нужно было бороться с католическим чувством вины, навешиваемым и на мальчиков, и на девочек одинаковым образом, куда бы вы ни ходили – в шикарный швейцарский “Сен-Жорж”-колледж, как я, или в какую-нибудь местную приходскую школу.

Все это прекрасно, но во многом термин “девственность” весьма и весьма относителен, и, если говорить начистоту, то я потеряла ее в 16, а вовсе не в 18. Именно в 16 лет я впервые влюбилась и у меня впервые был оргазм с другим человеком. Ее звали Лоррэйн.

Я бисексуальна. В некоторых кругах это даже знаменитый факт. Мой открытый брак с Дэвидом Боуи, взгляды, которые мы выражали и философия, которую мы поддерживали, вписаны в историю современной борьбы за сексуальное освобождение. Дэвид и я – возможно, самая знаменитая бисексуальная пара из всех, когда-либо существовавших. Во всяком случае, мы несомненно были самой знаменитой парой, столь открыто и публично говорившей о своей бисексуальности. Так что примите к сведению, если вы до этого не знали.

В 16 лет я вдруг осознала – до этого я не знала – всем сердцем и душой, что я по уши влюбилась в свою милую Лоррэйн. На самом деле ее имя вовсе не Лоррэйн. Но она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛА моей подругой в течение моего недолгого пребывания в Женском Коннектикутском Колледже, и то, что происходило между нами, было свободно, естественно, честно, правдиво и прекрасно. Впрочем, школьная администрация совсем так не считала, и с чувством, подозрительно напоминающим мне злорадное удовольствие, они разлучили нас, наказали и исключили. Затем родители Лоррэйн заперли ее в одну из психушек, из которых она не выходила в течение следующих четырех лет. Мне повезло больше. То, что меня оторвали от моей первой и, возможно, самой большой любви, было само по себе уже достаточно чудовищно, но МОИ родители послали меня в колледж в Англии.

Так что уже тогда – когда 1966 год перешел в 1967-й, Лето Любви в Свингующем Лондоне, – я знала лучше, чем кто-либо, как обстоят дела на сексуальном фронте. Я очень ясно и лично прочувствовала то, что общепринятая мораль, закон и обычаи, наказывающие абсолютно все, кроме жесткой моногамии и гетеросексуальности, противоречат природе и духу человеческой любви. Они – суть ужасное, лживое мошенничество и карательный механизм, от которых я хотела отмежеваться. Я хотела свободы.

Дэвид Боуи помог мне добиться ее, а я помогла ему, и мы вместе помогли всему миру.

 

Мое первое впечатление от Дэвида: абсолютно соблазнителен. Это был поларойдовский снимок, на котором он был снят до бедер в обнаженном виде. Он был необыкновенно хорошеньким.

Это была интригующая фотография, так же как и все остальные поларойдовские снимки на стене вокруг нее, и как и сам тот человек, который их сделал и поместил на стену: доктор Кэлвин Марк Ли.

Ох, Кэлвин! Вот это персонаж! Китаец из Сан-Франциско, очень красивый, очень чувствительный, очень умный (он был доктором философии) и настолько хиповый, насколько только можно представить. Он был АиРовским (артисты и репертуар) человеком в “Меркури Рекордз”, и я познакомилась с ним чисто случайно; я наткнулась на его босса, Лу Райзнера, в лифте у “Леонарда” – в шикарном парикмахерском салоне в Найтсбридже – и не стала уклоняться от знаков внимания Лу. Но истинным призванием Кэлвина было коллекционирование. Он коллекционировал людей. И не просто людей, а шикарных, экзотических, чуждых условностей, убежденных лидеров моды, андрогинов.

Лондон в 1966-м – 1967-м был полон таких людей, и Кэлвин разыскивал их во всех подходящих местах, которые он посещал и по долгу службы. Он мог запросто войти и тут же заманить в силок подходящего кандидата в такой своей типичной мягкой, нежной манере:

“О, что за восхитительный пиджак! Где ты его оторвал?.. Ах, неужели? Знаешь, на той неделе открывается одна выставка, я уверен, тебе она обязательно должна понравиться...”

Поларойдовские снимки на стене его однокомнатной квартиры на Слоун-стрит (ОЧЕНЬ хороший адрес) свидетельствовали о его успехах. Их было где-то между пятьюдесятью и сотней – все собраны вместе в один коллаж, мужчины и женщины. Кэлвин рассказывал мне потом, что спал, по крайней мере, с половиной из этих людей.

Помню, как он впервые начал вписывать меня в эту картину. Я лежала в душистой пенке в его ванне, когда он тихонько вошел в ванную, разделся и непринужденно скользнул в воду поверх меня. Поскольку он был совсем худеньким, мне было легко поддерживать его за лодыжки и ягодицы. Потом я села и перевернула его: он лежал в ароматной воде с мирно закрытыми глазами, и волосы окружали его голову ореолом.

Он выглядел очень миловидным в этот момент, но я колебалась. Я не хотела сделать какое-то движение, которое он мог бы неправильно истолковать или сделать что-то такое, что могло бы ему не понравиться, поскольку вода между нами, так сказать, была еще не поделена. В тот момент сексуальность Кэлвина была для меня еще не выяснена.

Он почувствовал мое замешательство и помог мне, взяв мои руки в свои и массируя ими свои живот и грудь, так что я поняла, что мое желание коснуться его было подходящим. Я начала ласкать его, и мы занялись сексом. Он потянулся, чтобы положить меня сверху, но теплая ванная неожиданно превратилась в настоящую парилку, так что я вылезла из воды, взяла полотенце, вышла и легла на кровать. Он подошел и сел рядом со мной.

“Что тебе нравится?” – спросила я.

“Мне нравится абсолютно все”, – ответил он. Он показал на поларойдовский коллаж у нас над головой. “Все эти люди – мои друзья. Ты – тоже мой друг. И я хочу, чтобы все вы узнали друг друга, чтобы все мы поддерживали связь.”

Потом он подарил мне в знак любви украшение и попросил носить его. Это было для него типично; его “особые” люди по всему Лондону носили Кэлвиновские драгоценные камни. Я пообещала ему это, а потом опрокинула на кровать и взяла его.

Я доставила Кэлвину много приятных моментов в ту ночь; я так и собиралась. Я не хотела, чтобы у него закралось малейшее сомнение в том, что я была весьма способной молодой женщиной, серьезной во всех областях, а не только в сексе – в последнем он участвовал непосредственно – но и в своих театральных амбициях, в музыкальном бизнесе, в намерениях работать с ним, серьезной в преданности, которую я ему предлагала. Пойми он это, рассчитывала я, он может, возможно, завязать со мной профессиональные отношения. Возможно, он даст мне работу.

Работа с американской корпорацией развлечений была именно тем, в чем я нуждалась, то есть, не совсем тем, чего я ХОТЕЛА, но в конце концов вполне преемлемой. Она могла облегчить мне достижение двух моих непосредственных целей, а именно: во-первых, остаться в Лондоне и, во-вторых, получить доступ в театральный мир.

Театр был самой важной для меня целью, но и самой труднодостижимой. Я была совершенно без ума от театра с тех пор как поступила в колледж, и я долго и тяжело трудилась, чтобы развить свое мастерство как актрисы, сценариста и режиссера на любительском уровне. Но на моем пути возникло уже одно большое препятствие: хотя я очень легко могла получить место в любой хорошей драматической школе, мой отец наотрез отказался финансировать такое образование, настаивая, чтобы я вместо этого изучала что-нибудь “практическое”. Теперь же появилась еще более устрашающая преграда: теперь я не была одновременно НИ выпускницей театральной школы, НИ британской гражданкой, а это, по законам “Эквити” – британского профсоюза актеров – означало, что я НЕ могу профессионально выступать в театре в Британии. Более того: как обладательница всего-навсего студенческой визы я вообще не могла легально работать ни на какой работе в Британии, не говоря уж о той, о которой я действительно мечтала.

Таким образом, прямой путь был для меня отрезан, открыта только окольная дорога. Если, размышляла я, какая-нибудь американская компания согласится одновременно спонсировать меня и поможет пробиться в шоу-бизнес, это было бы просто сказочно, разве нет?

Не знаю, был ли расчет важной частью Кэлвиновского сознания в ту ночь. Я почему-то сомневаюсь, учитывая то, что я с ним проделывала. Но я уверена, что он уже очень скоро сообразил, каким именно образом ему лучше всего использовать меня в своих целях, согласно его “мы все связаны”-схеме.

Кэлвин уже заполучил Дэвида Боуи в сексуальном смысле, теперь он хотел заполучить его и в деловом отношении. Он хотел подписать его на “Меркури Рекордз”. Но для этого он должен был сперва убедить своего кабаре-любящего босса Лу Райзнера, что такой странный поп-авангардный товар, как Дэвид, может продаваться. А затем ему нужно было объегорить Дэвидовского менеджера, этого ужасающего Кена Питта.

Будучи связанной с Дэвидом интимными отношениями, я могла помочь в обоих поставленных задачах.

 

Помню мой первый вечер в “Раунд-Хаузе”, включавший в себя еще две новинки: мое первое лицезрение Дэвида Боуи во плоти и мой первый рок-концерт. Странно, но факт: хотя поп-музыка была важной частью жизни для меня, как и почти для всех людей моего возраста в западном мире, мне ни разу еще не пришло в голову купить билет на концерт и присоединится к толпе. Впрочем, я и в этот раз не покупала билета; Кэлвин и Лу провели меня по проходке за кулисы.

“Раунд-Хауз” стал для меня откровением, как и его посетители. Так ВОТ где собираются по вечерам сливки общества из Ноттинг-Хилла и с Кингз-роуд – самые большие модники! Это было что-то вроде лондонского “Филлмора” – форум для самых выдающихся артистов и место, где ты мог подключиться к нужной толпе. И действительно, здесь собрались они все: длинноволосые блондинки и афро-брюнетки в прозрачных юбках и тончайших индийских саше повязанных вокруг груди; типы на высоких каблуках, в бархатных плащах и широкополых соломенных шляпах, украшенных лентми и полевыми цветами или же в цилиндрах с приколотыми значками и иконками; или – уже тогда, в предметаллические годы! – ужасно бледные личности, облаченные в черное, окутанные облаком тайны, опасности и эротизма. Вы, как бы, тут же понимали, что эти люди умеют хорошо трахаться. Они – словно черные вороны в стайке райских птичек. Я их сразу заметила. Всегда замечаю.

Дэвидовское выступление идеально вписывалось в атмосферу “Раунд-Хауза”. Оно было напористо, умно и по-своему “заоблачно” в настоящем фолки-триппи смысле. И, хотя он тем вечером выступал в составе трио Физерз – с Джоном Хатчинсоном и Хермионой Фартингейл, – сразу было ясно, что это ЕГО шоу. Вы называете это харизмой? Я называю это силой.

И, необходимо повторить, он был исключительно хорошеньким. Просто прекрасен: его волосы, подстриженные и завитые тугими маленькими колечками, обрамляли лицо падшего ангела; его тело – гибко и сильно, мускулистые ноги танцора в откровенно обтягивающих брюках; необыкновенно сексапильная жопа; удивительно естественная грация. Стоило мне оценить его как перформера (не как потенциального партнера) – в конце концов, моя непосредственная работа! – и я тут же присоединилась к усилиям Ли подписать его на “Меркури”. Я сразу же увидела, что он определенно этого стоит. Чудесный человек, подумала я. Сердца фэнов будут трепетать.

Хермиона, его подружка, тоже была очень мила. Одна из тех классических английских красавиц с бледными чертами и пышными рыжими волосами. Почти такого же роста, как Дэвид – пять футов десять дюймов [177,5см] – она тоже была гибкой, грациозной и физически харизматической. Она была классически натренированной балериной, и это означало, что в репертуаре группы был сделан упор на танец. Дэвид построил все действие вокруг ее талантов. Думаю, он действительно любил ее. По крайней мере, она действительно была ему нужна.

После шоу все шло более или менее согласно плану. Дэвид был в радостном возбуждении, доволен своим выступлением. Я пожала ему руку, поздравила его и сказала, что он был неотразим. Затем я предприняла бешеную атаку на Лу: послушать меня, так вселенная немедленно взорвется, если Лу немедленно не подпишет Дэвида Боуи на “Меркури”. Видимо, это было довольно необычно. Лу так и не врубился, но то, что Энджи – его маленькая ну-почти-что-девственная любовница Энджи – такая культурная студентка колледжа, которую так лестно было показывать боссам из Чикаго – то, что Энджи была в таком экстазе, по-видимому, ускорило его решение.

Кэлвин был разочарован тем, что, когд мы отправились поужинать после шоу, Дэвид, Хермиона и Джон Хатчинсон не присоединились к нам. Позже он спросил меня: “Почему ты не привела их с собой?”

“Почему Я не привела? Это было не мое дело, просить их пойти с нами, – ответила я. – Ты же знаешь, я была там как спутница Лу, я и так уже постаралась умаслить Дэвида! Я не могла пригласить их на ужин.”

Кэлвин согласился с моими доводами – все было нормально. В последующие дни он не прекращал попыток подписать Дэвида на лэйбл и в конце концов преуспел в этом. Я знала в подробностях обо всех хитросплетениях этого дела, включая все палки в колеса, которые вставлял Кен Питт. Его менеджерский стиль был столь же странен, как и его сексуальные пристрастия, которые, по словам Дэвида, включали в себя нацистскую униформу.

Моя роль Кэлвиновского друга и доверенного лица все возрастала. Он стал доверять мне, а я – ему. Так что это было естественно – что, когда Хермиона порвала с Дэвидом, Кэлвин начал подумывать, почему бы не свести нас вместе, укрепив таким образом круг соратников, который он создавал. Он начал постоянно действовать мне на нервы, непрерывно твердя о Дэвиде – о том, какой он красивый и замечательный.

Так что ко времени той Кинг-Кримсоновской вечеринки в “Спикизи” у меня уже было такое чувство, будто я знаю Дэвида. Я действительно много знала О НЕМ.

Мы начали с китайского обеда в Сохо (Кэлвин знал все хорошие китайские рестораны в Лондоне), и все было прекрасно. Мы, должно быть, представляли собой довольно странное трио, поскольку мы с Кэлвином были франтовато одеты в бархатные костюмы-тройки (на мне был розовый, на нем – фиолетовый), а Дэвид выглядел оборванным и потрепанным в своих застираных “стерлинг-купер”’овских матросских штанах со сквозными пуговицами на ширинке и в светло-голубом в горчичную полоску свитере из овечьей шерсти – ну ни дать-ни взять типичный дешево-шиковый студент-художник. С другой стороны, это был Лондон в 1968 году, родная стихия педиков и мальчиков по вызову, так что, официанткам, я уверена, приходилось видеть и более странные комбинации, чем мы трое.

Дэвид понравился мне во время обеда, а в “Спикизи” (который сам по себе ничего особенного не представлял – просто еще один подвальный рок-клуб с большой акустической системой и замечательными посетителями) он мне понравился еще больше. Он был мягок и очарователен, но в то же время и напорист – легко мог командовать. Он чудесно двигался. Влиятельные магнаты от музыкального бизнеса обращались с ним исключительно уважительно. И в довершение всего он казался очень ранимым. Могу сказать, что отвержение его Хермионой все еще причиняло ему боль. Так что перед ним было просто не возможно устоять, и вечер начал принимать весьма специфический оборот.

Мы говорили обо всем на свете, танцевали и слушали Кинг Кримсон, и, по мере того как вечер продвигался вперед, мы поняли, что отправимся домой вместе.

Я боялась, что, если затащу Дэвида в постель, Кэлвин может взбеситься. Я была совершенно уверена, что они спали друг с другом (так оно и оказалось), но я не знала, как между ними обстояли дела, какие у них были правила. Так что я зорко следила за сигналами Кэлвина.

Да, он одобрял меня. Никаких сомнений. Если бы он мог, он прямо-таки вытолкал бы нас вместе за дверь. Впрочем, ему и не надо было так трудиться. Мы с Дэвидом понравились друг другу. Казалось, мы начинаем завязывать связь.

Так что мы отправились вместе в Пэддингтон, и то, что должно было случиться, случилось. Меня трахнули.

 

Поначалу Дэвид был никудышным бойфрендом. Во всяком случае, не таким, каким я хотела, чтобы он был. Я еще находилась в том возрасте, когда девушка ждет от своего возлюбленного нежности, даже если он ей не верен (что в Дэвидовском случае значит – даже если он обладает инстинктами бисексуального дворового кота). Но Дэвид был холоден. Помню как-то ночью, когда я была особенно взбешена каким-то его хамством, я в самой лучшей театрально-трагической манере свалилась в пролет лестницы у своей комнатки в “Ноумэд”-клубе. Он просто перешагнул через меня, предже чем выйти вон, и сказал: “Что ж, если не помрешь и будет настроение, можешь позвонить”. И я, естественно, позвонила. Я была влюблена. Любовь слепа.

Впрочем, поворотный пункт в наших отношениях произошел именно по инициативе Дэвида. Он позвонил мне как-то днем из Бекенгэма – южного предместья, где он жил и управлял бекенгэмской “Арт-Лабораторией” вместе с талантливой и привлекательной журналисткой Мэри Финниган. Он ужасно болен, сказал он, и хочет быть со мной, так что, не приеду ли я, пожалуйста, и не позабочусь ли о нем?

Я согласилась и отправилась на пригородной электричке за много миль из этого грязного Пэддингтона в тихий и зеленый Бекенгэм. Я никогда не была там прежде и не встречалась с Мэри, но все же нашла дорогу к хаотично разбросанной группке бунгало среди чудесных старых деревьев и постучала в дверь как раз, когда наступил вечер.

Мне открыл Дэвид. Он был один. Мэри куда-то уехала на уик-энд, а он отнюдь не выглядел таким больным, каким изобразил себя по телефону. Впрочем, он немного охрип, так что я разыскала кое-какие таблетки, приготовила ему поесть и вообще всячески суетилась вокруг него.

Где-то около десяти вечера мы забрались к нему в комнату. Помню, я отметила про себя, что это именно ЕГО комната. Я справедливо подозревала, что он спал с Мэри и что, по-видимому, и продолжает спать, так что это было некоторым облегчением – обнаружить, что они, по крайний мере, не спят постоянно в одной постели: комната Мэри была через холл, напротив комнат ее двух детишек. На меня произвело впечатление еще и то, какой прибранной была комната Дэвида – до этого момента он отнюдь не производил впечатление чистюли – и какой красивой. Он украсил ее индийскими и тибетскими коврами, картинами и всевозможными безделушками, создав теплую, хиппи-подобную, чувственную атмосферу.

Мы уселись на кровать, и он начал прокручивать мне пленки со своей музыкой – все разнообразные версии трэков, над которыми он работал для своего первого альбома на “Меркури”, “David Bowie”, или, в американской версии, “Man of Words, Man of Music”. На меня нахлынуло настоящее потрясение. Я слышала кое-что из этих песен и раньше, но лишь кусочки и отрывки – никогда в таком объеме; теперь же я в изумлении слушала одну жемчужину за другой. Это были отнюдь не обычные “мальчик-встречает-девочку – девочка-бросает-мальчика”-поп-песни, но краткие глубокие наблюдения истинной драмы жизни, удивительно оригинальные, точные и поэтичные. И их автор, сидевший рядом со мной на кровати, был отнюдь не просто еще одним хорошеньким поп-личиком (хотя, видит Бог, КАКИМ же он был хорошеньким!), не еще одним испорченным нагловатым бойфрендом: это был необыкновенный человек, иной и великий, единственный на миллионы, человек с редчайшим и прекрасным даром, звезда в этом мире. Внезапно на меня обрушилось понимание того, кто такой Дэвид на самом деле.

И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.

Мы достигли большой интимности в ту ночь, открывая друг другу те части своих душ, которые до этого держали спрятанными и недоступными. Дэвид рассказывал о своем детстве в Брикстонском районе Лондона; о своем отце, тихом йоркширце, проработавшим последние 15 лет в паблик-релейшнз-отделе при детском доме Доктора Барнардо; о своей взрывной матери, одной из первых женщин в городе, начавших носить брюки, у которой был незаконный ребенок; и о самом этом ребенке, Терри Бернсе, старше Дэвида на 9 лет. Он был самым большим героем Дэвида. Дэвид рассказал мне, до какой степени он поклонялся Терри, до какой степени большое влияние Терри оказал на него, познакомив с музыкой, политикой, поэзией. Но и с огромным, преследующим его страхом. Что-то произошло с Терри, пока тот служил в армии – в королевских ве-ве-эс в Адене во время одной из последних британских колониальных войн. Что бы это ни было, но это что-то абсолютно разрушило Терри. Ему поставили диагноз – параноидальная шизофрения, и с этих пор он кочевал по психушкам.

(Вплоть до 1984 года, когда он бросился под поезд. Его младший брат не присутствовал на похоронах.)

Терри был в психушке и тогда – в ту ночь в Бекенгэме, когда Дэвид признался мне: его грызет дикий страх, что он может последовать по стопам своего единоутробного брата. Такая перспектива особенно пугающа, сказал он, потому что Терри был такой в их семье не один: несколько родственников со стороны матери были “с поворотом”. Дэвид сказал, что временами, когда он обдолбан или под градусом, он практически чувствует в себе эту семейную болезнь.

У него, думаю, были причины для беспокойства, как показали дальнейшие события, но той ночью в Бекенгэме нам было хорошо вдвоем. Мы были доверительны и свободны. Он рассказывал мне о своих днях в художественной школе и о рок-н-ролльных дорожках, по которым он уже столько наколесил; и как ему приходилось использовать своего Лэнса оф Лав в целях карьеры; и как он страдал, когда они расстались с Хермионой.

Я, со своей стороны, призналась кое-в-чем и о себе. Я рассказала ему о своей связи с Лоррэйн и о ее горьком конце, рассказала и о других событиях ранней юности – о том, что случилось на Кипре, когда мне было около 14-ти во время очередного раунда беспорядков между греками и турками. Турки зарезали жену и шестерых детей одного из своих собственных офицеров, побросали изуродованные трупы в ванну, сфотографировали их, а потом разбросали эту фотографию на листовках, обвинив во всем греческих террористов и взывая к отмщению. Они раскидывали эти листовки с самолетов; я подняла одну из них и получила внезапный шоковый урок о том, каков этот мир. Я прекрасно помнила эту фотографию и весь тот типичный официальный моралин, который под ней был напечатан, когда школьная администрация обрушилась на нас с Лоррэйн: казалось, нас подталкивают к убийству и поощряют за него, в то время как мучают и наказывают за любовь.

Я дала понять Дэвиду, что, какой бы я не была до этих критических событий, теперь я не намерена держать себя в рамках: больше никакого мэйнстрима, никакой респектабельности, никакой поддержки статус кво. Напротив. Я сказала ему, что готова, хочу, горю желанием встать и сказать свое слово.

Казалось, он принял это, хотя идея сексуальной свободы как открытого лозунга была нова для него. По его собственным понятиям в то время бисексуальность означала просто направление Лэнса во все человеческие дырки – не важно, мужские или женские – куда только ему захочется. Мальчики, бывшие девочками, и девочки, бывшие мальчиками. И мы сидели на его кровати и часами говорили о сексуальной идентичности и сексуальной политике. Помимо прочих вещей, начавшихся в ту ночь, Дэвид начал становиться более сознательным в своей сексуальности.

И действительно, так много всего началось: безумная, эротическая и грустная сага о Дэвиде и Энджи и их соратниках по глиттеру.

Я не знаю, как много любви Дэвид чувствовал – я подозреваю, очень немного. Подозреваю, моя главная (и сильная) притягательность для него заключалась в моих способностях сиделки, поварихи, экономки, творческого союзника и делового наставника. Но, что касается меня, то я лично безоглядно влюбилась. У меня возникло это странное, почти жутковатое ощущение общности и некоего общения на ином уровне, которое бывает, если очень повезет, лишь с очень немногими людьми в вашей жизни. У мен<

Поделиться:





©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...