Рождение Мантава в цветке лотоса

 

Я хочу поведать вам историю о Мантаве, царственном шуте, я хочу рассказать вам о том, как он родился в цветке лотоса, однажды, когда ночь расстелила звёздный ковёр над священной страной — Индией. Много, много тысяч лет прошло с тех пор. И услышав это от меня, вы представите себе, что много, много тысяч лет — это невероятно долго. Но вы не должны так думать. Многие, многие тысячи лет — не такой уж большой промежуток времени. Правду говоря, это вовсе никакое не время — много, много тысяч лет. Это всего лишь мгновение, когда случилось то, что случилось. Случилось же вот что: Мантав, царственный шут, родился в цветке лотоса. Вы должны вообразить себе, что вы сами оказались в цветке лотоса, и нежные прохладные лепестки-руки поддерживают вас, и в широко раскрытую чашечку цветка загляды­вают звёзды. Цветок лотоса — чудо, не забывайте об этом, и вот этот чудо-цветок, чашечка цветка начинает медленно вращаться, и вы с ней вместе. Сперва медленно, потом быстрей и быстрей, — и кажется, что звёзды кружатся, летят мимо вас, и бесконечная вереница картин пробегает перед вашими глазами: духи, люди и звери с их жизнью, растения и их жизнь, и сверкание драгоцен­ных камней, — жизнь бесконечная, в которой так странно перепле­лось всё и вся, и тонкие нити связывают все эти сплетения с вами так, точно они принадлежат вам, а вы принадлежите им, — но вот опять они отделены от вас, вы от них, потому что вы качаетесь в лоне лотоса и смотрите оттуда глазами, не знающими времени. Видите, вам нужно сообразить, что такое многие, многие тысячи лет. Прошлое, настоящее и будущее беззвучно и незаметно слива­ются воедино, и вам уже кажется, что это случилось только сегодня: Мантав, царственный шут, родился в цветке лотоса.

Считайте, что это и было сегодня. Ночь расстелила звёздный ковёр над священной страной Индией, и вместе со звёздным ковром медленно, величаво опустился на землю Ангел. В руках он нёс маленькую душу Мантава — чтобы бережно и любовно вложить её в цветок лотоса, в чашечку цветка. Я сказал, что Ангел нёс в руках маленькую душу Мантава, но это не следует понимать так, что Мантав обладал бедной, мелкой душой, лишённой глубины и духовной силы. Душа Мантава, царственного шута, была великой, щедрой и сильной. Когда она высоко над звёздами раскрывала крылья, то словно бы звуки праздничного гонга доносились оттуда, дыша миром и торжеством. Однако это была человеческая душа, — и, видите ли, когда Ангел, который хранит всякую человеческую душу, доставляет её из надзвёздного мира вниз, в этот мир, душа человека оказывается слабой, как новорождённый младенец. Ведь это долгий путь, и пройдёт немало времени, прежде чем душа человеческая привыкнет к земле, к этой новой чужой почве, где больше колючих шипов, чем роз. Вам всем это знакомо, ведь все вы родились на этой земле, и ваш Ангел-хранитель вместе со звёздным ковром опускался, чтобы доставить вашу душу на землю. Вы могли и забыть об этом, но вспомните непременно, если я вам опишу всё это заново. Вам тогда вдруг становилось очень тяжело, — как если бы у кого-то были крылья, звенящие и несущие ввысь, и вдруг их отняли, и неизвестно — как теперь быть, как двигаться? И воздух сделался внезапно густым и тяжёлым, так что трудно видеть и трудно слышать, нужно учиться заново и дышать, и жить, и каждый вздох и каждый шаг даётся намного тяжелее, чем прежде. Это как если бы вы облеклись в слишком тяжёлые одежды, сковы­вающие движения: вы как будто завёрнуты в вату, и невольная усталость одолевает вас. Но цветок лотоса вращается, вращается всё быстрей и быстрей, так что голова начинает кружиться, — и множество прочных нитей протягиваются от цветка к земле, на которой мы живём и на которой колючих шипов всегда больше, чем роз. Нити всё крепче притягивают нас к этой земле, и чувствуется — всем нам предстоит долго и не щадя сил трудиться, прежде чем мы сможем снова подняться к светлым далям, из которых пришли, к надзвёздному миру. Ну что, — вы вспоминаете, вы вспомнили? — и, значит, поймёте теперь, почему душа Мантава была поначалу такой небольшой: казалось даже, что Ангел несёт в руках младенца.

Тихо, осторожно вложил Ангел душу Мантава в чашечку лотоса. Ангел был серьёзен и печален в тот миг, так как знал, что прощается с нею, хотя и будет незримо рядом с Мантавом всегда и везде. И он знал ещё, что Мантав, царственный шут, должен пройти трудный и одинокий путь, прежде чем вернётся к себе, в свой надзвёздный мир. Это нелегко для Ангела — уносить дове­ренную ему человеческую душу на землю, особенно если душа эта — большая и сильная, за которую норовят ухватиться другие и которая не только ради себя, но и ради тех, других совершает свой путь, и ей суждено защищать всё живое, простирать свой щит надо всем, что дышит. Куда легче и веселей принимать эту душу, когда она возвращается домой, в надзвёздный мир, после долгих странствий.

— Всевышний благословил твой путь, — произнёс Ангел, — и он благословил всех, ради кого ты вышел в дорогу: людей, и всех живых тварей, и всякую жизнь. Я не оставлю тебя и прослежу, чтобы не прерывалась цепь вещей и событий, чтобы нити твоей жизни не запутались, и я буду держать твою звезду над тобой и в храме Брахмы, и в придорожной канаве. Итак, я буду всегда с тобою, но всё же теперь мы расстаёмся: так и небо с землёй в одно и то же время связаны и всё же отделены друг от друга. Я прощаюсь с тобой. Трудный путь ожидает тебя. Нечасто такие души влагаются в цветок лотоса. Ибо царственным шутом предсто­ит тебе стать, и бесконечная грусть охватит тебя, когда ты это поймёшь. И всё же твоя радость пересилит твою печаль, ведь твой путь — это путь, на котором одни вещи превращаются в - другие. Всевышний благословил твою тропу. Больше, чем иные, твой путь нуждается в благословении, потому что это путь царствен­ного шута.

Вращается и вращается цветок лотоса. Бесчисленные нити протягиваются от него и всё крепче цепляются за выступы почвы, привязывают Мантава к земле, на которой больше колючих шипов, чем роз, и на которой ему суждено дышать и торить свой путь. И склонился Ангел, прощаясь с Мантавом. А одна из многих нитей, протянувшихся от цветка лотоса к земле, уже связала младенца с его родителями. Это были бедные люди, и принадлежали они к презираемой касте париев. Но его мать свято верила, что родила настоящего принца.

Когда он рождался, наш мальчик, — говорила она мужу, мне привиделся цветок лотоса, один из тех, в чашечки которых Ангел влагает души младенцев; и ещё я видела, что цветок нашего дитяти больше и красивее, чем цветы, предназначенные для других. Он принц, он царский сын — тот, кого я родила.

Так думают все матери, — сказал, улыбаясь, её муж, — только ведь и я не царь, и ты — пария. Может быть, он станет шутом при царском дворе?

Вскоре в деревню, где жили родители Мантава, нагрянула Чума. Ужасная это была гостья. Тощая, худая как скелет, она шла по дворам и проулкам своей подпрыгивающей походкой, и стоило ей подуть в тонкую, визгливую флейту, как люди пускались в пляс, и была это пляска смерти. Все прятались от неё, ибо на кого опускался взгляд её глубоких пустых глазниц, тот должен был следовать за ней, покуда не падал замертво. Чума не на всех кидала свой убийственный взгляд, ведь и она — посланница Все вышнего и смотрит лишь на тех, на кого взглянуть ей дозволено. Но когда уже слишком многих она увела за собой, собрались послед­ние из уцелевших и покинули деревню, и вышли на большой просёлок, шли много, много дней, мечтая отыскать место, где бы Чума не плясала, треща костями.

Среди ушедших были и родители Мантава. Муж толкал перед собой тележку с бедными пожитками, а жена несла на руках ребёнка, который всегда казался ей царским сыном. Но Чума шла, приплясывая, вслед за ними, и она позвала сперва мужа, и тот следовал за нею, пока не упал замертво. Тогда жена оставила на дороге тележку с их скудным скарбом и пошла дальше с ребёнком на руках. Однако же на следующий день и на неё глянула в упор Чума, и тогда женщина села у обочины просёлка, чтобы умереть. В последний раз прижала она к себе дитя. Она молила проходящих, чтобы кто-нибудь взял у неё ребёнка и спас от гибели. Но все страшились Чумы и женщины, отмеченной ею, и люди оставили умирающую одну с младенцем на руках.

Тогда женщина с мольбой протянула руки к самой Чуме и попросила:

— Не отбирай меня у ребёнка, без меня он умрёт с голоду. Оставь мне жизнь! И тогда что-то изменилось в облике Чумы. Глазницы её уже не были пугающе пустыми, и худой как скелет она уже не была. Ласково, дружелюбно склонилась она над женщиной, сидевшей на пыльной обочине просёлка.

— Не проси, не могу, — сказала она с грустью, — мой долг позвать того, кого мне велено позвать. Но твой сын не умрёт с голоду, и ты ещё живая передашь его в надёжные руки. И только тогда я тебя позову — притом так нежно, как не призывала ещё никого и никогда.

И Чума ещё раз склонила перед ней голову с миром и любовью и отошла от женщины. Видите, — у жизни и смерти встречаются такие разные лица, и вот Чума оказалась милосердней, чем люди. Когда женщина снова подняла глаза, то увидела на том месте, где недавно стояла Чума, старца в бедной одежде — нищенствующего монаха. На голове у него была странная остроконечная шапка, какие носят ламы в Тибете.

— Дай мне твоего ребёнка, — сказал он, — я хочу унести его к себе на родину, в священные горы Тибета, и вырастить согласно воле и мудрости Всевышнего.

И женщина дала ему своего ребёнка.

Он принц, он царский сын, — сказала она.

Знаю, — сказал на это прохожий.

Если ты это знаешь, — сказала женщина, — я с радостью передаю тебе моё дитя, да хранят его добрые боги нашего дома. Этого дома у нас уже нет, но они были славные маленькие боги, и я думаю, они ушли вместе с нами и стоят сейчас рядом с моим сыном.

Разве ты не видишь прекрасного Ангела, стоящего рядом с ним? — спросил старец.

Но женщина уже закрыла глаза и не дышала больше. Чума позвала её, как и обещала, так мягко, так нежно, как не призывала ещё никого и никогда.

А старец взял мальчика на руки и нёс его осторожно и бережно, как разве мать несёт своего любимца, и шёл он на свою пустынную родину, к священным горам Тибета.

Много дней и ночей длилось их странствие, и рядом с ними шёл Ангел — тот, что однажды, опустившись вместе со звёздным ков­ром, вложил душу младенца в цветок лотоса.

И старец с Тибетских гор и Ангел беседовали друг с другом. И тот, о ком они говорили, был Мантав, царственный шут.

ЦАРИЦА ДАЛЕЙ

Теперь вообразите себе, что вы прожили многие годы вместе с Мантавом и старцем высоко в горах, в местах, куда редко ступает нога человека. Это суровая пустынная страна, снег и льды покрыва­ют её месяцами, дикие ветры заводят свои жалобные песни в её ущельях. Двое в горной маленькой хижине не видели других глаз, кроме глаз солнца, луны и звёзд, и не было у них других гостей, как только лесные звери, и они же были товарищами Мантава в его детских играх. Горные козы дарили их своим молоком, а пчёлы мёдом — из чувства братства и по благословению Брахмы. Ни единого человека не встретил в это время Мантав, но зато старый тибетский мудрец ввёл его в самую сердцевину природы. Он знал и натруженное гудение неугомонных жуков, для слабых ножек которых даже песчинка казалась громадной тяжестью, и полёт орлов знал он, — орлов, одним взмахом взмывавших над горами и паривших над ними так высоко, что совсем маленькими представлялись орлиным глазам горные вершины.

Брахма — ив тех и в других, — говорил старец и снимал свою странную остроконечную шапку перед жуком, копошащимся в пыли, и перед орлом в небесной лазури. — Смотри же, оба пути ты должен знать и любить, и твоя жизнь пройдёт двояко: путь кропотливого труда ожидает тебя и путь величия, возносящего над вершинами гор. Ибо ты — Мантав, царственный шут, и твой путь предуказан Всевышним.

Мантав смотрел на жука и смотрел на орла, и видел он, что жук был мал, но присмотришься — и он вблизи мог показаться огромным, а горы были огромны, но казались малыми на расстоянии. И он учился распознавать, как одни вещи превращаются в другие для того, кто с равным благоговением смотрит и на большое и на малое.

А когда Мантав стал красивым юношей, ещё ничего не зная о людской красоте, не ведая и о том, что значит вырасти и перестать быть ребёнком, старец позвал его и сказал ему:

— Видишь, ты вырос, ты стал большим и красивым, а я состарился и очень устал. Настало время тебе выйти в свой путь, а мне — покинуть тебя.

И тогда испугался Мантав, потому что любил старца больше всего на свете.

Позволь мне идти с тобою, — попросил он и впервые ясно ощутил, что он уже не ребёнок. — Возьми меня туда, куда ты уходишь.

Туда, куда я ухожу, я не могу тебя взять, — сказал старец, — потому что, видишь ли, я покидаю эту землю.

Значит ли это, что ты должен умереть? — спросил Мантав.

Нет, умереть я не должен, — сказал старец и улыбнулся. — Умереть — это слово низин, а я ухожу в горы. Видишь, ты заучил с моих слов имена всех гор, окружавших тебя в детские годы, — Брахма да благословит твоё детство, оно было милостью и подарком для меня, старика. Все эти горы мы вместе знали и любили, и помнили наизусть часы и минуты, когда солнце всходило над их исполинскими телами и когда оно золотило их, уходя. А помнишь волшебные фигуры, сотканные лунным светом на склонах вершин, на скалах и вечных снегах? Мы с тобой знали их, как знали жуков и орлов. Но больше всех других гор я любил Лишанну, и не потому, что вершина её напоминает корону, не потому даже, что её могучие склоны так напоминают стены храма, не потому, что так величава эта гора — наверное, есть и другие, ещё величавей. Я знал и любил эту гору больше других потому, что помнил всегда: по ней я отправлюсь однажды в обратный путь, к Всевышнему, от которого я пришёл. Я не умру там, наверху, — не думай и не говори этого ты — ты, которому тоже не суждено умереть никогда. Я оставлю моё уставшее тело, как я делал, засыпая каждую ночь, как это бывало нередко и наяву, когда мой дух желал освободиться от всего, что его сковывало, и я внутренним взором сквозь горы и дали прозревал бесчисленные чудеса этой земли. Итак, пора мне взойти к вершине Лишанны, чтобы сбросить навсегда своё тело, как обветшавшее платье, и увидеть Всевышнего, встретиться с ним лицом к лицу.

Мантав молчал. А старец простёр руки над пологим склоном, на котором стояла его хижина, благословляя ещё раз жуков и орлов, горных коз и лесных пчёл, кормивших его, благословением Брахмы. И с пылающими глазами вышел он в свой последний путь, и Мантав следовал за ним. И на половине горы старец остановился и обернулся к Мантаву.

— Видишь, — сказал он, — там внизу долины в свете закатного солнца? Ты должен пойти туда, ибо отныне твой путь — путь в долины людей, покуда однажды ты не возвратишься на свою гору. Эти долины — священная страна Индия, и она полна невероятных чудес. Разноцветные яркие фонари зажигают они там, в долинах, но некоторые из светильников быстро угасают. Ты будешь чужим для людей там, в долинах, и, может быть, они посчитают тебя за попрошайку или за шута, но ты-то сам не забывай, что ты — царь этих гор. Попрощаемся, Мантав, мой царственный шут, и дозволь мне теперь попрощаться со всей этой жизнью. Благодарю тебя за твои детские годы, они осветили и согрели мне душу. Не говори мне спасибо, — эту благодарность оставь всему, что дышит, и всем, чьи светильники до времени гаснут. Всевышний благословил тебя; ты не был мне сыном и ты был мне сыном, дитя моей души и моего духа на всё то время, которое уже пришло к концу.

С этими словами старец снял свою шапку, эту странную остро­конечную шапку, всё ту же, что была на нём в тот день, когда однажды на обочине пыльного просёлка он взял на руки чужого младенца. Шапка как-то съёжилась за эти годы, сделалась ещё беднее, замусолилась, но Мантаву казалось, что это была корона, что корону снял старец, обнажив на прощание голову перед тем, кого он когда-то младенцем принёс в свои горы.

И Мантав, царственный шут, пал ниц и горько заплакал. Но старец уже уходил твёрдыми и прямыми шагами — всё выше, на свою любимую гору Лишанну восходил он, и его седые волосы трепетали на вечернем ветру. Мантав глядел вслед до тех пор, пока мог его видеть. И тогда солнце скрылось за вершины Тибетских гор. Последнюю ночь проводил Мантав в доме своего детства. Для него эта хижина была царским дворцом; чудесными картинами разукрасила его детская душа и душа старого человека, которая тоже была душою ребёнка. Теперь этот человек ушёл от него. И Мантав вдруг впервые увидел, что царский дворец его детства — всего лишь бедная хижина, и он засыпал одинокий и печальный. На другое утро он собирался, как и сказал ему старец на прощанье, спуститься с гор в низины, к диковинным чудесам Индии, — к ним тянулась его душа, хотя сам он ещё и не подозревал об этом.

Около полуночи он проснулся — и почудилось ему, что стены его хижины странно изменились, словно бы превратившись в нежные точёные лепестки лотоса, в чашечку которого заглядывали звёзды, и от этого цветка будто бы протянулись тонкие крепкие нити — далеко-далеко, до самых долин Индии. У него было такое чувство, что он должен следовать за этими нитями, с которыми он был непонятным образом связан.

— Есть неразрывная связь — связь всех вещей. — сказал тихий голос, — и я хочу научить тебя видеть её, как и обещал когда то, Мантав, мой царственный шут!

То был голос его Ангела, стоявшего в изголовье и смотревшего на него. Но Мантав его не видел.

Мантав смотрел на звёзды. И вот у него перед глазами из синего, пронизанного золотыми блёстками свечения ночи начала вырисовы­ваться фигура женщины несказанной красоты — непостижимо бо­жественной, высокой и в то же время бесконечно близкой всему, что было в нём, — как если бы вся любовь, которую он чувствовал и к жуку, и к парящему в небе орлу, к старцу в остроконечной шапке, к горным козам и к лесным пчёлам, соединилась вдруг в этой женской фигуре, возникшей в надзвёздных высях.

Я — это ты, хотя пока ещё я и отделена от тебя, — сказала женщина и улыбнулась. — Видишь, моя стать, моё тело — это твои светлые мысли, моё платье будет соткано из твоих добрых дел, а любовь и чистые стремления, которые в тебе дышат, украсят мою диадему. Я — это ты, и однажды ты станешь мной. Строй, создавай моё чудное тело, сотки мой наряд, увенчай мою диадему драгоценностями твоей любви. Чем больше ты меня украсишь, тем сильней я буду любить тебя, Мантав, мой возлюбленный, мой царственный шут.

Когда я буду с тобой? — крикнул Мантав, и казалось ему, что всё тело его пылает огнём, какого он не знал никогда.

Когда ты до конца станешь сам собой, Мантав, мой возлюбленный. Когда ты пройдёшь по долинам Индии, увидишь её диковины и чудеса, когда попадёшь в Город Цветных фонарей и в Город Погасших фонарей, когда ты вернёшься на свою священную гору в Тибете и через неё — в Царство далей. Видишь ли, я — царица далей, царица твоих далей, тех, что ты будешь искать на путях своих, пока не найдёшь.

Но как же мне его найти, царство моих далей, и тебя в нём, о царица далей? — спросил Мантав. — Для этого тебе понадобятся щит, меч и корона, и я дам их тебе. Этот меч защитит тебя и всех тех, ради кого ты выходишь в путь. Этот щит ты должен держать надо всем, что дышит и что взывает к твоей помощи. А твоя корона невидима, и никто на земле не будет знать, что она на тебе. И сам ты сможешь увидеть свою корону только здесь, в Царстве далей. Ты будешь царь в незримой короне, и люди примут тебя за шута. Всевышний да благослови тебя. Мантав, мой возлюбленный, мой царственный шут! Думай о своей царице далей.

Мантав снова уснул, а когда он проснулся наутро, рядом с ним лежали щит и меч простой работы, скромные на вид. А короны он не смог ни увидеть, ни почувствовать на себе.

И тогда взял он щит и меч, благословил жуков и орлов, горных коз и лесных пчёл, попрощался с хижиной своего детства и не спеша начал спускаться вниз — к долинам Индии.

12Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: