Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава 4. Критерии реальности. 7 глава




Несмотря на стремление строить свою философию на этой предпо­ложительно твердой основе, в действительности, Декарт позволял себе делать много других допущений и определенно не был солипсистом. На самом деле в истории было очень мало истинных солипсистов, если та­ковые вообще были. Солипсизм обычно защищали лишь как средство нападок на научное рассуждение или как средство к получению од­ного из многих его вариантов. По тому же принципу хороший способ защитить науку от всевозможной критики и понять истинную связь между разумом и реальностью — это рассмотреть аргументы против солипсизма.

Есть стандартная философская шутка о профессоре, читающем лекцию в защиту солипсизма. Лекция настолько убедительна, что как только она заканчивается, несколько студентов спешат пожать руку профессора. «Великолепно. Я согласен с каждым словом», — искренне признается один студент. — «Я тоже», — говорит другой. «Мне очень приятно это слышать, — говорит профессор. — Так редко представля­ется возможность встретить собратьев-солипсистов».

В этой шутке неявно присутствует веский аргумент против со­липсизма. Его можно сформулировать следующим образом. В чем же конкретно заключалась теория, с которой соглашались эти студенты? Была ли это теория профессора о том, что студентов не существует, по­тому что существует только профессор? Чтобы в это поверить, прежде всего, им необходимо было каким-то образом обойти аргумент Декарта cogito ergo sum. И если бы у них это получилось, они уже не были бы солипсистами, поскольку основное положение солипсизма заключается в том, что солипсист существует. Или каждый студент был убежден в теории, противоречащей теории профессора, теории о том, что су­ществует конкретный студент, но нет ни профессора, ни других сту­дентов? Это на самом деле сделало бы их всех солипсистами, но ни один из студентов не согласился бы с теорией, которую предлагал профес­сор. Следовательно, ни один из этих возможных вариантов не означает, что защита солипсизма профессором убедила студентов. Если они со­гласятся с мнением профессора, они не будут солипсистами, а если они станут солипсистами, они убедятся в том, что профессор ошибается.

Этот аргумент нацелен на то, чтобы показать, что солипсизм невоз­можно защитить буквально, потому что, соглашаясь с подобной защи­той, человек неявно противоречит ей. Но наш профессор-солипсист мог попытаться избежать этого аргумента, сказав что-то вроде: «Я могу защитить солипсизм и неизменно делаю это. Я защищаю его не от других людей, поскольку других людей не существует, но от противополож­ных аргументов. Эти аргументы попадают в поле моего внимания от людей из сна, которые ведут себя как мыслящие существа, часто про­тивопоставляющие свои мысли моим. Моя лекция и аргументы, в ней содержащиеся, направлены не на то, чтобы убедить этих людей из сна, а на то, чтобы убедить себя — помочь себе прояснить свои мысли».

Однако, если существуют источники мыслей, которые ведут се­бя, как если бы они были независимы от кого-либо, то они непременно являются независимыми от кого-либо. Если я определяю «себя» как сознательную сущность, обладающую мыслями и чувствами, наличие которых я осознаю, то «люди из сна», с которыми я, по-видимому, вза­имодействую, по определению — нечто отличное от узко определен­ного «меня», а потому я должен допускать, что кроме меня существу­ет что-то еще. Если бы я был ярым солипсистом, у меня остался бы единственный выход: считать людей из сна созданиями моего подсо­знательного разума и, следовательно, частью «меня» в более свободном смысле. Но тогда я вынужден был бы допустить, что у «меня» очень мо­гущественная структура, большая часть которой не зависит от моего сознательного «я». В рамках этой структуры присутствуют некоторые сущности — люди из сна, — которые, несмотря на то, что являются всего лишь составляющими разума предполагаемого солипсиста, ведут себя словно ярые антисолипсисты. Я не мог бы назвать себя солипсис­том целиком и полностью, поскольку этого взгляда придерживалась бы только узко определенная часть меня. Множество, по-видимому, боль­шинство мнений, находящихся в пределах моего разума, в целом про­тивостояли бы солипсизму. Я мог бы изучить «наружную» часть себя и обнаружить, что она, по-видимому, подчиняется определенным зако­нам, тем же законам, которые, по словам учебников из сна, применимы к тому, что они называют физической вселенной. Я обнаружил бы, что внешняя часть гораздо больше внутренней. Помимо того, что она со­держит больше мыслей, она также более сложна, более разнообразна и обладает буквально в астрономическое число раз большим количеством измеримых переменных по сравнению с внутренней областью.

Более того, эта наружная часть поддается научному изучению с по­мощью методов Галилео. Поскольку я вынужден теперь определить эту область как часть себя, солипсизм уже не имеет аргумента против об­основанности такого изучения, которое теперь определяется просто как форма самоанализа. Солипсизм допускает, а в действительности, при­нимает, что знание о самом себе можно получить посредством само­анализа. Он не может объявить, что изучаемые сущности и процессы нереальны, поскольку реальность самого себя — его основной постулат.

Таким образом, мы видим, что если воспринять солипсизм всерьез - если принять, что это истина и что все обоснованные объяснения должны ему в точности соответствовать, — он разрушит сам себя. Чем же солипсизм, если принять его всерьез, отличается от своего разум­ного соперника реализма? Всего лишь схемой переименования. Солип­сизм настаивает на том, чтобы называть объективно различные вещи (например, внешнюю реальность и мой подсознательный разум или са­моанализ и научное наблюдение) одинаковыми именами. Но затем ему приходится показывать, чем отличаются эти категории, посредством объяснений на основе чего-то вроде «наружной части себя». Но такие дополнительные объяснения не понадобились бы, если бы он не наста­ивал на необъяснимом переименовании. Кроме того, солипсизм мог бы постулировать существование еще одного класса процессов: неви­димых, необъяснимых процессов, которые дают разуму иллюзию жиз­ни во внешней реальности. Солипсист, уверенный, что не существует ничего, кроме содержимого его разума, также должен верить, что этот разум — явление гораздо более многообразное, чем это обычно считает­ся: он содержит мысли, подобные мыслям других людей, мысли о свой­ствах планет, мысли, подобные законам физики. Эти мысли реальны. Они развиваются сложным образом (или делают вид, что развивают­ся), и они достаточно независимы, чтобы удивлять, разочаровывать, просвещать или противоречить тому классу мыслей, которые называ­ют себя «я». Таким образом, солипсистское объяснение мира основано скорее на взаимодействии мыслей, чем на взаимодействии предметов. Но эти мысли реальны и взаимодействуют в соответствии с теми же законами, которые, по словам реалиста, управляют взаимодействием предметов. Таким образом, солипсизм, далекий от того, чтобы стать мировоззрением, разложенным на основные элементы, — это реализм, искаженный и отягощенный дополнительными излишними допущения­ми, — никчемным багажом, который используют только в целях оправ­дания.

Этот аргумент дает нам возможность обойтись без солипсизма и всех родственных ему теорий, которые невозможно защитить. Между прочим, на этой основе мы уже отвергли одно из мировоззрений, позитивизм (теорию о том, что бессмысленны все утверждения, кроме тех, которые описывают или предсказывают наблюдения). Как я заметил в главе 1, позитивизм провозглашает свою собственную бессмыслен­ность, и, следовательно, его невозможно стойко защищать.

А потому мы, успокоившись, можем продолжать придерживаться разумного реализма и искать объяснения с помощью научных методов. Однако в свете этого вывода, что мы можем сказать об аргументах, сде­лавших солипсизм и родственные ему теории на первый взгляд правдо­подобными, то есть такими, что невозможно ни доказать их ложность, ни исключить их после проведения эксперимента? Каков статус этих аргументов в настоящий момент? Если мы так и не доказали, что со­липсизм ложен, и не исключили его с помощью эксперимента, что же мы сделали!

Этот вопрос содержит в себе допущение относительно того, что те­ории можно расположить в виде иерархии: «математические» —> «науч­ные» —> «философские», — в зависимости от уменьшения свойственной им надежности. Многие люди воспринимают существование такой ие­рархии как должное, несмотря на то, что суждения о сравнительной на­дежности полностью зависят от философских аргументов, аргументов, которые сами себя классифицируют как весьма ненадежные! В дейст­вительности, мысль об этой иерархии сродни ошибке редукционистов, о которой я рассказывал в главе 1 (теории о том, что микроскопические законы и явления более фундаментальны, чем исходящие). То же допу­щение присутствует в индуктивизме, который полагает, что мы можем быть абсолютно уверены в выводах математических доказательств, по­тому что они дедуктивны, в разумных пределах уверены в научных до­казательствах, потому что они «индуктивны» и испытывать вечную не­решительность относительно философских доказательств, которые ин­дуктивизм считает почти делом вкуса.

Но ни одно из этих утверждений не соответствует истине. Объ­яснения не доказывают средства, с помощью которых они были по­лучены; их доказывает их лучшая, по сравнению с конкурирующими объяснениями, способность решать задачи, которым они адресованы. Именно поэтому таким непреодолимым может быть аргумент, связан­ный с тем, что теорию невозможно защитить. Предсказание или любое допущение, которое невозможно защитить, тем не менее, может оста­ваться истинным, но объяснение, которое невозможно защитить, — это не объяснение. Отказ от «простых» объяснений на основе их недоказан­ности каким-то первичным объяснением неизбежно толкает человека к тщетным поискам первичного источника доказательства. А такового не существует.

Не существует и иерархии надежности от математических аргу­ментов к научным и философским. Некоторые философские доказа­тельства, включая доказательство ложности солипсизма, гораздо бо­лее неопровержимы, чем научные. В действительности, каждое науч­ное доказательство принимает ложность не только солипсизма, но и других философских теорий, включая любое количество вариантов со­липсизма, которые могли бы противоречить особым частям научного доказательства. Я также покажу (в главе 10), что даже чисто матема­тические доказательства получают свою надежность из физических и философских теорий, поддерживающих их, и, следовательно, не могут обеспечить абсолютную определенность.

Приняв реализм, мы постоянно сталкиваемся с принятием реше­ний относительно реальности категорий, на которые ссылаемся при конкурирующих объяснениях. Принять решение об их нереальности (как мы сделали это в случае с «ангельской» теорией движения пла­нет) — все равно, что отвергнуть соответствующие объяснения. Та­ким образом, при поиске и сравнении объяснений нам нужно нечто большее, чем опровержение солипсизма. Нам нужно найти причины принятия или отвержения факта существования тех категорий, ко­торые могут появиться в конкурирующих теориях; другими слова­ми, нам необходим критерий реальности. Безусловно, нельзя ожидать, что мы найдем конечный или безошибочный критерий. Наши суж­дения о том, что реально, а что — нет, всегда зависят от различ­ных объяснений, которые нам доступны и иногда меняются по мере того, как наши объяснения становятся более совершенными. В девят­надцатом веке мало что с большей уверенностью посчитали бы ре­альнее силы тяготения. Она не только фигурировала в системе зако­нов Ньютона, которая в то время не имела конкурентов, ее мог по­чувствовать каждый, постоянно, даже с закрытыми глазами — или так всем казалось. Сегодня мы понимаем тяготение не через теорию Ньютона, а через теорию Эйнштейна, и мы знаем, что такой силы не существует. Мы ее не чувствуем! Мы просто чувствуем сопротивле­ние, которое препятствует нашему проникновению в землю под на­шими ногами. Ничто не тянет нас вниз. Единственная причина, по­чему мы падаем, когда теряем опору, заключается в том, что структура пространства и времени, в которой мы существуем, искривле­на.

Изменяются не только объяснения, постепенно изменяются (стано­вятся более совершенными) наши критерии и представление о том, что должно считаться объяснением. Таким образом, список приемлемых способов объяснения всегда будет оставаться открытым сверху, а по­тому и список приемлемых критериев реальности должен оставаться таким же. Но что же присутствует в объяснении, — если по каким-то причинам мы считаем его удовлетворительным, — что должно за­ставить нас классифицировать одни вещи как реальные, а другие как иллюзорные или воображаемые?

Джеймс Босуэлл в своей книге «Johnson's Life» [6] рассказывает, как он и доктор Джонсон обсуждали солипсистскую теорию епископа Берк­ли о несуществовании материального мира. Босуэлл заметил, что, хотя никто не верит в эту теорию, никто все же не может ее опровергнуть. Доктор Джонсон пнул большой камень и, почувствовав отдачу в ноге. сказал: «Я опровергаю ее вот так». Он имел в виду, что отрицание существования камня Беркли несовместимо с обнаруженным им объ­яснением в виде отдачи, которую он почувствовал сам. Солипсизм не в состоянии дать ни одного объяснения того, почему этот или любой другой эксперимент имеет именно такой результат. Чтобы объяснить то воздействие, которое оказал на него камень, доктор Джонсон был вынужден сформировать какую-либо точку зрения относительно при­роды камней. Были ли они частью независимой внешней реальности или плодом его воображения? В последнем случае ему пришлось бы сде­лать вывод, что «его воображение» само по себе — громадная, сложная, автономная вселенная. Та же дилемма возникла бы перед профессором-солипсистом, который, если бы стремился к объяснениям, вынужден был бы сформировать свою точку зрения относительно природы слу­шателей. И Инквизиции пришлось бы принять точку зрения источника закономерности, лежащей в основе движения планет, закономерности, которую можно объяснить, только ссылаясь на гелиоцентрическую тео­рию. Принятие своей собственной позиции в качестве объяснения мира привело бы всех этих людей непосредственно к реализму и рационализ­му Галилео. Но идея доктора Джонсона — это нечто большее, чем опро­вержение солипсизма. Она также показывает критерий реальности, используемый в науке, а именно: если что-то может оказать ответное воздействие, значит оно существует. «Оказать ответное воздействие» в данном случае не обязательно означает, что так называемый объект реагирует на то, что его пнули — что на него оказали физическое воз­действие, как на камень доктора Джонсона. Достаточно того, что, когда мы «пинаем» что-то, этот объект воздействует на нас способами, кото­рые требуют независимого объяснения. Например, у Галилео не было средств воздействия на планеты, но он мог воздействовать на свет, ис­ходящий от них. Его эквивалентом пинания камня было преломление этого света через линзы телескопов и глаза. Этот свет реагировал, «воз­действуя» на сетчатку его глаз. И это ответное воздействие позволило ему сделать вывод не только о реальности света, но и о реальности ге­лиоцентрического движения планет, необходимого для объяснения кар­тин падающего света.

Кстати, доктор Джонсон тоже непосредственно не пинал камня. Че­ловек — это разум, а не тело. Доктор Джонсон, который провел этот эксперимент, был разумом, и этот разум непосредственно «воздейст­вовал» всего лишь на несколько нервов, которые передали сигнал мус­кулам, подтолкнувшим его ногу к камню. Вскоре после этого доктор Джонсон ощутил, что камень «оказал ответное воздействие», но опять лишь косвенно, после того, как удар создал давление в его ботинке, по­том в его коже, а потом привел к появлению электрических импульсов в его нервах и так далее. Разум доктора Джонсона, как и разум Галилео и разум любого другого человека, «воздействовал» на нервы, «получал от них ответное воздействие» и делал вывод о существовании и свойст­вах реальности, основываясь на одних взаимодействиях. Какой вывод относительно реальности имел право сделать доктор Джонсон, зависит от того, какое наилучшее объяснение он мог дать происшедшему. На­пример, если бы ему показалось, что ощущение зависит только от рас­тяжения ноги, а не от внешних факторов, то он, возможно, счел бы это свойством своей ноги или только своего разума. Возможно, он страдал от болезни, которая проявлялась в ощущении отдачи, когда бы он ни протягивал ногу определенным образом. Но в действительности отдача зависела от того, что делал камень: например, находился в определен­ном месте, что, в свою очередь, было связано с другими действиями, производимыми камнем, например, он был видим или воздействовал на людей, которые его пинали. Доктор Джонсон ощущал, что эти действия автономны (независимы от него) и достаточно сложны. Следовательно, объяснение реалистов, почему камень дает ощущение отдачи, вклю­чает в себя сложную историю о чем-то автономном. Но и объяснение солипсистов делает то же самое. В действительности, любое объяснение явления отдачи ноги — обязательно «сложная история о чем-то авто­номном». В сущности оно должно бы стать историей камня. Солипсист назвал бы его камнем из сна, но, не считая этого названия, истории солипсиста и реалиста имели бы один и тот же сценарий.

Мой рассказ о тенях и параллельных вселенных в главе 2 был свя­зан с вопросом о том, что существует, а что нет; и неявно с тем, что считать доказательством существования, а что нет. Я воспользовался критерием доктора Джонсона. Вернемся к точке Х на экране, изобра­женном на рисунке 2.7 (с. 46). Эта точка освещена только при двух открытых щелях, но становится темной, когда открывают еще две ще­ли. Я сказал, что «неизбежен» вывод о том, что через вторую пару щелей должно проходить что-то, что мешает свету, проходящему через пер­вую пару щелей, достигнуть точки X. Такой вывод логически нельзя назвать неизбежным, поскольку если бы мы не искали объяснений, мы просто могли бы сказать, что фотоны, которые мы видим, ведут се­бя так, словно нечто, проходящее через вторую пару щелей, отклонило траекторию их движения, но на самом деле этого нечто там нет. Точно также доктор Джонсон мог сказать, что он почувствовал отдачу в ноге, словно там побывал камень, но на самом деле там ничего не было. Инк­визиция утверждала, что только кажется, что планеты движутся так, словно и они, и Земля находятся на орбите вокруг Солнца, но на самом деле они движутся вокруг неподвижной Земли. Но если наша цель — объяснить движение планет или движение фотонов, то мы должны сде­лать то же самое, что сделал доктор Джонсон. Мы должны принять методологическое правило, что если что-то ведет себя так, словно оно существует, оказывая ответное воздействие, то это воздействие сле­дует рассматривать как доказательство существования этого объекта. Теневые фотоны оказывают ответное воздействие на реальные фотоны, а, значит, теневые фотоны существуют.

Можем ли мы подобным образом сделать вывод из критерия док­тора Джонсона, что «планеты движутся так, словно их толкают ангелы, а, следовательно, ангелы существуют»? Нет, но только потому, что у нас есть объяснение лучше. Нельзя сказать, что ангельская теория дви­жения планет полностью лишена достоинств. Она объясняет, почему планеты движутся независимо от небесной сферы, и это действительно поднимает ее над солипсизмом. Но она не объясняет, почему ангелы толкают планеты по данному набору орбит, а не по какому-то другому, или, в частности, почему они толкают планеты, словно их движение определяется кривизной пространства и времени, универсальными за­конами теории относительности. Вот почему теория ангелов как объ­яснение не может конкурировать с теориями современной физики.

Точно также постулировать, что ангелы проходят через вторую пару щелей и отклоняют наши фотоны, будет лучше, чем ничего. Но мы можем сделать еще лучше. Мы точно знаем, как эти ангелы долж­ны вести себя: совсем как фотоны. Таким образом, у нас есть выбор между объяснением, основанным на невидимых ангелах, притворяю­щихся фотонами, и объяснением, основанным на невидимых фотонах. При отсутствии независимого объяснения, почему ангелы должны при­творяться фотонами, последнее объяснение считаем лучше первого.

Мы не чувствуем присутствия своих двойников в других вселен­ных. Точно также инквизиторы не чувствовали, что Земля под их нога­ми вертится. И все-таки она вертится! Теперь рассмотрим, что бы мы чувствовали, если бы существовали во множестве копий, взаимодейст­вуя только через незаметные слабые воздействия квантовой интерфе­ренции. Это эквивалентно тому, что делал Галилео, когда анализировал, как бы мы почувствовали Землю, если бы она двигалась в соответствии с гелиоцентрической теорией. Он открыл, что движение было бы не­ощутимо. Но, возможно, слово «неощутимо» в данном случае не совсем уместно. Ни движение Земли, ни присутствие параллельных вселен­ных невозможно ощутить непосредственно, но тогда нельзя ощутить ничего (кроме, пожалуй, своего собственного пустого существования, если справедлив аргумент Декарта). Но и то и другое можно ощутить в том смысле, что они ощутимо «оказывают ответное воздействие» на нас, если мы изучаем их с помощью научных инструментов. Мы можем видеть, как маятник Фуко раскачивается в плоскости, которая посте­пенно поворачивается, показывая этим вращение Земли, которая под ней находится. Мы можем обнаружить фотоны, которые отклонились из-за интерференции со своими двойниками из другой вселенной. И то, что чувства, с которыми мы родились, не приспособлены ощущать все это «непосредственно», — всего лишь случайность, которая произошла в результате эволюции.

Неоспоримой теорию существования делает не сила ответной ре­акции чего бы то ни было. Важна роль такой теории в объяснениях. Я уже приводил примеры из физики, когда совсем крошечная «ответная реакция» приводила нас к грандиозным выводам относительно реаль­ности, потому что других объяснений у нас не было. Может произойти и обратное: если среди конкурирующих объяснений нет определенно­го победителя, то даже очень сильная «ответная реакция» может не убедить нас в том, что предполагаемый источник имеет независимую реальность. Например, однажды вы можете увидеть, что на вас напали ужасные чудовища — а потом вы проснетесь. Даже если объяснение, которое они породили в вашем разуме, кажется адекватным, все равно нерационально делать вывод о существовании таких чудовищ в физи­ческом мире. Если идя по оживленной улице, вы почувствовали внезап­ную боль в плече, и оглянувшись, не обнаружили ничего, что объяснило бы эту боль, вы, возможно, захотели бы узнать, была ли боль вызвана подсознательной частью вашего разума, вашим телом или чем-то из­вне. Вы могли счесть возможным, что какой-то спрятавшийся шутник выстрелил в вас из пневматического ружья, но вы не могли сделать вывод о реальном существовании этого человека. Но если бы вы уви­дели катящуюся по тротуару дробинку от пневматического ружья, вы могли бы заключить, что ни одно объяснение не решает задачу луч­ше, чем объяснение с пневматическим ружьем, и в этом случае вы бы приняли это объяснение. Другими словами, предварительно вы выска­зали бы догадку о существовании человека, которого не видели и не могли видеть из-за его роли в наилучшем (из имеющихся у вас) объ­яснении. Ясно, что теория существования такого человека не является логическим следствием результата наблюдений (в качестве которого в данном случае выступает отдельное наблюдение). Кроме того, эта те­ория не принимает форму «индуктивного обобщения», например, если вы проведете тот же самый эксперимент, вы можете получить дру­гой результат. Эту теорию также нельзя проверить экспериментально: эксперимент не может доказать отсутствие спрятавшегося шутника. Несмотря на все это, аргумент в пользу этой теории мог бы быть чрез­вычайно убедительным, если бы представлял собой лучшее объяснение.

Всякий раз, когда я пользовался критерием доктора Джонсона для приведения доводов в защиту реальности чего-либо, особенно важным всегда оказывалось одно свойство — сложность. Мы предпочитаем простые объяснения сложным. Кроме того, мы предпочитаем объяс­нения, которые способны учесть детали и сложность, объяснениям, ко­торые могут учесть только простые аспекты явлений. В соответствии с критерием доктора Джонсона следует считать реальными те сложные категории, которые, если мы не сочтем их реальными, усложнят наши объяснения. Например, мы должны считать реальными планеты, по­тому что в противном случае мы будем вынуждены принять сложные объяснения о космическом планетарии, об измененных законах физи­ки, об ангелах или о чем-то еще, что при этом допущении давало бы нам иллюзию того, что в космическом пространстве есть планеты.

Таким образом, наблюдаемая сложность структуры или поведения какого-либо объекта - это часть доказательства реальности этого объ­екта. Но это не достаточное доказательство. Мы, например, не считаем свои отражения в зеркале реальными людьми. Безусловно, сами иллю­зии — это реальные физические процессы. Но иллюзорные объекты которые они нам показывают, не нужно считать реальными, потому что их сложность проистекает из чего-то еще. Их сложность не являет­ся автономной. Почему мы принимаем «зеркальную» теорию отраже­ний, но отвергаем теорию Солнечной системы «как планетария»? Пото­му что, имея простое объяснение действия зеркал, мы можем понять, что ничего из того, что мы видим в них, в действительности за ними не находится. В дальнейших объяснениях нет необходимости, потому что отражения, несмотря на всю свою сложность, не являются автономны­ми — всю свою сложность они просто переняли с нашей стороны зер­кала. С планетами все обстоит иначе. Теория о том, что космический планетарий реален и что за ним ничего нет, только усугубляет задачу. Поскольку, приняв эту теорию, вместо того чтобы просто узнать прин­цип действия Солнечной системы, нам сначала пришлось бы спросить о принципе действия планетария и только потом о принципе дейст­вия Солнечной системы, которую этот планетарий представляет. Мы не смогли бы избежать последнего вопроса, повторяющего тот вопрос на который мы пытались ответить в первую очередь. Теперь мы можем перефразировать критерий доктора Джонсона следующим образом:

Если, в соответствии с простейшим объяснением, какая-либо кате­гория является сложной и автономной, значит, эта категория реальна.

Теория сложности вычислений — это отрасль теории вычисли­тельных систем, которая связана с тем, какие ресурсы (как-то: время объем памяти или энергия) необходимы для выполнения данных клас­сов вычислений. Сложность отрезка информации определяется на ос­нове вычислительных ресурсов (как-то: длина программы, количество вычислительных этапов или объем памяти), которые понадобились бы компьютеру для воспроизведения этого отрезка информации. Исполь­зуют несколько различных определений сложности, каждое из кото­рых имеет свою область применения. В данном случае нас не волнуют точные определения, но все они основаны на идее о том, что слож­ный процесс — это процесс, который в действительности представляет нам результаты обширного вычисления. Планетарий хорошо иллюстри­рует смысл, в котором движение планет «представляет нам результа­ты обширного вычисления». Предположим, что планетарием управляет компьютер, вычисляющий точное изображение того, что прожекторы должны представить в качестве изображения ночного неба. Чтобы сде­лать это достоверно, компьютер должен использовать формулы, пре­доставленные астрономическими теориями. В действительности такое вычисление идентично тому, которое осуществили бы при определении предсказаний, куда обсерватории следует направить свои телескопы, чтобы увидеть реальные планеты и звезды. Говоря, что внешний вид планетария так же «сложен», как и вид ночного неба, которое он пред­ставляет, мы имеем в виду, что оба этих вычислительных процесса, — один из которых описывает ночное небо, а второй — модель Солнечной системы, — весьма идентичны. Таким образом, мы опять можем пере­формулировать критерий доктора Джонсона на основе гипотетических вычислений:

Если для обретения иллюзии того, что определенная категория ре­альна, потребуется значительное количество вычислений, то эта кате­гория реальна.

Если бы в ноге доктора Джонса всякий раз, когда он ее вытягивал, появлялась отдача, то источнику его иллюзий (Богу, машине виртуаль­ной реальности или чему-то еще) пришлось бы проделать всего лишь простое вычисление, чтобы определить, когда давать ему ощущение отдачи (что-то вроде «ЕСЛИ нога вытянута, ТО отдача...»). Но чтобы воспроизвести то, что испытал доктор Джонсон, в практическом экс­перименте, необходимо принять во внимание, где находится камень, попадет ли по нему нога доктора Джонсона, насколько он тяжел, тверд и прочно ли вдавлен в землю, пинал ли его кто-то до доктора Джонсона и т.д. — огромное вычисление.

Физики, склонные к мировоззрению, подразумевающему сущест­вование одной вселенной, иногда пытаются объяснить явление кванто­вой интерференции следующим образом: «Теневых фотонов не сущест­вует, — говорят они, — а то, что переносит влияние отдаленных щелей на реальный фотон, — ничто. Некое действие на расстоянии (как в за­коне тяготения Ньютона) просто заставляет фотоны изменять траек­торию, когда открывают отдаленную щель». Но в этом предполагаемом действии на расстоянии нет ничего «простого». Соответствующий фи­зический закон не может не сказать, что отдаленные объекты воздей­ствуют на фотон так, словно что-то проходит через отдаленные щели и отскакивает от отдаленных зеркал так, чтобы остановить этот фотон в нужное время в нужном месте. Для определения реакции фотона на эти отдаленные объекты потребовался бы тот же объем вычислений, что и для создания истории о большом количестве теневых фотонов. Вычислению пришлось бы пройти через всю историю поведения каж­дого фотона: он отскакивает от этого, его останавливает то и т.д. Сле­довательно, как и в случае с камнем доктора Джонсона и с планетами Галилео, история о теневых фотонах обязательно появляется в любом объяснении наблюдаемых результатов. Минимальная сложность этой истории делает отрицание существования этих объектов неприемле­мым с философской точки зрения.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...