Упражнения в усвоении материала 2 глава

И так было всегда. Границы государства почти никогда не совпадали с границами племенного или языкового расселения. Испания — национальное государство не потому, что там говорят по-испански. Каталония и Арагония не потому были национальными государствами, что в какой-то определенный день их границы совпадали с границами распространения каталанского или арагонского языка. Да и фактически неверно, что все испанцы говорят по-испански, все англичане — по-английски, все немцы — по-немецки. Мы будем во всяком случае ближе к истине, если скажем так: каждое языковое единство, которое охватывает известную область, почти всегда бывает результатом предшествующего политического единства. Государство всегда бывало замечательным толмачом.

Это давно и хорошо известно, и потому удивительно то упорство, с каким кровь и язык до сих пор считают основами национальности. В таком взгляде столько же неблагодарности, сколько непоследовательности. Сегодняшний француз обязан сегодняшней Франции, испанец — Испании, принципу, который и состоит в преодолении узкой общности, основанной на языке и крови.

Подобную же ошибку совершают те, кто основывает идею нации на территориальном принципе и хочет найти объяснение единства в географической мистике «естественных границ». Мы стоим здесь перед таким же оптическим обманом. Случайно в данный момент так называемые нации занимают определенные части материка и близлежащие острова. Из этих сегодняшних границ хотят сделать что-то абсолютное и метафизическое. Их называют «естественными границами», а под «естественностью» понимают какое-то магическое предопределение истории, связанное с очертаниями суши. Но миф тотчас же распадается, как только мы подвергнем его такому же анализу, какой доказал несостоятельность крови и языка как источников нации. Если мы оглянемся на несколько столетий назад, то увидим на месте Франции и Германии мелкие государства, разделенные своими, непременно «естественными», границами. Правда, эти границы были не так значительны, как сегодняшние Пиренеи, Альпы, Рейн, Ла-Манш, Гибралтар и т.д.; но это только доказывает, что «естественность» границ относительна. Она зависит от военных и экономических средств эпохи.

Историческая реальность пресловутых «естественных границ» просто в том, что они мешают одному народу завоевать другой. Затрудняя одним и общение, и вторжение, они защищают других. Идея «естественных границ» предполагает, таким образом, еще более естественную возможность распространения и слияния народов. Только материальные преграды, по-видимому, могут этому воспрепятствовать. Вчерашние и позавчерашние границы кажутся нам сегодня не опорой государств, а препятствием, на которое натыкается национальная идея, стремясь объединить нацию. Несмотря на это, мы пытаемся придать сегодняшним границам окончательное и решающее значение, хотя новые средства сообщения и новое оружие уже свели к нулю роль этих препятствий.

Какую же роль играли границы при образовании государств-наций, если они эти государства не создали? Ответ ясен и очень важен, чтобы понять основное различие между государством-нацией и государством-городом. Границы служили тому, чтобы упрочить уже достигнутое государственное единство. Следовательно, они не были началом, толчком к образованию нации; наоборот, вначале они были тормозом и лишь впоследствии, когда их преодолели, они стали материальным средством к обеспечению единства.

Точно такую же роль играли раса и язык. Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством «рас» и «языков». Лишь после того, как эти препятствия энергично устранили, создалось относительное однообразие расы и языка, которые теперь со своей стороны укрепляли чувство единства.

Итак, нам не остается ничего иного, как исправить традиционное искажение идеи национального государства и свыкнуться с мыслью, что как раз те три основы, на которых оно якобы покоится, были главными препятствиями его развитию.

Почему для объяснения расцвета национальных государств стали прибегать к расе, языку, территории? Да просто потому, что в этих государствах мы находим тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве. В Афинах и в Риме лишь немногие из жителей были государством; остальные — рабы, наемники, провинциалы, колоны — были только подданными. В Англии, Франции, Испании, Германии никогда не было просто «подданных»; каждый был членом, участником единства. Формы государственного единства, особенно юридические, очень различны в разные эпохи. Были крупные различия в рангах и в личном положении, были классы привилегированные и классы обездоленные; но, учитывая реальную политическую ситуацию каждой эпохи, принимая во внимание дух ее, мы приходим к неоспоримому заключению, что каждый «подданный» был активным членом государства, соучастником и сотрудником его.

Любое государство — первобытное, античное, средневековое или современное — это всегда призыв, который одна группа людей обращает к другим группам, чтобы вместе что-то делать. Дело это, каковы бы ни были его промежуточные ступени, сводится к созданию какой-то новой формы общей жизни. Государство неотделимо от проектов жизни, программы дел или поведения. Разные государственные формы возникают из тех разных форм, в которых инициативная группа осуществляет сотрудничество с другими.

Новые народы приносят-с собой новое, менее материальное понятие государства. Поскольку государство — призыв к совместному делу, то сущность его чисто динамическая; оно — деяние, общность действия. Каждый, кто примыкает к общему делу, — действующая частица государства, политический субъект. Раса, кровь, язык, географическая родина, социальный слой — все это имеет второстепенное значение. Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, — вот что соединяет нас в одно государство. Современный человек обращен лицом к будущему, сознательно живет в нем и к нему приноравливает свое поведение.

Политический импульс такого рода неизбежно побуждает к образованию все более обширного единства, и в принципе ничто не может удержать его. Способность к слиянию безгранична не только у народов, но и у социальных классов внутри национального государства. По мере того, как растут территория и население, совместная жизнь внутри страны унифицируется.

Общность крови, языка, прошлого — неподвижные, косные, безжизненные, роковые принципы темницы. Если бы нация была только этим, она лежала бы позади нас, нам не было бы до нее дела. Она была бы тем, что есть, а не тем, что «делается». Не было бы смысла даже защищать ее, если бы на нее напали.

Наша жизнь, помимо нашего желания, всегда связана с будущим; от настоящего момента мы всегда устремлены к грядущему. «Жить» — это «делать», без отдыха и срока. Почему мы не думаем о том, что «делать» всегда значит «осуществлять будущее»? Даже когда мы отдаемся воспоминаниям, мы вызываем их в данный момент, чтобы в следующий достигнуть чего-то, хотя бы удовольствия. Это простое, непритязательное удовольствие показалось нам секунду назад желаемым будущим; вот мы и «делаем» что-то, чтобы его получить.

Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее. Следовательно, человек — «футуристическое» существо, т.е. он живет прежде всего в будущем и для будущего. Однако я противопоставил античного человека современному европейцу и утверждал, что первый был относительно замкнут для будущего, а второй относительно открыт для него. Это кажется противоречием; но оно легко рассеивается, если вспомнить, что человек — существо двойственное: с одной стороны, он то, что он есть; с другой — он имеет о себе самом представления, которые лишь более или менее совпадают с его истинной сущностью. Наши мысли, оценки, желания не могут уничтожить наших прирожденных свойств, но могут изменить их и усложнить. Античные люди были так же связаны с будущим, как и мы, современные европейцы; но они подчиняли будущее заповедям прошлого, тогда как мы отводим будущему первое место. Этот антагонизм — не в бытии, но в предпочтении — дает нам право определить современного человека как «футуриста», античного — как «архаиста».

Если бы нация состояла только из прошлого и настоящего, никто не стал бы ее защищать. Но бывает, что прошлое закидывает в будущее приманки, действительные или воображаемые. Мы хотим, чтобы наша нация существовала в будущем, мы защищаем ее ради этого, а не во имя общего прошлого, не во имя крови, языка и т.д. Защищая наше государство, мы защищаем наше завтра, а не наше вчера.

Поэтому национальное государство как политический принцип больше приближается к чистой идее государства, чем античный «город» или «государство-племя» арабов, построенное на кровном родстве. В действительности идея «нации» тоже не свободна от предрассудков расы, земли и прошлого; но в ней все же торжествует динамический принцип объединения народов вокруг программы будущего.

Сейчас для европейцев приходит время, когда Европа может стать национальной идеей. Вера в это будущее гораздо менее утопична, чем предсказания XI века о единстве Испании или Франции. Чем тверже будет «Национальное Государство Запада» отстаивать свою подлинную сущность, тем вернее оно превратится в огромное государство-континент.

Религия, наука, право, искусство, принципы — социальные и этические — становятся все более общим достоянием. А ведь именно этими духовными ценностями люди и живут. Стало быть, однородность еще больше, чем если бы все души были одинаковы.

Если бы мы подытожили наш духовный багаж — верования и нормы, желания и мнения, — то оказалось бы, что большая часть их обязана своим происхождением не своему отечеству, но общечеловеческому фонду. Если бы мы попытались жить только тем, что в нас есть «своего», «национального», если бы мы, например, захотели лишить среднего человека всех тех привычек, мыслей, чувств, слов, которые он заимствовал от других народов, мы были бы поражены, ибо оказалось бы, что это просто невозможно: четыре пятых нашего внутреннего богатства — общечеловеческое достояние.

Государственные образования, которые до сих пор называются нациями, достигли наивысшего развития сто лет тому назад. Они дали все, что могли, и теперь им остается лишь перейти в новую, высшую стадию. Они уже только прошлое, они связывают и обременяют. Наделенные большей свободой, чем когда-либо, мы чувствуем, что внутри наших наций нечем дышать, как в тюрьме. Нации были раньше широким, открытым простором, стали — душными захолустьями. В будущей «сверхнации», которая рисуется нашим глазам, историческое многообразие не может и не смеет исчезнуть, национальная идея с ее динамикой требует сохранить многообразие жизни.

Всякий энергетический процесс должен иметь как минимум два полюса. Хотя бы по высоте, как сообщающиеся сосуды. Вода перетекает из высшего сосуда в низший. В электричестве есть катионы и анионы. Они двигаются навстречу друг другу. Если будут только одни или другие, никакого электричества не будет. Если все люди сольются и станут одинаковыми, то тогда и никакого движения, никакого развития культуры и просто жизни не будет. Будет медленное угасание, и хорошо, если медленное.

В Новой Зеландии есть рептилия под названием гаттерия. Палеонтологи установили, что некогда, два миллиона лет тому назад, эти гаттерии занимали всю сушу Земли, за исключением ледниковых зон. А уцелели только в одном месте, как эндемический вид, т.е. вид, характерный только для одной скалы, где они живут и сохраняются. Человечеству такой судьбы не пожелаешь.

Если людей связывает общность их жизни или общая деятельность и судьба, то на авансцену воспитания выступают орудия и агенты этой связи — любовь и нужда друг в друге для успеха деятельности. Снабдить питомцев самым нужным «на дорогу», в самостоятельный жизненный путь, — значит научить их взаимопомощи. Деятельной любви и искусству быть полезными, понимать трудности других. Искусству получать радость узнавания и дарения.

 

III

 

Каково же влияние окружающей среды на расовые и этнические особенности людей?

Мы привыкли говорить, что существенной характерной чертой умственных процессов человека является способность к рассуждению. Животные могут так же, как человек, совершать действия, приспособленные к достижению какой-либо цели, основанные на воспоминании о результатах прежних действий и на подходящем выборе действий, соответствующих известному намерению. Тем не менее у нас нет никаких данных, которые показывали бы, что животные способны составлять абстрактные понятия, предшествующие действию. Между тем как все человеческие группы, от первобытнейших до стоящих на высших ступенях развития, обладают этой способностью.

Единство человечества проявляется, в частности, в способности предпосылать действию размышление, абстрактные понятия. Это значит, что собственно очеловечение человека не может обойтись без овладения им в ходе воспитания искусством предпосылать мысль действию. Понятия обязаны предшествовать конкретному действованию, хотя ясно, что в процессе формирования понятий действование играет положительную роль в качестве способа проверки их адекватности. И все же главный источник абстрактных понятий для отдельной конкретной личности заключен в присваиваемой ею культуре, в исторически накопленных богатствах языка, искусства, науки, религии и других форм общественного сознания. Поэтому магистраль воспитательного процесса — от мысли к действию, а не от действия к мысли. Нарушение этого закона воспитания имеет своим следствием недостаточное развитие сущностных человеческих сил.

Виды деятельности человеческого ума у народов, населяющих мир, представляют бесконечное разнообразие форм. Для ясного понимания их важно отрешиться от мнений и эмоций, в основе которых лежит та специфическая социальная среда, с которой он сроднился. Чем более удается освободиться от односторонности, вытекающей из группы привычных идей, тем успешнее будут истолковываться человеческие верования и действия. Верования, обычаи людей и то, каким образом индивидуум отзывается на события повседневной жизни, — все это дает нам много случаев наблюдать проявления человеческого ума при изменяющихся условиях.

Объяснение деятельности человеческого ума требует рассмотрения двух различных проблем. Первая из них относится к вопросу о единстве или разнообразии организации ума, а вторая — к разнообразию, порождаемому различием содержания ума, в том виде, как эти различия даны в отдельных социальных и географических средах. Задача заключается в разграничении этих двух аспектов и в выяснении роли каждого из них в развитии особенностей ума.

Организация ума может быть определена как группа законов, определяющих формы мысли и действия, независимо от того, на какой предмет направлена умственная деятельность. Такого рода законам подчинены способ отличения одних представлений от других, ассоциация представлений с прежними представлениями, действия, вызываемые стимулами, и возникновение эмоций, порождаемых стимулами. Эти законы в значительной степени определяют проявления ума. В них мы усматриваем наследственные причины.

Но, с другой стороны, легко показать, что влияние индивидуального опыта весьма велико. Человеческий опыт накопляется главным образом благодаря часто повторяющимся впечатлениям. Один из основных законов психологии гласит, что повторение умственных процессов увеличивает легкость, с которою совершаются эти процессы, и уменьшает степень сопровождающей их сознательности. Этот закон выражает хорошо известные явления — привычки.

Займемся сначала вопросом о том, существуют ли различия в организации человеческого ума. Не подлежит сомнению, что характерные умственные признаки человека в главных чертах одинаковы во всем мире. Но остается неразрешенным вопрос, существует ли достаточное различие в степени. Имеем ли мы право приписывать цивилизованному человеку более высокое положение в организации его ума, чем первобытному человеку?

Выберем для выяснения занимающего нас вопроса лишь немногие из характерных умственных черт первобытного человека, а именно: подавление импульсов, способность сосредоточить внимание, способность к оригинальному мышлению.

Сперва рассмотрим вопрос, насколько нецивилизованный человек способен подавлять импульсы.

Впечатление, выносимое многими путешественниками, а также основанное на опытах, таково, что общей чертой первобытных людей всех рас и сравнительно менее образованных людей белой расы является то, что они не умеют сдерживать эмоций, что они легче поддаются импульсам, чем люди цивилизованные или высоко образованные. Этот взгляд в значительной степени объясняется тем, что высказывающие его лица не выясняют, в каких именно случаях в разных формах общества требуется строгое сдерживание импульсов.

Большею частью, чтобы доказать эту предполагаемую особенность, указывают на непостоянство первобытного человека, на изменчивость настроения и на силу страстей, возбуждаемых в нем причинами, по-видимому, маловажными. Но степень этой важности путешественники или исследователи оценивают чаще всего, применяя свой масштаб. Например. Путешественник, желающий как можно скорее достигнуть своей цели, обязывает туземцев отправиться в путь в известное время. Для него время чрезвычайно дорого. Но какое значение имеет время для первобытного человека, не сознающего, что следует окончить определенную работу к определенному времени? Между тем как путешественник сердится и негодует по поводу замедления, его наемники продолжают весело болтать и смеяться, и их невозможно побудить к усилиям иными способами, кроме того, чтобы вызвать в них желание угодить господину. Не были бы они правы, если бы стали порицать многих путешественников за их импульсивность и отсутствие самообладания, когда их раздражает такая маловажная причина, как потеря времени? Наоборот, путешественник жалуется на непостоянство туземцев, скоро перестающих интересоваться предметами, занимающими его.

Для того чтобы надлежащим образом сравнить непостоянство дикарей и белых, следует сравнивать их поведение в таких предприятиях, которые одинаково важны для каждого из них, т.е. когда нам нужно дать верную оценку способности первобытного человека сдерживать импульсы. Мы не должны сравнивать сдержанность, требующуюся от нас в известных случаях, и сдержанность, проявляемую в тех же случаях первобытным человеком. Если, например, наш социальный этикет запрещает выражение чувств личного огорчения и беспокойства, то мы должны помнить, что личный этикет у первобытных людей может не требовать какого-либо сдерживания чувств этого рода. Мы должны, скорее, искать таких случаев, в которых сдержанность требуется обычаями первобытных людей.

Таковы, например, многочисленные случаи, для которых установлено табу, т.е. запрещение питаться известными веществами или выполнять известного рода работу, что иногда требует значительного самообладания. Когда эскимосская община голодает, а ее религиозные предписания запрещают ей воспользоваться греющимися на льду тюленями, то степень самообладания целой общины, удерживающей ее членов от умерщвления этих тюленей, конечно, очень велика.

Другими примерами могут служить настойчивость первобытного человека при изготовлении им своей утвари и своего оружия, его готовность подвергаться лишениям и тяготам, нужным, как он уверен, для исполнения его желания. Например, готовность индейского юноши поститься в горах в ожидании появления своего духа-хранителя. Или храбрость и выносливость, проявляемые ими с целью добиться приема в ряды мужчин своего племени. Или часто описываемая терпеливость индейских пленных, подвергаемых пытке их врагами.

Утверждали также, что первобытный человек обнаруживает недостаток сдержанности в своих вспышках страсти, вызываемых незначительными раздражениями. Однако различие между цивилизованным и первобытным человеком в способе отзываться на раздражение также исчезает, если мы обратим надлежащее внимание на социальные условия, в которых живет индивидуум.

Что сказал бы первобытный человек относительно благородной страсти, вспыхнувшей перед началом гражданской войны в Америке и проявлявшейся во время этой войны? Не показались ли бы ему права невольников в высшей степени неважным вопросом? С другой стороны, имеется много доказательств того, что его страсти столь же сдерживаются, как и наши, но только в других направлениях. Примером могут служить многочисленные обычаи и ограничения, регулирующие половые отношения. Различие в импульсивности может быть вполне объяснено различным значением, придаваемым мотивам в том и в другом случае.

Постоянство и сдерживание импульсов требуются от первобытного человека так же, как и от цивилизованного, но в других случаях. Если они не требуются столь же часто, то причины этого следует искать не в присущей первобытному человеку неспособности проявлять таковые, а в социальном состоянии, не требующем их проявления.

Подавление импульсов, торможение или регулирование сильных желаний («уменье властвовать собою»), способность сосредоточить внимание и способность к оригинальному, продуктивному мышлению с педагогической точки зрения следует рассматривать как подлежащие первоочередному развитию способности личности. Высокое развитие мыслительных способностей предполагает также способность личности отслеживать как благоприятные, так и неблагоприятные с точки зрения правильно понятых интересов личности подсознательные влияния общества на себя — способность рефлексии, имеющей, впрочем, и другие немаловажные функции. Это необходимо для противостояния пропаганде и демагогии, другим видам опасного внушения.

Упоминают непредусмотрительность первобытного человека как частный случай этого недостатка сдержанности. Правильнее было бы говорить не о непредусмотрительности, а об оптимизме. «Почему бы мне завтра не иметь такого же успеха, как сегодня?» — таково основное чувство первобытного человека. И это чувство не менее сильно развито у цивилизованного человека. На чем, как не на вере в устойчивость существующих условий, основана коммерческая деятельность? Почему бедняки без колебаний вступают в брак, не будучи в состоянии заранее откладывать сбережения?

Мы не должны забывать, что у первобытных людей голодная смерть представляется таким же исключительным случаем, как у цивилизованных людей финансовый кризис. Для тех периодов нужды, которые наступают регулярно, всегда заготовляются запасы.

Наше социальное состояние устойчивее, поскольку дело идет о приобретении необходимейшего для жизни, так что исключительные условия не часто наступают; но нельзя утверждать, что большинство цивилизованных людей всегда способны свести концы с концами. Мы можем признать различие в степени непредусмотрительности, обусловливаемое различием социального положения, но не специфическое различие между низшим и высшим типами людей.

В связи с недостатком способности подавлять импульсы находится еще и другая черта, приписываемая первобытному человеку всех рас, — его неспособность сосредоточиться, когда приходится пользоваться более сложными умственными способностями. При этом предположении также нередко возникают ошибки.

Вопросы, предлагаемые путешественником, большей частью кажутся туземцу маловажными, и он, понятно, скоро устает от разговора, который ведется на иностранном языке и в котором он не находит ничего для себя интересного. В действительности туземцев легко заинтересовать.

Сложная система обмена, существующая у туземцев, также вовсе не свидетельствует об умственной неподвижности в делах, их касающихся. Без мнемонических пособий они составляют план систематического распределения своей собственности таким образом, чтобы увеличить свое богатство и улучшить свое социальное положение. Эти планы требуют большой предусмотрительности и постоянного внимания.

Наконец остановимся на той черте умственной жизни первобытного человека всех рас, на которую часто указывалось как на главную причину неспособности ряда рас достигнуть более высокого уровня культуры, а именно об отсутствии у них оригинальности. Говорят, что консерватизм первобытного человека настолько силен, что индивидуум никогда не уклоняется от традиционных обычаев и верований. Правда, у первобытных людей существует большое количество обязательных обычаев. Однако в жизни первобытных людей нет недостатка в проявлениях оригинальности.

Упомянем об очень частом появлении пророков среди новообращенных, равно как и среди языческих племен. Что касается последних, мы очень часто узнаем о новых догматах, вводимых такими индивидами среди них. Нередко можно установить влияние идей окружающих племен на эти догматы, но они видоизменяются благодаря индивидуальности данной личности и прививаются к общепринятым верованиям народа.

Хорошо известен тот факт, что мифы и верования распространяются и что в процессе распространения они подвергаются изменениям. Не подлежит сомнению, что это часто совершалось благодаря независимой мысли индивидов, свидетельством чего может служить возрастающая сложность эзотерических доктрин, доверяемых жрецам.

Одним из лучших примеров такой независимости мысли является история церемоний пляски духов в Северной Америке. Доктрины пророков, проповедующих учение о пляске духов, были новы, но в основе этих учений лежат идеи их народа, их соседей и учения миссионеров. Понятие о будущей жизни у индейских племен подверглось изменению, поскольку возникла идея о том, что мертвые оживают в детях их собственного семейства. Такая же независимость мысли сказывается в цитируемых у Овиедо ответах индейцев Никарагуа на вопросы об их религии.

В направлении умственной деятельности индивидуумов, развивающих верования своего племени, обнаруживаются такие же черты, как у цивилизованных философов. Лицам, изучающим историю философии, хорошо известно, насколько сильное влияние оказывают на ум даже и величайшего гения распространенные в его время мысли.

Если это можно сказать даже и о величайших умах всех времен, то что же удивительного в том, что в первобытном обществе на мыслителя сильно влияют распространенные в его время мысли? Бессознательные и сознательные подражания являются факторами, влияющими на цивилизованное общество не менее, чем на первобытное. Как показал Г. Тард, первобытный человек подражает не только таким действиям, которые полезны и для подражания которым можно указать логические основания, но и действиям, для усвоения или сохранения которых нельзя указать никакого логического основания. Но и здесь различия между человеком цивилизованным и первобытным оказываются скорее кажущимися, чем действительными. Характерные особенности социальных условий первобытной действительности легко производят иллюзорное впечатление, будто ум первобытного человека функционирует иначе, чем наш. Между тем в действительности основные черты ума одинаковы.

Это означает не отсутствие всяких различий или невозможность найти таковые, а лишь то, что следует применять иной метод исследования. Статистическое исследование, охватывающее целые расы, обнаружило бы некоторые различия. Умственные черты характеризуют отдельные семьи и могут преобладать у тех или иных племен. Однако, по-видимому, невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные черты.

Если невозможно удовлетворительно разграничить социальные и наследственные факторы развития личности, стало быть, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных этносов. За исключением крайних случаев «ответственность» за содержание развивающихся душевных сил человека придется возложить на всю сложнейшую систему факторов, лежащих в его природной и общественной среде. Социальные связи, те или иные пласты присваиваемой в ходе образования культуры, содержание воспитываемых видов поведения — вот что определяет характер и судьбу человека. Воспитание и привычки делают их отличными друг от друга. А воспитание никогда не бывает и не может быть одинаковым даже у однояйцовых близнецов в одной и той же семье.

Это не означает, что мы сбрасываем со счетов биологические, наследуемые особенности нервной системы и сомы, а значит, что эти особенности предопределяют собой развитие человека опосредствованно — через его среду и что среда в силах менять до известных границ биологически детерминированные черты личности.

Неудачливым воспитателям не удастся списывать на счет безропотно сносящей все поношения биологической природы свое неумение. Не удастся и «социальным инженерам», политикам и управленцам «обвинять» расовые и этнические факторы в нищете целых групп людей.

Поскольку специфические различия, допускаемые между цивилизованным и первобытным человеком и выведенные из сложных психических реакций, могут быть сведены к одним и тем же основным психическим формам, мы вправе отклонить как бесполезное рассмотрение наследственных умственных черт различных разветвлений расы. Легко указать несколько внешних факторов, влияющих на тело и на ум, — климат, питание, занятие, — но, коль скоро мы приступаем к рассмотрению социальных факторов и умственного состояния, мы не в состоянии определенно сказать, что является следствием и что — причиной.

Мы не вправе объяснять различие в умственном состоянии разных групп людей, в особенности находящихся в близком родстве между собою, наследственными причинами, пока мы не в состоянии доказать наследственность физиологических и соответствующих им психологических черт, независимо от социальной и природной окружающей среды.

Организация ума тождественна у всех человеческих рас, умственная деятельность повсюду подчиняется одним и тем же законам, и ее проявления зависят от характера индивидуального опыта. А этот опыт в свою очередь обусловлен типом данной культуры. Сила, скорость, точность, системность, многосторонность и другие качества ума отдельного человека в большой степени определяются биологически наследуемыми особенностями нервной ткани и химико-электрических процессов, обслуживающих мышление. Но различия в содержании ума, в системе понятий, которыми оперирует ум, имеют своей причиной влияние окружающей Культурной среды и индивидуальный опыт человека.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: