Малыш со слоновьими ушами и обезьянка

Когда Мантав дошёл до Индии и её долин, он изумился богатству и великолепию жизни, которую Брахма излил на эту страну чудес из божественной чаши Создателя. Там наверху, в пустынных горах Тибета, он никогда не встречал цветов такой яркости и с таким ароматом, животных столь странного облика. И невдомёк ему было, что многие из этих прекрасных цветов напоены смертельным ядом, а иные из грациозных и гибких зверей — кровожадные хищники. Мантав благословлял их благословением Всевышнего, и ядовитые цветы склоняли перед ним головки, стараясь скрыть своё убийствен­ное дыхание, а дикие звери, благодарные за благословение, уступа­ли ему дорогу. Даже змеи, изгибая и свивая в кольца свои блестящие тела, старались показать красоту покрывавших их узоров, а тигр, властелин джунглей, мурлыкал так нежно, что даже его жена-тигрица и маленькие тигрята сказали единодушно: никог да ещё не слышали от него ничего подобного, хотя уж он то был мастер мурлыкать, с которым мало кто мог сравниться.

Мантав уже миновал дикие чащи и джунгли, когда ему повстре­чался некто и вовсе странный, более странный, чем все встречен ные им до сих пор. Это был крохотный человечек с громадными слоновьими ушами, и уши эти были так велики, а человечек так мал, что уши окружали и окутывали его с головы до ног. Да что там — они, эти уши, ещё и слегка волочились по земле, и малыш подбирал их, как шлейф.

Здравствуй, царь Мантав, — сказал малыш и склонился так низко, что слоновьи уши подняли на дороге облачко пыли.

Откуда ты знаешь моё имя? — спросил Мантав. — И отчего ты зовёшь меня царём? Я слышал о тебе, — сказал малыш, — потому что этими ушами я слышу всё. — Он распрямился и расправил их, придав им красивые складки — как если бы это были не уши, а широкий плащ.

Могу себе представить, что ты многое слышишь этими ушами, — сказал Мантав. — Но как странно, что у такого маленького человека такие огромные, и притом слоновьи, уши. Тебе не слишком тяжело их носить?

Не говори так, — возразил малыш. — Видишь ли, это великая милость, что они мне даны. Старый и мудрый слон Маммамутра подарил их мне. Я однажды вылечил ему рану. <зТот, кто лечит раны другого, должен хорошо слышать, — сказал тогда слон Маммамутра и дал мне по доброте своей эти уши: с помощью небольшого волшебства он вырезал их из своей кожи. Редко мне доводилось видеть кого нибудь, у кого кожа свисала бы такими бесчисленными складками, как у старого и мудрого слона Маммамутры. Да, часть её была лишней, и всё же он оказал мне поистине великую милость, ведь с тех пор, как у меня эти уши — Всевышний да благословит Маммамутру, детей его и детей его детей! — с того самого времени я слышу даже, как росток пробивает оболочку семени там, в глубине земли. Я слышу мысли добрых и козни злых. Так я услыхал и о том, что Мантав, царственный шут, спустился в долины Индии.

Но каким образом ты услышал это, — спросил Мантав. — Разве одни шаги не звучат точно так же, как другие? Узнать по походке можно разве что человека, с которым ты знаком много лет...

Видишь ли, я слышал, как вырос один цветок лотоса, — сказал малыш со слоновьими ушами. — И как Ангел вложил душу ребёнка в чашечку цветка. Это и была твоя душа, Мантав, мой царственный шут. Я слышал, как цветок лотоса вращался всё быстрей и быстрей, как тонкие прочные нити протянулись от него к Тибетским горам и к долинам Индии. Твои шаги мне знать не обязательно — ведь ты шагаешь, следуя нити, ведущей тебя.

Как? Разве не сам я иду твёрдым шагом по этой земле куда хочу, куда идти мне по нраву? — спросил Мантав гордо, поглаживая меч у бедра.

Так оно и слышится обыкновенному человеческому уху, — сказал малыш и с удовольствием пошевелил своими слоновьими ушами. — Но если слышишь ушами Маммамутры — да благословит Всевышний его и всю его родню! — тогда ты услышишь, как напрягается нить, влекущая за собой твои шаги. Их много, этих нитей. От одних ты свободен, другие тебя притягивают и ты следуешь туда, куда они ведут, сам не зная почему. Это связь всех вещей — и ты соединён с нею ещё в прежней жизни, когда ты странствовал по этой земле в другом обличье. Или же эти связи исходят из глубины твоего существа, из души, которую Ангел вложил в цветок лотоса вместе со всем тем, чем ты был и чем ты будешь. Вся жизнь — точно многоцветный ковёр, искусно соткан ный из тонких нитей, и ты будешь в центре ковра, чтобы творить свой узор, распутывать и связывать нити. До тех пор, пока ты не

освободишься от всех нитей, державших тебя. И тогда ты прине сёшь свой готовый узор туда, откуда пришёл, — в Царство далей.

Как раз в это царство я и хочу попасть, — сказал Мантав. — с тех пор, как видел царицу далей во сне — это было в последнюю ночь, которую я провёл в доме моего детства. Ты всё слышишь — не мог бы ты мне сказать, где сейчас моя царица далей?

Твоя царица далей сейчас высоко над звёздами, в своём — и твоём — царстве. И она ждёт, что уже сегодня ты подаришь драгоценный камень для её диадемы.

А как я найду в этой глуши драгоценный камень? — спросил Мантав.

Иди, твой ковёр ждёт тебя, — сказал тогда малыш со слоновьими ушами, — сотки его, Мантав, царственный шут! А я посплю, завернувшись в мои слоновьи уши. — они и для этого годятся, такие прекрасные уши! Я сплю, укрывшись ими как одеялом, которое и защищает и согревает меня, и не прокусит его ни ядовитый змеиный зуб, ни холод утренней росы. Благодарю за эти уши, о Всевышний, благослови слона Маммамутру, его детей и внуков и детёнышей всего слоновьего племени!

С этими словами малыш закутался в свои слоновьи уши так. что совершенно скрылся под ними. Да, Маммамутра отмерил ему их с небывалой щедростью!

Мантав пошёл дальше своей дорогой, раздумывая над тем, как соткать ковёр своей жизни и как ему найти уже сегодня драгоцен ный камень для диадемы царицы далей.

В это время в стороне от дороги, в густом кустарнике, ему послышался звук, похожий на плач младенца. Он пошёл на эти жалобные звуки и обнаружил обезьянку. Плача и стеная, она застыла возле своей мёртвой матери и не сводила с неё молящих глаз. Мантав предлагал ей фрукты и воду, но обезьянка ни к чему не притронулась. Не двигаясь с места, она только жалобно причи­тала.

Изголодалась её душа, а не телоз>, — подумал Мантав. Он не знал, чем помочь бедному созданию. И тут услышал он голос, произнёсший:

— Думай о несчастной женщине на обочине пыльного просёлка. Она была пария, и Чума направила на неё взгляд пустых глубоких глазниц. На руках у женщины был ребёнок, она умоляла людей взять и спасти его, но никто не помог ей. Тогда подошёл к ней старец и взял дитя на руки, и унёс его в горы Тибета. Думай об этом, Мантав, мой царственный шут!

То был его Ангел, стоявший с ним рядом и заговоривший. Мантав слышал голос, но самого Ангела не видел.

Тут он вспомнил о щите, который вручила ему царица далей, — и он высоко поднял его, держа его над маленькой обезьянкой. И была она первым из живых созданий, над которыми Мантав поднял свой спасительный щит. Маленькая обезьянка перестала стенать. Она позволила Мантаву взять себя на руки и обвила его шею тонкими, исхудалыми мохнатыми ручками. «Этот щит, такой неброский на вид и сработанный так просто, обладает волшебной силой», — подумал Мантав. И он почувствовал, какое это великое, святое дело — нести такой щит и держать его высоко надо всем, что дышит.

Так Мантав нашёл себе спутника и вместе с обезьянкой пошёл дальше своей дорогой.

Ангел невидимо шёл с ним рядом.

— Эта обезьянка будет с тобой. — сказал Ангел, — и ты увидишь, люди теперь начнут над тобой смеяться, они назовут тебя шутом, потому что при тебе щит и меч, а за тобою неотступно следует маленькая обезьяна. Но пусть они смеются и говорят что угодно. Ты царь, Мантав, и в тебе больше величия, чем во всех их царях, вместе взятых, Мантав. мой царственный шут.

С надзвёздных высей благословляли его руки женщины-матери и обезьяны матери; радовался старец в странной остроконечной шапке, а царица далей украсила свою диадему сверкающим драго­ценным камнем.

Мантав, царственный шут, вышел из глухих джунглей и ступил на широкую дорогу жизни.

ГОРОД ЦВЕТНЫХ ФОНАРЕЙ

Дорога жизни, на которую вышел Мантав, царственный шут, казалась пыльной и безобразной тому, кто спустился с заснежен ных гор Тибета и прошёл через джунгли Индии, где растения сплелись в роскошный бархатный ковёр. Помедлив, ступил он ногой на путь, которым прошли до него тысячи и тысячи и на котором он сам был лишь одним из тысяч. Казалось, он вот-вот затоскует по оставленной чистоте гор, но он был молод, а жизнь на дороге была пёстрой, шумной и красочной, и юность его уже протянула крепкие нити в эту чужую жизнь. Обезьянка семенила с ним рядом, оглядываясь по сторонам с боязливым любопытством.

Чем дальше продвигались оба путника, тем ярче и пестрей, тем оживлённее становилась дорога. Нет, она не стала ни чище, ни красивее, но мало помалу к ней можно было привыкнуть. Мужчины, женщины и дети двигались по ней, и несхожи были их одеяния и повадки. Иные из них были с бронзовой кожей, как Мантав, и они переговаривались между собой редко и вполголоса, без лишнего шума следуя своим путём, и это были индийцы. Низкорослые жёлтые люди, узкоглазые, с короткими ногами, тоже попадались здесь, они болтали наперебой. И прекрасные, как изваяния, всадни­ки с кожей цвета мерцающей слоновой кости проезжали верхом на разукрашенных верблюдах, головы которых при каждом шаге кивали, и при этом маленькие серебряные колокольчики на их шеях звенели. Там были и чужеземцы из далёких стран, лежащих где то за Самаркандом. Между прохожими, молчаливыми или речистыми, тянулись повозки, влекомые быками. Доверху нагруженные всякой всячиной, они задумчиво покачивались на скрипучих колёсах, без устали уминавших дорожную пыль. Иногда на повозке возвышался паланкин с развевавшимся флажком, завешенный коврами, из-за которых вдруг показывалась женская головка — с лицом, спрятан ным под чадрой, — чтобы тут же снова исчезнуть. Или попугай, в оперении которого спорили яркостью зелёный, жёлтый и красный цвета, выглядывал на свет и громко бранил проходящих. Это так забавляло маленькую обезьянку, что та скалила зубы и даже ручки потирала от удовольствия. Но потом она уставала, и Мантав брал её на руки.

— Глядите-ка — шут! — кричали люди. — Шут гороховый! У него щит и меч, как у воина, а на руках — ха-ха!— обезьянка!

То были первые слова, услышанные Мантавом от людей.

Смотрите-ка — шут! Шут! Шут! — проскрипел пёстрый попугай и преуморительно покачал головой, словно старый учитель, выражающий своё неодобрение озорнику.

А вы что — можете безошибочно определить, где шут, а где царь? Отличить одного от другого? — спросил Мантав и улыбнулся. Но улыбка его не была улыбкой шута.

Не помню, чтобы у какого нибудь шута были такие правильные черты лица и такая статная фигура, — сказала одна женщина из Самарканда, выглядывая из-за ковров.

У него странная речь и одет он необычно — так одеваются отшельники, мудрые старцы с Тибета, — произнёс кто-то в толпе. — Пусть он мирно идёт своей дорогой, не мешайте ему: может быть, он святой, и не дай бог, он ещё проклянёт нас.

Мне кажется, он всё таки не святой... — молвила женщина из Самарканда и задёрнула ковёр.

Я не прокляну вас, — сказал Мантав. — К чему мне проклинать вас, когда вы даже не знаете, кто перед вами: царь, шут или святой. Но скажите мне, куда ведёт эта широкая пыльная дорога, по которой шагает так много людей, — они спешат, словно их ожидает там впереди какая-то прекрасная цель?

Ты спрашиваешь, куда ведёт дорога, по которой идёшь ты сам? — крикнул какой-то купец, шедший подле своей повозки, нагруженной богатым товаром. — Конечно же, ты шут, раз ты идёшь сам не зная куда, без цели и смысла!

Многие верят, что знают своё назначение и цель, — возразил ему нищенствующий монах в лохмотьях, — но цель и смысл жизни вовсе не в твоей нагруженной с верхом повозке. Многие полагают, что идут своим путём и знают, где он закончится, — на самом же деле следуют за нитью, которая их ведёт. — И монах забормотал про себя молитву.

Маленькая девочка играла с мячиком, и он угодил прямо под ноги Мантаву.

— Ты что, не знаешь? — сказала она ему. — Это дорога в Город Цветных фонарей.В это время закат догорал, превращаясь из багрового в лиловый, сумеречные тени над страной сделались длинней и темнее, а далеко впереди зажглись первые огни Города Цветных фонарей.

Настала ночь, когда они вошли в Город Цветных фонарей. Но там не чувствовалось ночного покоя, не было тишины. По кривым тесным улочкам валом валил народ с разноцветными фонариками, укреплёнными на длинных шестах; высоко над толпой колыхались балдахины из шёлка и бархата, их несли на широких спинах празднично украшенные слоны. Казалось, вся широкая дорога жизни свернулась здесь в тесный пёстрый клубок, светящийся множеством огней, — будто каждое из составивших его существ излучало свой собственный свет.

Перед воротами домов, изукрашенных искусной резьбой, горели разноцветные фонари, а из-за занавесок приоткрытых окон тоже струился рассеянный свет, слышалась приглушенная музыка.

Растерянно бродил Мантав с маленькой обезьянкой на руках в путанице незнакомых улиц. Никто не обращал на него внимания, и он не решался попросить кого-нибудь о ночлеге: ему казалось, что здешние жители преданы суете, а он искал покоя и такого крова, под которым царили бы тишина и мир.

Мантав собрался уже было покинуть ни с чем Город Цветных фонарей и уснуть где нибудь в чистом поле, как вдруг увидел юную девушку, — она стояла перед своим домом, уставившись на него во все глаза. На ней были золотые браслеты и цепочки, а в красиво уложенных волосах она укрепила венок из красных цветов, незнако­мых Мантаву и источавших пьянящий аромат. Золотые браслеты и цепочки звенели при каждом движении девушки, и Мантав хотел уже отвернуться и двинуться дальше, потому что незнакомка показалась ему такой же чужой, как и все остальные в Городе Цветных фонарей. Но тут он встретился с ней глазами и вдруг почувствовал, что среди окружавшего их шума и суеты эти глаза исполнены глубокой тишины и покоя, точно горные озёра в Тибете.

Не хочешь ли приютить меня? — спросил Мантав. — Меня и эту маленькую обезьянку, что у меня на руках.

С радостью! — сказала девушка и улыбнулась. — Войди в мой дом! Я — Мирамар, танцовщица, и я никогда не училась ничему другому, кроме как смеяться и зажигать цветные фонарики в моём доме.

Однажды ты научишься плакать, а твои цветные фонарики погаснут, — сказал Мантав. — Видишь ли, я царь, пришедший с Тибетских гор, однако народ на улицах называет меня шутом.
Я благодарю тебя за приглашение, но мне нечем заплатить за ночлег,—разве только благословением Брахмы.

Я и не хочу от тебя никакой платы, — сказала танцовщица, — потому что я люблю тебя, Мантав, мой царственный шут.

И почудилось Мантаву, что танцовщица узнала нечто из того, что в нём было, когда назвала его этим именем, и он последовал за нею в дом. Бархатистые мягкие ковры устилали пол в доме, приглушая шаги, хлеб и плоды лежали на столике из позолоченного розового дерева, а у стены стояло пурпурное ложе, усыпанное теми же красными цветами, какие украшали её волосы. Мягкое сияние алебастрового светильника прогоняло тьму.

— Согласна ли ты предоставить кров этой обезьянке так же, как и мне? — спросил тогда Мантав.

В ответ засмеялась танцовщица, так что между её пунцовыми губами сверкнули белые зубы. Она взяла маленькую обезьянку к себе на колени и стала кормить плодами, лежавшими на столике из розового дерева.

За это я буду держать над тобой мой щит, как только твой светильник погаснет, — сказал Мантав, царственный шут.

Не говори о погасших светильниках. — попросила танцовщица. — Видишь ли, это Город Цветных фонарей, и владычица здесь — принцесса Амарант. Мы можем сколько угодно смеяться и танцевать, и наши разноцветные фонарики горят каждую ночь, но мы не смеем говорить о погасших фонарях, принцесса запрещает такие разговоры в своей стране.

Однажды все эти цветные фонари погаснут, — сказал Мантав, — и лучше говорить об этом, чем молчать. А куда же деваться тем из вас, чей светильник погаснет?

Есть ещё Город Погасших фонарей, — сказала танцовщица, — но принцесса Амарант запретила упоминать об этом. И я не хочу подобных речей, ведь мои фонарики горят и сверкают, я хотела бы только танцевать и смеяться, ведь ничему другому я не обучена.

Тут она усадила обезьянку на расшитых яркими шелками подуш­ках и начала танцевать — сначала медленно, затем всё быстрей и быстрей, так что золотые браслеты и цепочки на её бронзовых руках и ногах зазвенели, а пьянящие алые цветки из её волос падали один за другим. Обезьянка, радуясь, отбивала такт длин­ным хвостом, то свивая его в колечко, то распрямляя, согласно движению мелодии, мелодия же эта была песней любви, древней индийской песней.

Всё тише, всё глуше звучала древняя индийская песня любви, которую напевала Мирамар, танцуя, и когда песня подошла к концу, танцовщица склонилась и поцеловала Мантава, царственно­го шута. Алебастровый светильник горел над ними, а вокруг была ночь, нежная бархатная ночь Индии с тысячами грёз и неисчисли­мыми чудесами.

К утру Мантав пробудился, заслышав некое шуршание, уже знакомое ему: только огромные слоновьи уши шуршали именно так. Перед ним в углу комнаты стоял малыш со слоновьими уша­ми и шевелил ими, производя тот самый звук, что разбудил Мантава.

— Видишь, — сказал малыш со слоновьими ушами, — я слышал моими слоновьими ушами — да благословит Всевышний Маммамут- ру, его детей и детей его детей, — я слышал, как от твоего лотоса протянулись нити к этой девушке из Города Цветных фонарей. Она всего лишь танцовщица и как будто не пара царю, но она предложила тебе приют из любви, и к тому же она усадила твою обезьянку на подушках, вышитых шёлком. Смотри — не оборви эти нити, Ман-тав, мой царственный шут.

Мантав взглянул на спящую танцовщицу.

— Я буду держать над нею мой щит, если её светильник погас­нет, — сказал он.

И ещё раз послышалось шуршание слоновьих ушей, а затем малыш исчез так же таинственно, как и появился.

Взошло солнце, и Город Цветных фонарей пробудился.

ПРИНЦЕССА АМАРАНТ

В это время принцесса Амарант посмотрела в своё волшебное зеркало, чтобы узнать, кто из чужеземцев и с чем пришёл в Город Цветных фонарей. Ибо принцесса Амарант занималась чародей ством, и зеркало ей досталось в наследство от её дядьки; дядька же этот был колдун, до того злой, что однажды лопнул от собственной злости, и всё, что от него осталось на земле, было это самое зеркало. Что же до зеркала, то оно было из серебра, отполированного до блеска, и таинственные неясные знаки были начертаны на нём. И когда принцесса Амарант смотрела в него, она тотчас же видела, что нового в Городе Цветных фонарей. И то, о чём она хотела узнать, так же как вещи, которые ей хотелось заполучить, предста вали её глазам в виде ярких чётких картин, многоцветных, как в жизни.

Итак, заглянув в своё волшебное зеркало, принцесса Амарант увидела множество людей, верблюдов и быков, прибывших в Город Цветных фонарей, но не нашла среди них ничего такого, чем бы ей хотелось завладеть. Её подданные были выше ростом и умней, чем пришлые люди, а быки в их упряжках и животные, на которых они ездили верхом, были ещё породистей и красивее, чем привезённые из Самарканда и Хиндустана. Но под конец она увидела в своём зеркале Мантава, царственного шута. Она увидела его возлежа­щим на пурпурном ложе — а рядом, прислонённые к стене, стояли его щит и меч.

— Этим оружием должна владеть я! — вскричала принцесса Ама­рант, побледнев от волнения. — Если мне достанется этот щит, этот человек уже не будет держать его надо всем, что дышит, и его подзащитные окажутся в моей власти, а с этим мечом я прогоню из Города Цветных фонарей даже ангелов — всех до последнего! А если ещё я подчиню себе человека, владеющего ими, я превзойду всех властителей и цариц — от Хиндустана до Офира!

И призвала принцесса Амарант своих слуг и послала узнать, что за человек нашёл приют в доме танцовщицы и откуда у него столь драгоценное оружие. Посланные скоро воротились и доложили с улыбкой, что это всего лишь шут с обезьянкой, что оружие у него самое простое, без всяких украшений, и никак не отвечает царскому сану. Зовут же шута Мантавом.

Принцесса Амарант давно уже прочла это имя в своих тайных книгах и знала, что оно значит.

— О глупцы! — крикнула она. — Никакой он не шут, он царь, и я должна принять его с царскими почестями. Самые знатные из моих рыцарей пусть пригласят его ко мне, и пусть сюда доставят все сокровища моих дворцов, — я же надену ради него украшения, каких не надевала никогда ещё и ни для кого.

И отправились рыцари, чтобы призвать Мантава во дворец. А принцесса Амарант надела лучшие из своих одежд, унизанные крупным жемчугом, и возложила на голову диадему с драгоценны­ми опалами.

И знатные рыцари, войдя в дом танцовщицы, с поклонами просили Мантава следовать за ними во дворец.

— Я должен попрощаться с тобой, — сказал Мантав танцовщице. — Принцесса Амарант призывает меня к себе. Прими благодарность за приют и за твою любовь.

И заплакала танцовщица Мирамар, вчера ещё умевшая только смеяться.

— Видишь ли, — сказал ещё Мантав, — я не вправе принадлежать никому. Мне доверен щит Брахмы, и в одиночку я должен свершать мой путь и держать этот щит надо всем, что дышит. Каждый из нас следует путеводным нитям, пока не развяжет их. Но не хотел бы я, чтобы прервалась нить, связавшая наши души, твою и мою. Всевышний да благословит тебя! Я хочу держать мой щит над тобой, если твой светильник погаснет.

И попрощалась Мирамар, танцовщица, с Мантавом, царственным шутом. Мантав же взял свой щит и свой меч, усадил на руки обезьянку и следом за рыцарями отправился к дворцу принцессы Амарант.

Когда Мантав вступил в большой тронный зал, принцесса Ама­рант сошла к нему по ступеням трона и склонилась перед гостем.

— Никогда ещё столь царственный муж не переступал порог этого зала, — сказала она. — Но мне кажется, твоё оружие подобает скорее шуту, чем великому царю. Оставь его, а взамен выбери из моих запасов то, что покажется тебе наилучшим.

Мантав огляделся и увидел, что у ног его лежит великолепное оружие, мечи и щиты прекраснейшей работы, блистающие красо­той и роскошью. Но маленькая обезьянка вдруг тихо заскулила и спряталась за щитом Мантава. Тогда Мантав крепче сжал в руках свой щит и свой меч.

С моим оружием я не расстанусь, — сказал он. — Хотя оно и показалось тебе шутовским, это священное оружие.

Хотела бы я, чтобы ты был моим наставником во всём, — сказа ла кротко принцесса Амарант. — Если тебе так нравится твоё оружие, оставь его при себе. И пусть этот царский замок станет твоим домом. Будь моим супругом! Всю власть, которой я обладаю, я отдам в твои руки. Я готова служить тебе — и Город Цветных фонарей сделается ещё ярче и многоцветнее, ещё улыбчивее, чем до сих пор.

Лица министров вытянулись, когда они услышали, что какой-то шут в странном убогом одеянии должен вдруг стать их царём. А один министр, уродливый тощий человек с одним-единственным глазом во лбу, повернулся с хитрой ухмылкой к принцессе Амарант.

— То, что он станет твоим супругом, тебе не поможет, — прошептал он ей на ухо. — С этим оружием он покорит и тебя, и твой город. Разлучи его с обезьянкой, над которой он держит свой щит! Потом разоружи его — и станешь госпожой и над ним, и над всей Индией.

Мантав же посмотрел на принцессу и увидел, что она красива. Он знал также, что власть, которую ему предлагают,— немалая власть.

Видишь, как я нарядилась ради тебя, — сказала принцесса с покорной улыбкой. — Прекраснейшую диадему надела я перед встречей с тобой и платье, унизанное жемчугами. Ни для кого и никогда ещё я не украшалась так, о Мантав, о мой царь!

Принцесса, — сказал Мантав, — опалы в твоей короне — холодные камни, они не любят солнца и светятся тускло, как змеиная кожа. Я видел диадему гораздо красивее этой.

И принцесса Амарант сняла с головы диадему и сложила её наземь.

Принцесса Амарант, — сказал Мантав, — жемчужины на твоём платье кажутся мне чьими-то застывшими слезами. Ты непрестанно говоришь о Городе Цветных фонарей. Но нет ли в твоём царстве Города Погасших фонарей?

Этого я не знаю, — сказала принцесса Амарант и побледнела. — Но если ты даже и найдёшь такой город — он тоже будет твоим, и ты можешь сделать его настолько счастливым, что и он станет Городом Цветных фонарей.

Мантав медлил и размышлял.

Только об одном прошу тебя, — продолжала принцесса Амарант, и губы её дрогнули: она знала, что от исполнения этой просьбы зависит всё.

И что это, о чём ты просишь меня, принцесса?

Расстанься со своей обезьяной. Видишь ли, это маленькое уродливое животное... Я не хочу, чтобы уличные мальчишки бежали с улюлюканьем за моим царственным супругом, чтобы народ презирал его и называл шутом.

Мантав так побледнел, что побелели даже его губы. Он посмот­рел на маленькую обезьянку, сжавшуюся у него на руках, а затем глянул в глаза принцессы долгим, глубоким взглядом.

— Мне кажется, в глазах обезьяны — вечная жизнь Брахмы, а она не заслуживает презрения. Мне кажется, глаза моей обезьяны красивее, чем твои глаза, принцесса Амарант.

И с тем повернулся Мантав, царственный шут, и покинул дворец принцессы Амарант и Город Цветных фонарей. И никто не посмел задержать его. Принцесса же Амарант была вне себя от ярости и разочарования. Она подняла на ноги всё своё войско и разослала отряды на поиски Мантава и его обезьяны.

— Доставьте мне обоих, шута и его обезьяну, живыми или мёртвыми, чтобы смыть нанесённое мне оскорбление их кровью! — повелела она.

И спешно отправились всадники и пешие воины в погоню, и настигли Мантава в пустынной местности между Городом Цветных фонарей и Городом Погасших фонарей. И настала ночь, и затруби ли трубы, призывая воинов принцессы Амарант на бой. И тогда обернулся Мантав, царственный шут, и поднял свой щит, прикрыв им маленькую обезьянку. И он впервые поднял над головой свой меч, и грозное пламя вырвалось из клинка, так что никто не отважился подступиться к нему. Неописуемый ужас охватил вдруг и всадников, и пеших, и воины в панике побежали вспять, к дворцу своей повелительницы.

Долго ещё там стоял Мантав, царственный шут, долго и неподвиж­но. Он держал свой щит над обезьянкой, и грозное пламя, исходив­шее от его меча, сверкало в тёмной ночи.

И в тот самый час, когда Мантав, царственный шут. покинул Город Цветных фонарей, потух светильник в доме танцовщицы Мирамар.

ГОРОД ПОГАСШИХ ФОНАРЕЙ

Мантав, царственный шут, шёл своей дорогой, и чем он ближе подходил к Городу Погасших фонарей, тем больше видел людей, шедших в том же направлении. Это были молчаливые печальные люди, и в руках они держали погасшие светильники.

— Куда ведёт путь, которым вы следуете так молчаливо и грустно? — спрашивал Мантав у своих безмолвных попутчиков, но ответа не дождался.

Наконец рядом с ним оказалась маленькая девочка, она держала в руках сломанную куклу и тихо плакала. И это она, указав на серые ворота и стены, окутанные густым туманом, сказала:

— Вот Город Погасших фонарей.

Теперь Мантав, царственный шут, понял, что он на правильном пути, и нить, протянувшаяся от цветка лотоса, привела его к цели.

Войдя в Город Погасших фонарей, Мантав стал подыскивать ночлег для себя и своей обезьянки. Найти его не составляло труда: в Городе Погасших фонарей было много заброшенных дворцов и храмов, обветшалых домов и хибар. Были тут и глубокие подвалы, теперь опустевшие, но некогда хранившие в себе, должно быть, немалые богатства. Мантав остановил свой выбор на старинном храме. Его обомше­лые древние колонны согнулись, точно под тяжестью какой-то давней вины. В одной из тёмных ниш он обнаружил изображение Брахмы. Это была прекрасная картина, когда то сверкавшая золо том, — но теперь позолота потускнела и поблёкла, а пауки оплели своими тончайшими сетями индийского бога. Мантав не тронул паутину, ибо сам Брахма позволил им протянуть эти серебристые нити над своей головой, над тёмной позолотой картины.

Ни один светильник не горел в Городе Погасших фонарей. Пе чально и безмолвно шли люди, чтобы исполнить свой труд, и животные вяло бродили в поисках скудного пропитания. И эти живые создания были связаны с людьми тонкими нитями, соединя ющими все вещи и составляющими в сплетении с другими нитями пёстрый ковёр жизни.

Мантав шёл по вымершим улицам и утешал редких встречных, грустных и молчаливых, говорил с ними об их погасших светильни­ках и о том, что однажды они зажгутся вновь. Он говорил и с животными, помогал им найти пищу, рассказывал о прекрасных садах, в которые они вернутся однажды. Детям он дарил игрушки из камешков и черепков, показывая, как играть с ними.

И вскоре в Городе Погасших фонарей плач стал слышен всё реже. А маленькая обезьянка шла рядом с Мантавом и по-своему тоже разговаривала с людьми и животными, подкрепляя речь вырази­тельными движениями рук, ног и хвоста. И случилось вот что: какой то ребёнок впервые засмеялся в Городе Погасших фонарей. И Всевышний благословил Мантава, царственного шута, смягчив­шего людское горе, и маленькую обезьянку — за возвращённую людям улыбку. Ибо такова и была задача, указанная им свыше.

А сыщики принцессы Амарант прочёсывали улицы, хватали и мучили людей, грозили: 4Вы должны молчать обо всём, что происходит в Городе Погасших фонарей. Ни одна слеза, ни одна жалоба не должна достигнуть Города Цветных фонарей, и тем более — дойти до принцессы Амаранта. Если же им в руки попадал кто то, кто мог, по их мнению, нарушить запрет и рассказать правду о Городе Погасших фонарей, человека этого связывали и бросали в глубокое подземелье, откуда никто не услышит ни жалоб, ни стонов, ни слёз. Ибо всё, что касалось Города Погасших фонарей, считалось тайной, о которой не смел упоминать никто.

Однажды ищейки принцессы вышли на свою обычную охоту и схватили молодую женщину, пробиравшуюся вдоль улицы с погасшим светильником, и собирались её связать. А было это перед тем старинным храмом, в котором жили Мантав и его обезьянка. Мантав вышел и поднял свой щит над женщиной — и тогда сыщики принцессы Амарант бежали.

Женщина с погасшим светильником посмотрела в лицо Мантаву, и он узнал её.

— Вот и погас твой светильник, Мирамар, моя маленькая танцов щица, — сказал он. Мой светильник погас, когда ты ушёл из Города Цветных фонарей, — сказала танцовщица и склонилась перед ним. Маленькая же обезьянка радовалась и потирала ручки от удовольствия: она не забыла тех дней, когда она ела плоды со стола танцовщицы и спала на её вышитых шёлком подушках.

Не говорил ли я тебе, что ты научишься плакать, а твой светильник однажды погаснет? — спросил Мантав. — Входи, я рад приютить тебя, как ты меня приютила когда-то.

Я буду служить тебе, — ответила танцовщица, и глаза её засияли.

Мне никто не может служить, — сказал Мантав. — Видишь ли, мне доверен щит Брахмы, и я не могу принадлежать никому. Служи не мне — служи тому делу, которое привело меня в Город Погасших фонарей.

И протянула ему танцовщица Мирамар обе руки. Мантав же, царственный шут, поцеловал её в лоб и ввёл через порог в свой полуразрушенный храм. =

С этого дня и часа никто больше не видел сыщиков принцессы Амарант в Городе Погасших фонарей.

Мирамар, танцовщица, следовала теперь всюду за Мантавом, а вечерами, когда сумеречные тени заполняли заброшенный храм, пристраивалась у его ног, и маленькая обезьянка была у неё на коленях. Они говорили друг с другом в темноте — ибо ни один светильник не горел в Городе Погасших фонарей.

Мантав, любимый, Мантав, мой царственный шут, — говорила танцовщица, — неужели нам суждено всегда говорить друг с другом в темноте и никогда не зажжётся свет в Городе Погасших фонарей?

Видишь ли, Мирамар. моя маленькая танцовщица, — сказал Мантав, — этот вопрос ты должна бы задать не мне, а твоему Богу. Образ Брахмы — вот он, перед тобой. Спроси у него.

Разве смеет танцовщица о чём-то спрашивать Бога? — возразила Мирамар.

Это неважно, танцовщица ты или святая, если тебе нужно спросить о чём-то своего Бога, — сказал Мантав. — Его может спрашивать каждый, чей светильник погас. Я же хочу удалиться и оставить тебя в эту ночь одну, чтобы ты могла задать свой вопрос Брахме.

И Мантав, царственный шут, взял на руки обезьянку и ушёл, оставив её одну.

Танцовщица же опустилась на колени перед образом Брахмы и задала ему свой вопрос. Часы проходили, один за другим, а ответа всё не было. Ночь становилась всё темнее, и её пугающая 'чернота поглотила поблёкшее золото на изображении Брахмы, и танцовщица Мирамар не видела вокруг себя ничего, кроме тьмы. И снова часы тянулись, один за другим, в полном мраке. И наконец лунный луч упал через пролом в стене разрушенного храма и высветил для танцовщицы лицо её Бога. И взглянув на него, она вдруг увидела, что глаза Брахмы ожили, а его губы улыбаются. Прошло много лет. Мантав состарился и устал. Маленькая обезьянка тоже не играла как прежде, в её коричневой шёрстке пробилось серебро старости, а глаза потускнели.

И вот однажды в воздухе раздалось некое шуршание, и перед ними вдруг предстал малыш со слоновьими ушами.

— Всевышний да благословит Маммамутру, его детей и детей его детей! — сказал малыш. — Мантав, мой царственный шут, ты состарился и устал, и обезьянка рядом с тобой грезит о своём обезьяньем рае у ног Брахмы. Видишь ли, я навострил мои слоновьи уши и услышал, что нити, идущие от родного тебе цветка лотоса, нежно и беззвучно влекут тебя к себе — от этой земли. Ковёр твоей жизни соткан. Возвращайся к священной горе, откуда ты пришёл сюда.

И тут Мантав вздохнул глубоко и поблагодарил малыша за принесённую им весть.

Я хотел бы провести ещё ночь в Городе Погасших фонарей и просить за него Брахму, — сказал Мантав, — а назавтра отправ люсь в путь — искать мою священную гору.

Видишь ли, — сказал малыш, — я слышал своими слоновьими ушами, что прежде чем ты достигнешь священной горы, ты должен пройти через пустыню. Там живут безобразные демоны, люди там неприветливы и злы, не хотел бы я иметь дело с такими. Но ты сильный, Мантав, мой царственный шут. Брахма будет с тобой и с твоей обезьянкой в дни, когда ты вплетаешь последние нити в готовый ковёр твоей жизни. А я — я завернусь теперь в мои слоновьи уши и посплю. Они такие мягкие, такие тёплые, эти уши, — Всевышний да благословит Маммамутру, его детей и детей его детей, дальних родственников и всех детёнышей-сосунков из его слоновьего рода!

С этими словами малыш исчез; только слышно было напоследок, как прошуршали рядом его огромные уши.

Наутро Мантав, царственный шут, прощался с танцовщицей Мирамар.

Видишь, я должен расстаться с тобой, — сказал он, — и я должен расстаться с этой жизнью. Пора мне возвратиться на мою священную гору и вплести последние нити в ковёр моей жизни.

А нельзя ли мне пойти с тобой? — робко спросила танцовщица.

Твоё время ещё не пришло, — сказал Мантав. — Видишь ли, тебе нужно ждать, когда твой светильник опять загорится, — от его огня должны зажечься в этом городе и многие другие светильники. А меня и мою маленькую обезьянку ты однажды снова увидишь в Царстве далей. Всевышний да благослови тебя, Мирамар, моя маленькая танцовщица и моя великая святая!

Впервые Мантав назвал её так, и поклонился ей, и много раз поцеловал её на прощанье. Он взял свой щит, свой меч, принял на руки обезьянку и покинул Город Погасших фонарей.

Выйдя за городскую черту, Мантав поднялся на высокий холм и ещё раз простёр свой щит над городом. Затем повернулся и отправился в путь, и оставил Индию — страну диковинных чудес — так же, как входил в неё когда-то: с мечом и щитом, в незримой короне и с маленькой обезьянкой на руках. И пошёл он в пустыню...

А танцовщица упала на колени перед образом Брахмы в несказан­ной тоске и горько рыдала.

И тут крохотное яркое пламя вспыхнуло вдруг в давно погасшем светильнике танцовщицы Мирамар.

ЦАРСТВО ДАЛЕЙ