 |
Буквенная лаборатория Фистомефеля Смайка
|
|
|
|
«Семьдесят семь, семьдесят восемь…» К счастью, я хорошо разбираюсь в устаревших вычурных цифрах, которыми пользовались букваримики, иначе не смог бы разгадать номера домов. Переулок Черного Человека оказался древнейшей улицей Книгорода. Здесь дома были такими старыми и обветшалыми, что до половины вросли в землю, и крыши у них скособочились точно сдвинутые набекрень шляпы их владельцев. На развалинах рос чертополох, а кровли покрывал ковер травы, в котором гнездились птицы. Ветхие домишки так накренились вперед, что противоположные строения почти соприкасались коньками крыш.
Да, дряхлые руины словно бы теснее придвигались друг к другу, чтобы, посовещавшись, вынести приговор незваному гостю — то есть мне. Хотя был уже поддень и солнце стояло высоко, в узком переулке царил полумрак, и я никак не мог отделаться от ощущения, что дома вокруг части единого здания, в которое я прокрался как вор. Кроме гудения насекомых и мяукания кошек — ни звука. Тут и там сквозь брусчатку мостовой проросли сорняки, а иногда я видел, как через дорогу шмыгают поджарые крысы. Неужели здесь хоть кто-то живет? Неудивительно, что нормальные туристы сюда не забредают. Мне казалось, что, перешагнув невидимый порог, я попал в другое время, на столетия или даже тысячелетия вспять, в потерянную эпоху, где бал правит запустение.
«Сто двадцать семь, сто двадцать восемь…» Меня знобило, мне невольно вспомнилась глава из книги Дождесвета, в которой псович рассказывал про мрачную историю этой местности-и про легенду о Черном Человеке из Книгорода. Много веков назад здесь жили букваримики, сыгравшие значительную роль в истории города. Букваримия была особой книгородской разновидностью алхимии. Ее адапты были отчасти учеными, отчасти врачами, отчасти шарлатанами, отчасти антикварами и основали собственную гильдию. Искусство книгопечатания, антикварное дело, химия, биология, физика и литература смешались с заклинательной магией, наукой о прорицаниях и толковании звезд и прочей абракадаброй в погибельное варево, и рассказы о нем заполняли целые библиотеки произведениями в жанре хоррор.
|
|
|
«Двести четыре, двести пять…» В этих старых домах проводили диковинные опыты, дабы превратить типографскую краску в кровь и кровь в типографскую краску — уж не знаю, из каких бредовых соображений. Здесь, вероятно, разыгрывались невероятно ужасные сцены, когда в полнолуние букваримики собирались в переулках, чтобы справлять свои описанные в «Двенадцати тысячах правил» ритуалы, и при этом ставили страшные опыты над зверями и прочими живыми существами. Эти события — часть той эпохи, когда природные катастрофы и эпидемии выгнали книгородцев из лабиринтов, когда почки цивилизации лишь набухали, это было смутное время перехода от варварства к закону, от магических культов к истинной культуре. В Лейденском тупичке, ответвлявшемся от переулка Черного Человека, были созданы первые лейденские человечки. На соседних улочках разводили летучих кошек и, предположительно, даже живые книги. В приступе мании величия возомнив, будто все фантазии на бумаге можно воссоздать в реальности, букваримики проводили ужасные эксперименты, и долгое время эти места кишели тварями всех мастей.
«Двести сорок восемь, двести сорок девять…» Однажды (так рассказывает Дождесвет) букваримики захотели создать великана, гигантское существо из бумаги, которое защищало бы Книго-род от любых напастей. Они стали разваривать книги, смешивать типографскую краску с травами, совершать загадочные ритуалы и наконец из измельченных бумаги и животных и истолченной земли с Кладбищенских топей Дульгарда слепили человека, который ростом был, как три дома. Дабы он вселял еще больший ужас, его пропитали типографской краской и назвали Черным Человеком. Потом десять букваримиков покончили с собой, пожертвовав свою кровь, чтобы пропитать ею великана.
|
|
|
Под конец в голову ему вбили железный штырь и во время грозы поставили ногами в две ванны с водой. Говорят, когда мощная молния ударила в штырь, Черный Человек пробудился к жизни. Издав жуткий крик, он, треща электрическими разрядами, вышел из воды. Букваримики возрадовались и стали бросать ввоздух свои остроконечные шляпы, но тут Черный Человек нагнулся, схватил одного и сожрал с потрохами. Затем он зашагал по городу, хватал без разбора вопящих жителей и проглатывал их. Он срывал крыши с домов, запускал пальцы внутрь и тащил в рот все, что двигалось.
Один букваримик набрался храбрости и подпалил Черного Человека факелом. И ужасно ревя, великан стал бродил по городу и собой поджигал один дом за другим, одну улицу за другой — пока сам не превратился в гору серого пепла. Так возник первый большой книгородский пожар.
«Триста, триста один…» Скорее всего какой-нибудь неловкий букинист просто опрокинул масляную коптилку, а после придумали такую возмутительно жуткую байку.
«Триста одиннадцать, триста двенадцать…» Но когда идешь по этим переулкам, мимо выгоревших развалин, бабушкины сказки кажутся почти правдой. Если когда-либо в Замонии и превращали типографскую краску в кровь, а бумагу — в живую плоть, то случиться такое могло лишь в сердце этого помешавшегося на книгах города.
«Триста двадцать два, триста двадцать три…» Центр Книгоро-да — это особенный мир, грань между безумием и реальностью здесь стала неясной, ускользающей, словно дерзновенные опыты алхимиков причудливо воплотились в архитектуру.
«Триста тридцать два… Триста тридцать три!» Все, вот он искомый адрес: переулок Черного Человека, 333. Тут должна быть букинистическая лавка Фистомефеля Смайка.
Но что за разочарование! Домик, похоже, самый маленький изо всех, какие я только видел в Книгороде, — скорее хижина ведьмы или летний сарайчик, чем серьезный антикварный магазин. К тому же зажат между черными руинами, в которых обитали, наверное, лишь летучие мыши. Единственно примечательным в нем было то, что после стольких веков он еще стоял. А ведь пригнули к земле домик по адресу переулок Черного Человека, 333 столетия: балки словно бы сами тут выросли, а не были обработаны инструментом, — явный признак ранней архитектуры Книгорода. Вкривь и вкось вились в стене сучья, дерево было угольно-черным и будто окаменевшим. Камни между балками фахтверка, на первый взгляд, сложены без строительного раствора: искусство, которым сегодня уже не владеют. Гранит и мрамор, крошечная галька и застывшая лава, железная руда, даже полудрагоценные камни: топазы и опалы, кварц и полевой шпат, — все так умело обработано, так искусно отшлифовано и изысканно подобрано, что каждый камешек сидит на своем месте и подпирает соседей. За минувшие годы строительный раствор давно раскрошился бы и здание рухнуло, но древнее мастерство одержало победу над возрастом. Устыдившись опрометчивости своего суждения, я присмотрелся внимательнее. Этот дом был истинным произведением искусства, трехмерной мозаикой, продуманной вплоть до микроскопического уровня. Я обнаружил, что между маленькими камешками лежали еще меньшие, а между ними — совсем крошечные, размером с рисовое зернышко — все тщательно подобраны, чтобы продержаться века. В глубоком почтении склонил я мою глупую голову. Так создается вечное искусство, думал я. Так нужно уметь писать.
|
|
|
— Да. Что этот дом истинная драгоценность, с первого взгляда не поймешь, — произнес низкий голос.
Вздрогнув, я оторвался от созерцания. В проеме беззвучно открывшейся двери стоял, прислонясь к косяку, червякул. Я уже видел в Книгороде несколько представителей этого народа, но ни разу столь внушительного. Зрелище было поистине гротескным: туловище червя с четырнадцатью тоненькими ручками переходило в голову, которая росла прямо из плеч и заканчивалась акульей пастью. Общую странность об-лика лишь усугубляло то, что данную голову украшала шляпа пасечника.
|
|
|
— Меня зовут Смайк. Фистомефель Смайк. Интересуетесь ранней архитектурой Книгорода?
— Честно говоря, нет, — несколько ошарашенно отозвался я и поискал визитную карточку. — Ваш адрес мне дал Клавдио Гарфеншток…
— А, старик Клавдио! Вы пришли ради древних книг.
— И опять нет. У меня есть рукопись, которая… — Вам нужна экспертиза?
— Вот именно.
— Великолепно! Желанное развлечение! А я-то уже собирался почистить ульи — исключительно со скуки. Но входите же, входите.
Фистомефель Смайк отодвинулся, и я, вежливо поклонившись, переступил порог.
— Хильдегунст Мифорез.
— Очень рад. Вы из Драконгора, не так ли? Я большой поклонник драконгорской литературы! Прошу, пройдемте в лабораторию.
Червякул заковылял вперед, и я последовал за ним по короткому темному коридору.
— Пусть шляпа вас не обманывает, — словоохотливо продолжал он. — Никакой я не пчеловод. Просто хобби. Когда пчелы уже не годятся для производства меда, их жарят и подмешивают в деликатесы. По-вашему, это бессердечно?
— Нет, — отозвался я и провел языком по небу, где еще осталось легкое воспаление.
— Столько шума из-за единственной склянки меда — в общем-то курам на смех. Шляпу я ношу потому, что считаю ее стильной. — Смайк гортанно хохотнул.
Коридор закончился у занавеса из свинцовых литер, нанизанных на тонкие плетеные шнуры. Раздвинув его массивным телом, Смайк прошел вперед, и я двинулся следом.
В третий раз за сегодняшний день я попал в иной мир. Первым был пыльный и плесневелый букинистический магазин ужаски, вторым — жутковатое историческое сердце Книгорода, а теперь меня впустили в святилище букв, помещение, которое было целиком посвящено процессу письма и его изучению. Оно было шестиугольным, с высоким, сходящимся под острым углом потолком. Огромное окно закрывала тяжелая бархатная портьера. По остальным пяти стенам тянулись стеллажи и полки, на которых громоздились стопы бумаги всевозможных цветов и форматов. Склянки с реактивами, пузырьки, сосуды со всяческими жидкостями и порошками. Сотни гусиных перьев стояли на аккуратных деревянных подставках, стальные перья разложены в перламутровых шкатулках. Пузырьки с чернилами всех мыслимых оттенков: черные, голубые, красные, зеленые, фиолетовые, желтые, коричневые, даже золотые и серебряные. Сургуч, печатки, штемпельные подушечки, лупы различных размеров, микроскопы и химические приборы, каких я никогда прежде не видел. И все залито танцующим, теплым светом свечей, тут и там мигающих на полках.
— Моя буквенная лаборатория, — не без гордости объяснил Смайк. — Я изучаю слова.
|
|
|
Более всего сбивали с толку размеры помещения. Снаружи домик казался совсем крохотным и хлипким, и я никак не мог понять, как в нем поместилась такая обширная лаборатория. Мое почтение к искусству древних строителей Книгорода все возрастало, и я пытался запомнить как можно больше деталей этого удивительного места.
Повсюду шрифты. На окне бархатная портьера с узором из букв замонийского алфавита, по стенам между стеллажами — таблицы окулистов с различными шрифтами, грамоты в рамках, исписанные грифельные доски, крохотные бумажки для заметок, пришпиленные к стене булавками. Посреди помещения высилась исполинская конторка, заваленная рукописями и лупами, заставленная чернильницами. Вокруг на маленьких столиках лежали литеры всех размеров, вырезанные из дерева или отлитые из свинца. Рядами стояли бутылочки с типографской краской, каждая со своим ярлычком и надписью о годе и составе — точь-в-точь дорогое вино. С потолка свисали шнуры узелкового письма и покачивались гипсовые таблички с иероглифами. Тут и там громоздились странные механизмы, чье назначение было для меня полнейшейзагадкой. Пол был выложен серыми мраморными плитами, на них искусно выгравированы различные алфавиты: древнезамонийс-кий, пранаттиффтоффский, готический ужасок, друидические руны и так далее.
В центре виднелся в полу большой, сейчас закрытый люк. Неужели в лабиринт? В углу стоял небольшой ящичек с фолиантами — это были единственные книги, которые я здесь увидел. Не слишком богато для букинистического магазина. Может, библиотека где-то в пристройке?
— Есть еще кухонька и спальня, но большую часть времени я провожу здесь, — сказал Смайк, будто прочел мои мысли.
Никакой библиотеки? Но где же тогда его книги?
Только тут я заметил полку с лейденскими человечками[7]. Шесть маленьких искусственных существ буянили в банках и стучали в стекло.
— На лейденских человечках я изучаю звуковые характеристики текста, — объяснил Смайк. — Читаю им вслух стихи и прозу. Разумеется, они не понимают ни слова, но очень чувствительны к мелодике и интонации: от плохой лирики скрючиваются, как от боли, от хорошей — поют и танцуют. Печальный текст они распознают по тону и начинают плакать.
Мы остановились перед диковинным механизмом, — деревянным шаром, похожим на глобус, но без карты суши, зато с вырезанными на поверхности буквами замонийского алфавита. По всей видимости, механизм приводился в действие педалью.
— Романописная машина, — рассмеялся Смайк. — Очень древний прибор. Когда-то считали, будто он действительно способен механически создавать литературные произведения. Прекрасный образчик идиотизма букваримиков. Шар заполнен свинцовыми слогами, и если потянуть за рычаг, они вылетают из прорези внизу и выстраиваются в ряд. Разумеется, при этом получаются только фразы вроде «Пильдендон фульфригер фон-зо нат тута галубрац» или еще что-нибудь в таком духе. Хуже звуковых стихов замонийского гагаизма! У меня слабость ко всякому бесполезному хламу. Вон там букаримическая батарея вдохновения. А это — холодильник идей. — Смайк указал на два гротескных прибора. — Невинное, наверное, было время, если такое вот сходило за технический прогресс. Напридумыва-ли всякой чепухи про мрачные ритуалы и жертвоприношения. Это были дети, игравшие с буквами и типографской краской. Но когда я смотрю на современный литературный процесс… — Смайк закатил глаза.
Я, соглашаясь, кивнул.
— Если хотите знать мое мнение, — сказал он, — это не они, а мы сейчас живем в темные времена.
— Во всяком случае тогда еще не было паршивых критиков, — отозвался я.
— Вот именно! — воскликнул Смайк. — Кажется, мы понимаем друг друга с полуслова!
— А это?… — я указал на люк.
— Да, это он! Мой личный вход в книгородский лабиринт. Лестница в Потусторонний мир. Уууу… — Изображая ужаску, чер-вякул замахал всеми четырнадцатью ручками.
— Это вход, через который Дождесвет…
— Верно, — снова прервал мои нерешительные расспросы Смайк. — Отсюда Канифолий Дождесвет ушел на поиски Тень-Короля. — Его лицо посерьезнело. — Даже пять лет спустя я живу надеждой, что однажды он вернется. — Червякул вздохнул.
— Я прочел его книгу и с тех пор все гадаю, где там факты, а где вымысел.
Тут со Смайком произошла поразительная перемена. Казавшееся до сих пор таким мягким и уязвимым туловище вдруг подобралось и выросло в высоту, взгляд стал буравящим и строгим, а многочисленные ручки сжались в кулаки. — Правдивость Канифолия Дождесвета не подлежит сомнению! — загремел он свысока, да так, что на полках кругом зазвенели склянки с реактивами. — Он был героем! Истинным героем и искателем приключений. Ему не было нужды что-то выдумывать. Он действительно пережил то, о чем писал. И тяжко за это поплатился.
От раскатов голоса Смайка лейденские человечки задрожали, а некоторые и расплакались. Даже я попятился от этого ставшего вдруг грозным существа. Заметив это, он немедленно изменил позу. Снова обмяк и заговорил приглушенным голосом:
— Извините, пожалуйста, для меня это болезненная тема. Ка-нифолий Дождесвет был моим близким другом.
Я поискал подходящие слова, чтобы осторожно сменить тему. — Вы верите в существование Тень-Короля? — спросил я. Смайк на секунду задумался.
— Не совсем верный вопрос, — сказал он, наконец. — Те, кто достаточно долго прожил в Книгороде, не сомневаются в его существовании. В тихие ночи я не раз слышал его вой. Гораздо интереснее кажется мне иной вопрос: он добрый или злой? Дождесвет, например, считал, что душа у него добрая. Другие же, напротив, утверждают, что Тень-Король собственноручно расправился с самим Дождесветом.
— И какой версии придерживаетесь вы?
— Там, внизу, охотника за книгами поджидают тысячи опасностей, и в исчезновении Дождесвета можно винить любую. В катакомбах обитают сфинххххи, вырастающие до размеров лошади. Гарпиры. Страшные книжнецы. Мстительные охотники за книгами. И кто знает, какие еще безжалостные твари. Почему именно Тень-Король должен быть виноват в исчезновении Дождесвета? Гадать можно до бесконечности.
— А вы не знаете, откуда у страшных книжнецов взялось такое имя? — спросил я. — Они что, действительно такие ужасные?
— Их так окрестили охотники. По той причине, что книжнецы не чураются пожирать даже самые ценные раритеты. Предположительно, когда поблизости нет ничего съедобного, они питаются книгами. — Смайк рассмеялся. — Для охотников ужаснее, когда пожирают ценную книгу, чем когда съедают живое существо. — У них, кажется, собственные правила.
— Охотники за книгами опасны. Держитесь от них подальше. И профессиональных соображений мне довольно часто приходится вести с ними дела, но я стараюсь по возможности ограничить контакты. Всякий раз после встречи с охотником чувствуешь себя заново родившимся. Потому что остался в живых.
— Не перейти ли нам к делу? — спросил я.
Смайк усмехнулся.
— У вас есть для меня работа? Может, сперва чаю? Или бутерброд с пчелами?
— Спасибо, нет! — поспешно отклонил я. — Мне бы не хотелось злоупотреблять вашим гостеприимством. Я ищу автора одной рукописи. Минутку, минутку…
Я порылся по карманам в поисках манускрипта и не сразу нашел его. После эффектной выходки в лавке ужаски я просто сунул его в другой карман.
— Ага, давайте-ка посмотрим, — пробормотал Смайк и схватил страницы, которые я, наконец, вытащил. Вставив в правый глаз монокль с толстой линзой, он развернул листки. — Гм… — пробормотал он. — Сорт «Гральзундская изысканная», изготовлена на предприятии «Верходеревная Бумажная Фабрика», двести граммов. — Он понюхал рукопись. — Шероховатый край. Вероятно, устарелый станок — пятьсот пятьдесят шестой или пятьсот пятьдесят седьмой модели. Содержание кислот повышенное…
— Это мне известно, — нетерпеливо прервал я. — Но речь о содержании.
Мне не терпелось увидеть, какое впечатление произведет на него текст. Если он хоть сколько-то разбирается в литературе, он будет поражен.
Фистомефель Смайк поднес письмо ближе к моноклю. Уже на первом предложении его обрюзгшее туловище словно бы пронзила невидимая молния. Он вскинулся, как конь, и затрепетал, по жировым складкам пробежала легкая дрожь возбуждения. У него вырвался звук, на который, по-видимому, способны только чер-вякулы: высокий свист, сопровождаемый более низким гортанным рокотом. Потом он глубоко вздохнул и некоторое время читал молча. Внезапно он взревел — от хохота. Это был длительныйприступ, от которого его туловище заколыхалось точно бурдюк с водой. Наконец он успокоился, но то и дело подхохатывал и задыхался и снова и снова бормотал под нос что-то одобрительное, а затем опять погружался в напряженное молчание.
Я невольно улыбнулся. Да, такие же ощущения письмо вызвало и у меня. Разбирался толстяк в литературе, и чувства юмора ему тоже было не занимать.
Дочитав, почерковед погрузился в глубокое раздумье, я как будто перестал для него существовать. Его взгляд остекленел, несколько минут он вообще не шевелился. Но вот, он опустил письмо и словно бы очнулся от глубокого транса.
— Силы небесные, — выдохнул он, глаза его были влажные от слез. — Это же просто сенсация! Шедевр гения!
— Ну и? — нетерпеливо спросил я. — Вы знаете автора? Может хотя бы дадите какую-нибудь подсказку?
— Так не получится, — улыбнулся Смайк, еще раз оценивающе рассматривая страницу, на сей раз через огромную лупу. — Я должен сперва провести силлабический анализ. Потом графологический параллелограмм. Не помешал бы замер стиля, и мне нужно будет пересчитать плотность метафор на число букв. Провести каллиграфическое калибрирование под алфавитным микроскопом. Акустическую пробу на лейденских человечках. Анализ частичек кожи на бумаге… м-да, все по полной программе. На это ушло бы… уйдет, по меньшей мере, целая ночь. Скажем так: если вы оставите рукопись прямо сейчас, завтра к полудню я уже смогу сообщить вам побольше. Имя автора скорее всего назвать не смогу, но несколько его характерных черт — обязательно. Левша он или правша. Сколько лет ему было на момент написания. В какой части Замонии он родился. Вес тела. Черты характера, темперамент. Какие авторы оказали на него влияние. Какими чернилами он пишет. Где их производят. И так далее. Если, написав это произведение он стал известным, можно будет вычислить имя. Но на это потребуется больше времени. Мне тогда придется порыться в библиотеке почерков. Вы еще сколько-то у нас пробудете?
— Зависит от того, сколько стоит ваша экспертиза.
Смайк усмехнулся. — Об этом не беспокойтесь! Денег я не возьму.
— На такое я не могу согласиться.
— Ах, знаете, в принципе я работаю бесплатно. Зарабатываю я на антикварных книгах.
Про них я совсем забыл. Но какие книги он имеет в виду? Ящик в углу?
— Но уже прямо сейчас могу сказать одно, — продолжал Смайк, — мы имеем дело с ценной рукописью. Насколько ценной, еще предстоит выяснить. Но вам лучше остерегаться кому-либо про нее рассказывать. В Книгороде масса темных личностей. Здесь могут зарезать темной ночью даже из-за неподписанного второго издания.
— Вы хотите оставить рукопись у себя?
— Если, вы торопитесь, то да. Если вы хотите поручить экспертизу кому-то другому… — Он протянул мне страницы. — Могу дать адреса нескольких выдающихся коллег.
— Нет, нет. Оставьте ее на ночь у себя. Для меня дело спешное.
— Я выпишу вам квитанцию, — сказал он.
— Нет, не нужно, — пристыженно отозвался я. — Я вам доверяю.
— Что вы, я настаиваю! Ведь я состою в Книгородской Гильдии Почерковедов. У нас все по правилам. — Выписав квитанцию, он протянул ее мне.
— Ну вот. Это была работа, а теперь — удовольствие. Хотите посмотреть мой ассортимент?
— Не откажусь, — ответил я.
Но какой ассортимент он имеет в виду? Свой набор лейденских человечков?
Смайк указал на ящик с книгами.
— Не стесняйтесь! Копайтесь сколько душе угодно! Возможно найдете что-нибудь привлекательное.
Вероятно, так он исподволь давал понять, что в возмещение его бесплатных трудов я должен купить книгу. Возможно, мне удастся отыскать что-нибудь такое, к чему я мог бы изобразить интерес. Подойдя к ящику, я опустился на колени и поднял первую книженцию. И едва не уронил ее снова: это была «Кровавая книга»!Червякул сделал вид, будто вообще не обращает на меня внимания. Напевая себе под нос, он разглаживал страницы моей рукописи тяжелым пресс-папье.
Я воззрился на «Кровавую книгу». Невероятно! Это действительно было переплетенное в кожу летучей мыши издание, якобы написанное кровью демонов! Одна из тех книг «Золотого списка», которые пользуются наибольшим спросом. Уникальный экземпляр. Музейная редкость. Стоимость этой книги измерялась не домами, а целыми кварталами города.
— Загляните же внутрь! — посоветовал, посмеиваясь, Смайк. Дрожащими руками я открыл тяжелый том. Мой взгляд упал на следующую строчку: «Ведьмы всегда стоят среди берез». Не могу объяснить почему, но от этих слов меня обуял такой страх, какого я еще никогда не испытывал. На лбу выступил холодный пот.
Захлопнув книгу, я отложил ее в сторону.
— Любопытно, — еле-еле выдавил я.
— Демонистика не всякого привлекает, — отозвался Смайк. — Мне тоже она кажется слишком мрачной. Сам я эту книгу не читаю, только ей владею. Поищите еще! Возможно, найдете что-нибудь подходящее. Я поднял из ящика следующую книгу — и снова вздрогнул, прочитав название: «Молчание сирен» графа Ктанту фон Кайно-маца, и при том подписанное первоиздание. Да, признаю, тривиальная литература. Но какая! Единственная провальная книга Кайномаца, первый тираж которой весь до одного этого экземпляра был пущен под нож. Вскоре к Кайномацу пришел успех, и стоимость «Сирен» взлетела до небес. Разумеется, потом роман переиздали, но этот экземпляр первого издания с иллюстрациями Верма Тослера стоил целое состояние. Я рискнул открыть заднюю обложку, чтобы посмотреть на цену. Она действительно там значилась: крохотные цифры карандашом в уголке, и от астрономической суммы у меня голова пошла кругом. Я осторожно отложил книгу в сторону.
— Не жалуете тривиальные романы? — спросил Смайк. — М-да, впрочем, они скорее для зеленых юнцов. Взгляните на следующую!
Я достал из ящика еще один тяжелый том.
— Это же «Солнечные хроники»! — тяжело выдохнул я. — Одна из самых дорогих книг на свете!
— Ну да, — усмехнулся Смайк, — и то только потому, что в типографскую краску подмешали толченые алмазы Затмения Луны. С точки зрения литературы, полный мусор. Но при свечах буквы так красиво сверкают.
— Боюсь, мне это не по карману, — сказал я, поднимаясь. Таких сокровищ я еще нигде не видел.
— Вы правы, — согласился Смайк. — Простите мне небольшую шутку. Просто мне хотелось немного похвастаться. Они — маленькие радости моей одинокой профессии. Если бы вы посмотрели дальше, то нашли бы еще семь названий, все из «Золотого списка». К тому же из его верхних строчек.
— Мне советовали познакомиться с вашим ассортиментом. И я не разочаровался.
— М-да, — протянул Смайк, — кое-кто набивает огромные залы тысячами книг и держит орды продавцов. Я предпочитаю работать один. Я — за специализацию. Правду сказать, это самый специализированный букинистический магазин во всем городе. Теперь вы, разумеется, понимаете, почему я могу отка-заться от гонорара. — С этими словами он вывел меня из лаборатории.
— Могу я дать вам один совет на дорогу? — спросил Фистоме-фель Смайк, когда я уже снова стоял на улице. — Подсказку коренного жителя?
— Разумеется.
— Если у вас нет никаких планов, посетите сегодня вечером вот это. — Он протянул мне рукописную карточку.
— Что это? — спросил я. — Музыкальный вечер?
— Не совсем. Это нечто большее, чем просто исполнение музыкальных пьес. Поверьте, вы не пожалеете. Это поистине изюминка нашей культурной жизни. Не для туристов.
— Честно говоря, я собирался пойти сегодня на литературный вечер. «Каминный час», сами понимаете…
— А… «Каминный час»! — отмахнулся Смайк. — «Каминный час» в Книгороде бывает каждый вечер! Но трубамбоновый оркестр нибелунгов дает концерты не часто. Это поистине событие. Но я вовсе не собираюсь вас уговаривать. Возможно, у вас аллергия на трубамбоновую музыку.
— Не рискну утверждать. Никогда ее раньше не слышал.
— Тогда обязательно пойдите. Это своего рода акустическое приключение. Жаль, что я сам не смогу, — вздохнул Смайк. — Работа… — Он со стоном постучал пальцем по рукописи. — До свидания, — попрощался я. — Значит, завтра в полдень я снова зайду?
— Да, до завтра! — Махнув еще раз, Смайк тихо запер дверь.
Лишь вернувшись в оживленные кварталы (на сей раз я сделал крюк, чтобы обойти Ядовитый переулок и Кладбище забытых писателей), я заметил кое-что любопытное: переулок Черного Человека завивался спиралью много раз вокруг места, где стоял дом Фистомефеля Смайка. Вероятно, это было самое древнее наземное строение города.
«Каминный час»
«Каминный час». Так называли в Книгороде блаженное вечернее время, приятное завершение торгового и литературного дня. Когда в камин клали толстые поленья и зажигали трубки, когда тяжелое ароматное вино играло в пузатых бокалах, когда начинали свои выступления выдающиеся чтецы, — тогда и наступал «Каминный час». Тогда потрескивали поленья, летели искры, и читальню наполнял золотистый отблеск. Тогда открывали старинные фолианты и еще пахнущие типографской краской новинки, и слушатели придвигались ближе, чтобы послушать что-нибудь, испытанное временем или современное, эссе или новеллу, отрывок из романа или переписки, поэзию или прозу. «Каминный час» — это то время, когда отдыхает тело и воистину просыпается дух, когда оживают литературные персонажи, чтобы затанцевать среди слушателей и чтецов.
Кроме того, давайте посмотрим правде в глаза, «Каминный час» — это время рекламы. Прискорбно, но факт: замонийская литература тоже вынуждена подчиняться законам рынка. А в Книгороде, этом пристанище бесчисленных сочинений, особенно тяжело привлечь публику к какому-то конкретному про-изведению. И именно этой цели служил «Каминный час» с его чтениями.
Все мастера-чтецы Книгорода принадлежали к гильдии, которая существовала уже несколько столетий и наряду с педантичным уставом и инструкциями имела строжайшие правила приема. Кто читал в Книгороде профессионально, прошел суровую школу и в совершенстве владел своим ремеслом. Зачастую чтецами подвизались бывшие актеры и певцы с мощными голосовыми связками и развитой мимикой. Что книгородские чтецы — самые лучшие, знала вся Замония. Когда того требовал текст, их голоса с легкостью взмывали высочайшими сопрано и обрушивались в самые нижние басовые ноты. Экспромтом они пели как соловьи или выли как волкодлаки, умели нагнать на публику жутчайший страх или рассмешить до слез. Каждый писатель Замонии мечтал, чтобы его произведения читали книгородские мастера, но не всякому выпадало такое счастье. Ведь здешние чтецы бьши капризны и придирчивы, и кем они пренебрегли, тот считался второсортным, сколько бы ни получил премий или какими тиражами ни продавался.
Я стоял перед черной грифельной доской с афишей на сегодняшний вечер. Можно было выбрать между чтениями из «Лодка, груженная горошинами» Хетлебема Горха, «Воздушное лицо» Бегемота Оркана, «Мои секунды длиннее ваших волос» Коконуса Нусгоко и «Спасенное спасибо» Голиата Вчерашнего. Кроме того, будут отрывки из «Дома с сотней ног», «Дуновения и теней», «Где растет ветер», «Если уж, то вчера» и «Несмеянный анекдот» — и все на одной единственной улице, и это не говоря уже о дюжине прочих представлений рангом пониже, и все бесплатно, а иногда даже с дармовым пивом!
Переходя от витрины к витрине, я смотрел, как собираются у потрескивающих каминов люди — с чайными чашками и винными бокалами, смеясь и болтая, исполнившись предвкушения. Неужели я пропущу такое? Ради какого-то трубамбонового концерта?
«А… каминный час»! — эхом прозвучал у меня в голове голос червякула. — «Каминный час» в Книгороде бывает каждый вечер! Но трубамбоновый оркестр нибелунгов дает концерты не часто». Верно: «Каминный час» действительно каждый вечер, а я непременно предполагал еще здесь задержаться. Намеки Фистоме-феля Смайка разбередили мое любопытство. «Изюминка», — сказал он и: «не для туристов», что меня особенно привлекало — как раз потому, что я сам был туристом. «Каминный час» — для недотеп, а меня ждет кое-что позначительнее. К тому же по личному приглашению именитого книгородца. Я отвернулся от витрин, и ноги почти сами собой понесли меня к городскому парку.
Солнце уже давно зашло, воздух был прохладным и свежим, мне стало немного зябко, так как я забыл последовать совету в приглашении и захватить шарф. И действительно почти все посетители были укутаны в теплые одежды, и я почувствовал себя тем более чужим. Среди слушателей я был единственным драконгор-цем. Длинные ряды садовых стульев стояли под открытым небом перед эстрадой-раковиной. Я мог бы сидеть в каком-нибудь теплом букинистическом перед потрескивающим камином, со стаканом бесплатного глинтвейна в руках и слушать, как легендарный мастер-чтец читает отрывок из «Если уж, то вчера», романа, в котором тема «упущенных возможностей» раскрыта с особым изяществом.
Упущенные возможности, ха! Среди всего прочего я сейчас упускаю чтение на три голоса из «Несмеянного анекдота», сказочно комичного жизнеописания великого юмориста Анекдотьона Пекки. Или поэтический вечер со стихами Ксеппа Юпо, моего кумира в поэзии. А вместо этого я, всем телом дрожа от холода, жду исполнения скорее всего тягомотной духовой музыки. Если концерт не начнется сию минуту, я просто встану и… Ага, наконец-то, музыканты вышли на сцену! И мое сердце тут же упало… Нибелунги! Про это я совсем забыл! И, пожалуйста вам, нибелунги! Нет, я не сторонник расхожих предрассудков против жителей Нибелунгии. Нет, просто известно, что из-за туманного климата своей родины они более других склонны к меланхолии и потому сплошь депрессивные типы с глубоко укоренившейся тягой к смерти. Еще им приписывали преступные заговоры, грабеж жертв кораблекрушений и тому подобное. От этих веселья не жди.
Сам вид нибелунгов не способствовал поднятию настроения: пористые, одутловатые лица, бесцветная кожа и меланхоличные глаза, и вообще они походили на затянутые в черные костюмы дождевые тучи. На публику они уставились так горестно, точно вот-вот расплачутся или совершат коллективное самоубийство. Неприятное ощущение, что я попал на поминки, усилилось, и я нетерпеливо скользнул взглядом по аудитории. И в первом ряду обнаружил Хахмеда бен Кибитцера. Он с упреком зыркнул на меня желтыми глазами… а рядом с ним оказалась Инацея Анацаци, ужаска из книжной лавки хоррора! Она что-то говорила Кибитцеру и обвиняюще указывала на меня тонким пальцем. Я съежился на неудобном садовом стуле. М-да, вот так влип.
Концерт начался с мучительной увертюры: музыканты надули щеки, от чего их лица стали еще более лягушачьими, и из инстру-ментов пробились первые нескладные ноты, неблагозвучное, сдавленное гуденье безо всякой гармонии[8]. Они как будто умышленно играли, кто в лес, кто по дрова, а некоторые мучители издавали самые обычные хрипы. Я ушам своим не верил. Это было не просто плохо, это было ужасно наглое, умышленное издевательство над публикой. Адля меня последняя капля.
Подобрав плащ, я уже хотел попросить соседей пропустить меня, но тут в ледяном воздухе зазвенела первая гармония — музыканта сыграли дуэтом. Только тогда я понял, что музыкантам, наверное, надо было сперва разогреться. Я решил дать им еще один шанс.
Какой-то трубамбонист завел легкомысленную и игривую мелодию, и постепенно ее подхватили остальные. Теперь оркестр зазвучал как единое целое. Я огляделся по сторонам, чтобы проверить реакцию публики, и обнаружил, что все сидят с закрытыми глазами и слегка покачиваются в такт. Возможно, здесь такое считается хорошим тоном, по крайней мере, избавляет от необходимости смотреть на горестные лягушачьи физиономии нибелунгов, поэтому я тоже закрыл глаза и сосредоточился на музыке.
Трубамбоновый концерт
Встал особо толстый нибелунг, набрал в грудь побольше воздуха и, выдув чистую ноту, задержал ее.
Долго.
Очень долго.
Почти сенсационно долго — технически, с точки зрения дыхания, почти невозможно. Не набирая еще воздуха, не давая звуку ослабнуть или задрожать, он держал его долгие минуты. Не слишком блестящий тон: ни высокий, ни низкий — средний.
Я снова закрыл глаза и увидел черный луч, тянувшийся бесконечно и прямо как стрела через белую пустоту. И тут же понял (не спрашивайте, друзья мои, почему!), что это легендарный бухтингский пратон, первый официально принятый тон в истории замо-нийской музыки.
Тепло гудел он у меня в ушах, и в моем сознании сложилась история. Была ли она воспоминанием из школьных лет? Или поблекшими образами из какой-то книги? Это была старинная бухтингская легенда о пратоне, который тогдашний правитель, князь Ориан Бухтингский повелел отыскать своим музыкантам. По его распоряжению этот тон должен был лечь в основу всей замонийс-кой музыки, стать мерилом, сообразуясь с которым будут сочинять и исполнять музыку в грядущие века. Звучание у него должно быть не слишком экспрессивное, но и не слишком сдержанное, ничего радикального, никаких пограничных звуков, но такое, чтобы по нему расценивать все остальные, и чтобы он не звучал обывательски
|
|
|
