Сакральная география и культурный ландшафт

В русском умозрении, сохранившем изначальную чистоту и полноту архаичес­кого мировидения, Север распознается как запредельное инобытийное островное пространство, постижение которого возможно лишь на путях аскезы, опрощения, кенозиса, отречения от пут здешнего, посюстороннего мира. Северный путь проле­гает через горизонты мифа о вечном возвращении мира и человека к своим родовым корням и истокам, к своей покинутой прародине. Этот путь запечатлен на дорожных картах, изображенных в текстах русских заговоров, которые выводят человека за ворота привычного домашнего микрокосма и ведут его через широкую улицу и беспредельный простор чистого поля к берегам бушующего хоаса вод мирового океана, постепенно усмиряющегося в гармонии и ритмике моря, посреди которого утверждена земля острова Буяна с воздвигнутым на нем камнем Алатырем. Очаро­ванный Севером, заговоренный его молчаливой тайной, странник покидает твердую почву земного дома и устремляется в зыблемое пространство становящегося, рож­дающегося мира, который, подобно острову, всплывает из недр мирового океана-моря. «Одним из символических образов создания является остров, который " воз­никает" внезапно среди волн»". Остров Буян как «первая земля», всплывшая среди волн первобытного океана, — это запредельная северная страна Лукоморья, потаен­ные пути в которую запечатлены в заговорной картографии, ведущей паломников в страну Севера «с широкой улицы в чистое поле, с чистого поля в широкое лукомо­рье». Глубинная, мифологическая семантика лукоморского острова Буяна, предста­ющего в антропоморфорном образе женщины-праматери, соотносится с мотивами источника вечной жизни, бессмертия, рождающего женского чрева: «В системе антропоморфного образа мира остров (камень) символизировал не что иное, как " золотник", т. е. матку Вселенной... »¹². Полярные архетипы острова — камня, жен­щины, центра мира, первой райской земли воплощены в сакральной ономастике и географии арктического архипелага Новая Земля, которую поморы именовали Мат­кой. Примечательно, что северные мореходы называли «маткой» деревянный ком­пас, который метафорически являл собой подобие некоего неподвижного центра, точки, своеобразной мировой оси, ориентирующей мореплавателя в пространстве Вселенной.

Метафизика Матки (Новой Земли) как «сакрального пространственного и вре­менного центра», как первой, «новой», земли, восставшей из глубин Студеного океана, породила и особый жанр новоземельских видений райской земли, где своего судного часа ожидают души поморов, сгинувших в относе морском: «Посреди

Матки... город есть, не нашим земным городам чета. Церкви в эфтом городу ледя­ные, дома тоже. А живут там на просторе, в таком захолустье, куда живой душе не добраться, все охотнички, да ловцы, что на Матке (исчезли)... Видел я, братцы, великое чудо. Быд-то висит посреди Матки гора ледяная, а на эфтой горе все церкви да церкви, и сколько эфтих церквей, поди не сосчитать, одна другой выше, одна другой краше. Колоколенки — словно стеклянные, тонкие да прозрачные такие. И только я стою, вдруг со всех эфтих колоколен звон поднялся. Я обмер, да скорей назад»¹³. Новоземельские «обмирания» и видения райского города Леденца необхо­димо рассматривать в одном жанровом ряду с многочисленными визионерскими рассказами новгородских мореходов, которым в полуночных странах Севера, на просторах Дышущего моря открывались адские бездны и райские острова блаженных.

Амбивалентность северного острова — «материка» («матерой» — первой зем­ли), в сакральном ландшафте которого пугающе соседствуют области рая и ада, порождена изначальной недифференцированностью потустороннего (северного) мира, который «воспринимался как нечто единое и одинаково противоположное миру обычному, профаническому. Переход от профанического к сакральному во всех случаях предполагал столкновение с периферией сакрального, с его " темной", " не­гативной" стороной. И лишь по мере духовного пути к центру, к полюсу поту­стороннего, мрак " стражей порога" рассеивался и обнажался пресветлый мир сада, рая.

Северная гора, ось мира рассматривались в сакральной географии как раз как та точка, в которой происходит таинство перехода от посюстороннего к потусторон­нему. Поэтому эта точка внушала благоговение и ужас одновременно.

Традиционные цивилизации древности выработали довольно сходную, в общих чертах, картину, где северные земли, прилегающие к Полярной Горе, наделялись сугубо двойственным значением — это были регионы ада и рая одновременно, так как контакт с потусторонним, локализованным на Севере, означал вхождение в совершенно новую по сравнению с обыденным миром сферу, пугающую, опасную, но одновременно спасительную и духовную»¹⁴.

Изнаночная, «темная» периферия северной сакральности порождала в русском этническом сознании демонические образы народов, населяющих циркумполярные пределы, в которых сконцентрированы потусторонние силы «северного зла», излу­чающие мощную негативную колдовскую энергию.

На Севере открываются не только темные демонические бездны ада, но и си­яющие белизной просторы и лики светлой, святой, райской островной земли-мате­ри, хранительницы тех изначальных сакральных архетипов, праформ и ценностей, той «суммы» сокровенного знания, на поиски которых устремлена душа русского человека, покинувшего, но алчущего обрести вновь свою духовную северную пра­родину.

Этническая идея каждого народа нуждается для своего свершения (воплоще­ния) в собственной особой географии, в исключительно ей одной присущем и про-мыслительно предначертанном природно-ландшафтном локусе. При этом душа народа, его этничность «должна иметь определенную архетипическую структуру, соответствующую совершенно объективным историческим процессам и географи­ческим территориям — причем не в качестве пассивного отражения внешнего, но как парадигма, формирующая и структурирующая окружающий временной и про­странственный космос. В этом отношении знаменитый историк религий Мирча

Элиаде проницательно заметил: «Природа представляет собой нечто обусловленное культурой... некоторые " законы природы" варьируются в зависимости от того, что понимают под " природой" народы той или иной культуры»¹⁵.

Религиозно-национальная идея русского народа — Святая Русь, святость, дос­тигаемая уже здесь, на грешной земле. В силу своих максималистских устремлений «здесь и сейчас», народ выбирает самое «сильное» пространство (Море) и самый кратчайший путь, ведущий в святые земли, к Богу (Восток). Религиозно-этническая драма-идея русского народа развертывается в пространстве хаоса и гармонии мор­ской стихии как единственно приемлемой и конгениальной субстанции, соответ­ствующей умиротворенному и смутному состоянию ландшафта русской души, взыс­кующей Града Небесного на путях, ведущих в страну Востока, которая располага­ется (обретается) в циркумполярных областях. Исход русского народа к Морю и Востоку завершается на берегах Студеного моря-океана, на самом северном пределе русской ойкумены — в Лукоморье, в мифологической географии которого отчетли­во проступает образ центра мироздания, воплощенного в вертикали мировой горы («лукоморские горы»), окруженной водами океана (реки).

Поэтому путь русского народа к Морю и Северу — это тернистая и опасная дорога восхождения к высотам мироздания, к тем полюсным пределам, где воды земного океана сливаются с водами океана небесного.

Поморская культура, созидаемая на пределе, на границе с миром полярного инобытия, — это кенотическая культура аскезы, отказа, отсечения и предельного упрощения, доведения идеала простоты до своего абсолютного этического, эстети­ческого, религиозного и социального императива.

Простота «текстов» (произведений, творений) северно-русской культуры за­ключена не в их примитивности, неумелости или незатейливости, а в максимальном приближении и соответствии простому божественному «глаголу» сакральных кано­нов, архетипов, прообразов и логосов, тому «праязыку» символов, который укоре­нен в метафизической реальности «центра мира», «полюса». «Несмотря на то, что всякая вещь может служить символом запредельной по отношению к ней реально­сти, как правило, наиболее употребительными бывают те вещи, которые являются самыми простыми и связанными с идеей центра, полюса данного уровня. В прин­ципе, предельно простые символы и символы полюса совпадают, так как наиболее простой является центральная фигура конкретного метафизического плана, и, на­оборот, наиболее центральной — наиболее простая. <... > Исходя из этой логики, можно утверждать, что каждый конкретный план реальности есть развернутый символ его центра, его полюса. Чем проще качество элементов этого плана, тем ближе они располагаются к полюсу. Это можно увидеть даже в самих природных условиях земных полюсов, где, в отличие от средних широт, царят законы простоты и ясности — белые льды, синее небо и красное солнце, где крайне редки сложные комбинированные формы и существа, пейзажи и предметы»¹⁶.

Точечной простоте пространства центра мира соответствует простота полюса времени, который «тождественен точке вечности или тому сакральному " месту", где " боги" вселенной пьют сок сомы, амриту, напиток бессмертия... Это сущностно мир вне пространства и вне времени (или других типов длительности)»¹⁷.

Центростремительная, ориентированная на северный полюс мира поморская культура — это культура кристально чистых и простых пространственных форм,

пребывающих во вневременном состоянии вечного покоя. В этом отношении по­морская культура выступает в качестве эталонного хронотопа всей русской культу­ры, в которой пространство довлеет над временем, измеряемом не категорией дли­тельности, но модусами пребывания, точечности, вечности, покоя. Из всех трех координат линейного времени для русской сакральной хронологии единственно сущим и стоящим представлялось только настоящее время, в котором претворялось будущее, вечное. В русском хронотопе, сконцентрированном на точечном времени остановленного настоящего, раскаленного энергетикой века грядущего, нет места прошлому, воспоминание о котором замещено воспоминанием о будущем. Подоб­ное понимание времени оказало мощное воздействие на формирование особого алгоритма русского исторического процесса, на выработку уникальных свойств характера русского народа, его историософии.

«Природная» простота пространственных форм поморской культуры порожда­ла у некоторых ее исследователей превратное представление о том, что северные зодчие «учились у природы», подражали ее формам, «будто эти произведения — сама природа» (И. Э. Грабарь). Однако гармония природы и произведений северного деревянного зодчества, которую являли собой удивительные по соразмерности ар­хитектурно-природные ансамбли, покоилась не на подражательных законах биони­ки, а на единстве восприятия и природы и создаваемых форм как разных проявле­ний единого образа Божия — того сакрального животворящего архетипа, той истин­ной Меры и Красоты, у которой учились и которой подражали северные зодчие.

Поморский мир, строившийся по метафизической заповеди «как мера и красота скажут», по законам Божественного Домостроительства, поражает удивительной простотой, лаконичностью и в то же время симфоничностью, соборностью форм своего религиозного, социального и хозяйственно-экономического уклада, сакраль­ная геометрия которого воспроизводит архетипы и символы центра (точки) и пери­ферии (круга), квадрата, креста, треугольника, триады, линии (пути). Образы цен­тра и периферии лежат в основаниях пространственной организации северного мира, в центре которого возводилась священная триада храмового ансамбля, трехчастная композиция которого (две церкви и колокольня), воспроизводила геометрическую фигуру треугольника, вписанного в круг «мирской» периферии (ограда вокруг хра­мового «тройника» со встроенными в нее торговыми лавками и рядами; расходящи­еся из центра круги жилищных и хозяйственных построек).

Модульные объемы срубов («четверика»-квадрата и «восьмерика»-круга) со­ставляли базовую, «монтажную» (конструкторскую), эстетическую и метафизичес­кую (парадигматическую) основу северного деревянного зодчества как особого рода умозрения, «богословия в дереве», отразившего краеугольные ценности поморского «мира», воплотившего в своей организационной структуре архаическую трехфунк-циональную схему, которая определяла весь строй самоуправления на Русском Севере.

Поморский мир как микрокосм, воспроизводивший парадигму макрокосмичес-кого устроения, осмыслял себя в категориях и терминах центра с его установкой на инобытийность, трансцедентность, самодостаточность, «самость». Самостийность северного земства воплощены не только в традициях религиозного, социального и экономического само-управления, но и в интенции к само-сакрализации, породив­шей такой феномен как «народное православие», в основаниях которого лежит мистическая по своей природе идея встречи человеческой личности с Божественной

Личностью, которая открывается человеку в ипостаси «личного» Бога, являющего знамения своего незримого присутствия в нерукотворных (дерево, вода, камень) и рукотворных формах (икона, крест, часовня, храм) земного тварного мира. В этом отношении поморская культура актуализировала и регенерировала архетипы древ­нерусской традиции, для которой, по мнению В. Н. Топорова, были характерны установки на сакральность и даже гиперсакральность всех аспектов мирского уст­роения. Культура Русского Севера инобытийна посюстороннему пространству куль­турной традиции России. Она являет себя в качестве полюса, предела, границы, архетипа и символа, в кристальной чистоте и простоте которого отражена вся пол­нота Промысла Божия о России, представлена развертка всех заданий и смыслов русской истории и культуры. Северно-русская культура есть живое самосознание и исповедное зеркало страстной и страждущей русской души.

В своем северном «Зазеркалье» Россия распознается как такое обетованное Богом русскому народу пространство, которое вовсе не предназначено для сытой, самодо­вольной, «экономической» жизни стяжания и собственнических интересов. Это про­странство испытания крепости веры, самостояния человека, его духовных осново-полаганий. Россия — это локус страстей и страданий, самопожертвования и смире­ния, отказа от самости и печалования о всем человечестве.

Культура Русского Севера выявляет морское (водолейское) и северное (гипербо­рейское) избранничество и предназначение России, которые наиболее очевидным образом прослеживаются в те периоды русской истории, которые пронизаны идео-логемами и мифологемами строительства новой российской государственности как воплощения «имперской» (вселенской) концепции «Москва — третий Рим». Здесь уместно вспомнить значимость морских и северных ориентации в геополитике Ивана Грозного и Петра Великого, в сознании которых, североморский Архангельск пред­ставлялся идеальным прообразом столицы новой молодой России, изнаночная логи­ка строителей которой, гениально прозревала незримые метафизические очертания российского материка-континента, окруженного водами мирового океана.

Теософский образ России как материка-острова, утвержденного среди вод моря житейского, особое островное самосознание русского народа обрели глубину сво­его воплощения на Русском Севере, преображенном в святое царство Северной Фиваиды, истинным духовным центром которой стали островные монастыри. В их архитектурно-природных ансамблях претворены центральные для русского религи­озного сознания архетипы «Преображения», «корабля», «камня веры и правды», «якоря спасения», земли «обетованной» и «пристанища».

Культура представляет собой многослойное образование, составленное из раз­ных планов телесности, различающихся по степени своей утонченности, просвет­ленности идеей: от самой тонкой материи духовной телесности до грубой плотно­сти, непроницаемости форм культуры, расположенных на границе с миром физи­ческих тел. «Духовная телесность не связана пространственностью, как границей, а потому внешняя форма должна уступить здесь форме внутренней, однако же ощутимой и осуществляемой образно и телесно»¹⁸. Гетерогенное и иерархически устроенное пространство культуры заключено в рамки, границы, верхняя из кото­рых образует метафизический план бытия, а нижняя совпадает с пределами физи­ческого мира. Внутреннее устройство культуры как «телесного низа» народа-лично­сти дублирует его целостную троичную организацию (дух, душа, тело), и потому в

стратиграфии самой культуры прослеживаются три слоя, соотносимые со сферами духовного творчества, организации социума и освоения природной среды.

Сходные идеи о строении культуры и классификации ее форм выдвинуты А. К. Байбуриным в разработанной им концепции «семиотического статуса»: «Вся­кая модель культуры содержит в себе разделение явлений окружающей человека действительности " на мир фактов и мир знаков"... В зависимости от того, какие свойства актуализируются (вещность или " знаковость" ), они приобретают тот или иной семиотический статус, т. е. занимают определенное место на шкале явлений, искусственно созданных человеком. Для интересующих нас явлений он колеблется в широком диапазоне от вещей, знаковые свойства которых стремятся к нулю, до собственно знаков-вещей с наивысшим семиотическим статусом»¹⁹.

Исходя из принципов организации пространства, можно построить сравнитель­ную типологию культур. Своеобразие, например, русской культуры заключалось в том, что в ней верхняя метафизическая граница сополагалась с нижней, претворя­лась в ней. Неразличение верхнего и нижнего, духовного и телесного приводило к тому, что русский человек, устремленный к высотам горнего мира, обретал его в глубинах материи и плоти. Отсюда и такая важная особенность русского ума (рус­ской философии), как его «предметность» (И. А. Ильин), «конкретный характер», «идеал-реализм» или «мистический реализм» (Н. О. Лосский). В этом выражался принципиальный дуализм русской культуры, в которой, в отличие от тернарной модели культуры западно-европейского средневековья, отсутствовал средний уро­вень — гуманитарный план земного человеческого устроения. По мнению Б. А. Ус­пенского, «в славянских языческих представлениях, по-видимому, не было различе­ния рая и ада: слово ирий (вырий), так же, как и слово рай, служит вообще обозна­чением потустороннего мира»²⁰. Исследуя русскую духовную поэзию, Г. П. Федотов пришел к выводу о том, что в русской религиозности божественный и природный миры неразрывно связаны: «В духовных стихах расстояние между Творцом и твар-ным миром настолько сближено, что едва ли правильно говорить даже о творении мира там, где для народа речь идет о космогонии»²¹. В русской народной космого­нии прослеживается «известная, не очень строгая градация в божественности выс­ших (воздушных) и низших (земных) элементов природного мира»²². Вот эта про-низанность природного (нижнего) мира духовностью божественного (верхнего) мира и обусловила такое замечательное свойство русского типа освоения географическо­го пространства, как его прообразовательный характер, основанный не на идее преобразования, а на идее Преображения. Природный мир — творение Божие, в нем явлен образ Творца, и потому грубое физическое вторжение в природу, по мысли русского человека, приведет к искажению этого Первообраза не только в божественной красоте природы, но и в самом преобразователе, обуреваемом грехом гордыни и самоволия. Этот пример, иллюстрирующий особенности русского спосо­ба освоения окружающей среды, показывает, что идеальный образ культурного ландшафта того или иного народа первичен по отношению к географической реаль­ности. Он изначально укоренен в глубинах народной души, в этнических основани­ях культуры и выражается в особой пространственной ментальное™, в простран­ственных стереотипах мысли и поведения, слова и дела.

Харизматическими лидерами, точнее, духовными вождями русского народа, его светильниками и неугасимыми лампадами были люди, достигшие высот святости.

Религиозная идея святости была одновременно и путеводной идеей русского наро­да, его национальным идеалом, воплощенным в образе Святой Руси как первообра­зе русского культурного ландшафта. «Русский национальный идеал выражают не только наши святые, он нашел воплощение в летописях, литературе, в иконах и фресках, в церковном пении, архитектуре наших храмов, городов и весей... Святая Русь — это, с одной стороны, небесный Иерусалим, невидимый град Китеж, а с другой — Русская земля, бытие которой не зависит от государственного устройства и границ»²³. Культурный ландшафт России — это земная проекция сакрального ландшафта Царства Небесного Иерусалима Нового. Об особом новоиерусалимском богословии Русской земли прекрасно написал протоиерей Лев (Лебедев): «Пред­ставление Русской земли как образа Обетованной Земли Царства Небесного, Иеру­салима Нового (Откр. 21, 1—2), развитие и воплощение этого представления в зримых архитектурных образах и названиях различных мест — самая поразитель­ная и захватывающая особенность церковно-богословского и народного сознания Руси X—XVII вв. »²⁴.

Образ-Нового Иерусалима как «строительный» прообраз культурного ландшаф­та Русской земли обладал амбивалентностью, соотносящейся с дуализмом русского национального характера, русской культуры. Н. О. Лосский полагал, что вообще «каждый народ как целое совмещает в себе пары противоположностей. Например, русскому народу присущи и религиозный мистицизм, и земной реализм... Особенно интересно найти ту основу, из которой у народа вырастают пары противоположных свойств так, что органическая цельность народа не разрушается. Русский мисти­цизм, например, имеет характер мистического реализма; в русской гносеологии этой черте мистицизма соответствует такое направление, как интуитивизм; в метафизи­ке — конкретный характер русских философских систем и любовь к индивидуаль­ному бытию»²⁵. Общей основой, из которой вырастают пары противоположных свойств русского национального характера, русского мистического реализма, явля­ется святость как высший национально-религиозный идеал, «как упование на иной мир, на ценности, которые не от мира сего» (В. Н. Топоров). Идеал святости как духовной основы русской души породил два диалектически связанных феномена культуры: два типа русского человека — «скитальца и строителя» (Г. П. Федотов). Обе эти ипостаси русскости содержат в себе образ Нового Иерасулима как архетипа устройства культурного ландшафта Русской земли. Однако если «строитель» стре­мится к сознательному воплощению этого небесного первообраза в земных формах, к трудовому (труженическому) преобразованию (преображению) земли по образу и подобию горнего мира, то скиталец-странник уповает на уже свершившееся преоб­ражение и отправляется в путь на поиски уже «готового», «построенного», «преоб­раженного» Царства Нового Неба и Новой Земли. Новоиерусалимская строительная идеология наиболее последовательно была претворена в русский культурный ланд­шафт патриархом Никоном, который небесный образ Нового Иерусалима в архитек­турно-ландшафтном образе исторического Иерусалима перенес на Русь, буквально выстроил его в Русской земле. К типу русского человека-строителя относится и Петр Великий — этот культурный герой России, ее культуртрегер, возмечтавший преобразовать-перестроить Святую Русь по образу Первого — имперского — Рима. Однако для этого ему пришлось перевернуть все почвенные пласты русской куль­турной жизни, вывернуть их наизнанку.

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: