 |
От редактора английского текста
|
|
|
|
HOW TO DO THINGS
WITH WORDS
I. L. AUSTIN
SENS AND SENSIBILIA
КАК ПРОИЗВОДИТЬ
ДЕЙСТВИЯ ПРИ ПОМОЩИ СЛОВ
ДЖОН ОСТИН
СМЫСЛ И СЕНСИБИЛИИ
МОСКВА 1999
От издателя
ОСТИН Джон (Austin John Langshaw — родился 26 марта 1911 г. в Ланкастере, Англия; умер 8 февраля 1960 г. в Оксфорде, Англия) — британский философ-аналитик, представитель лингвистической философии. Получил образование в Оксфордском университете, где впоследствии стал профессором философии (1952-1960).
В основе концепции Остина лежит идея аналитической философии о том, что главной целью философского исследования является прояснение выражений обыденного языка. Поскольку значительная часть работы по анализу обыденного языка осуществлялась скорее в обсуждениях, чем в печати, постольку у Остина сравнительно мало опубликованных работ. Студенты собрали и обработали его лекции, которые были изданы посмертно. Взгляды Остина не носят систематического характера. Многие выступления Остина были направлены против неверного, т. е. нарушающего логику, «обыденного» языка, употребления слов и целых фраз отдельными философами, но основной вклад Остина состоит в проницательных замечаниях об употреблении таких терминов, как «знать» и «истинный». Согласно Остину, сказать, что я что-то знаю, не значит просто утверждать это что-то. Последнее, строго говоря, означает просто, что я так полагаю, а не то, что я знаю это; так что если человек что-либо утверждает, то его можно спросить, знает он это или нет.1 Специфический характер познания усматривается на основании тех возражений, с которыми может встретиться наша претензия на знание. Прежде всего могут быть поставлены под сомнение наш прошлый опыт и наши нынешние возможности. Остин, в частности, подверг критике широко распространенную в аналитической философии теорию «чувственных данных», т. е. Содержания ощущения и восприятия, якобы непосредственно постигаемых в познавательном акте. Общее философское возражение против возможности знать ощущения других людей иногда принимает форму вопроса о степенях уверенности. Остин считает, что на самом деле никогда нельзя быть уверенным в своих же собственных ощущениях. Мы не только можем их неправильно назвать или обозначить,2 но и можем испытывать неуверенность относительно их и более основательным образом.3 Например, мы можем просто быть недостаточно знакомы с данным ощущением, чтобы позволить себе уверенно судить о нем,4 или мы можем пытаться «распробовать» свое ощущение более полно. Кроме того, добавляет Остин, за термином «знать» обычно следует вообще не прямое дополнение, а придаточное предложение с союзом «что» и, когда этот факт полностью осознан, различие между якобы познанными ощущениями и другими видами знания теряет всякое правдоподобие.5 Общее философское возражение против всех претензий на знание, согласно Остину, выражено в следующем рассуждении: знание не может быть ошибочным, а «мы, по-видимому, всегда или практически всегда подвержены ошибкам».6 Но такого рода возражение обнаруживает внутреннюю связь между глаголом «знать» и такими «исполнительными» словами, как «обещать», которая и лишает это возражение его силы. Фраза «я знаю» — не просто «описательная фраза», в некоторых важных отношениях она является ритуальной фразой, подобно фразам «я обещаю», «я делаю», «я предупреждаю» и т. п.7 Прилагательное «истинный», по Остину, не должно применяться ни к предложениям, ни к суждениям (propositions), ни к словам. Истинными являются высказывания (statements).8 Фактически можно сказать, что высказывание истинно, когда историческое положение дел, с которым оно соотносится посредством разъясняющих соглашений..., однотипно тому положению дел, с которым употребленное предложение соотносится посредством описательных соглашений.9 А всякая попытка сформулировать теорию истины как образа оказывается неудачной вследствие чисто конвенционального характера отношения между символами и тем, к чему эти символы относятся. Остин считает: многие фразы, рассматриваемые часто как высказывания, вообще не должны рассматриваться как истинные или ложные, как, например, «формулы в исчислении... определения... исполнительные фразы... оценочные суждения... [или] цитаты из литературных произведений».10 Признание этого факта дает возможность избежать многих затруднений в теории истины.
|
|
|
|
|
|
Другая проблема, стоявшая в центре внимания Остина, — возможность познания «чужих сознаний» и его отражение в языке. Остин надеялся, что в результате его деятельности возникнет новая дисциплина, являющаяся симбиозом философии и лингвистики, — «лингвистическая феноменология». Он полагал, что познание сознания других людей включает особые проблемы, но, подобно познанию любого другого вида, оно основывается на предшествующем опыте и на личных наблюдениях. Предположение о том, что это познание переходит от физических признаков к фактам сознания, ошибочно.11 Остин считает, что вера в существование сознания других людей естественна, обоснований требует сомнение в этом. Сомневаться в этом только на основании того, что мы не способны «самонаблюдать» восприятия других людей, значит идти по ложному следу, ибо дело здесь попросту в том, что, хотя мы сами и не наблюдаем чувств других людей, мы очень часто знаем их.12
Важное место в ранних работах Остина занимает введение понятий пер-формативиого u констатирующего высказываний, которое он рассматривает как очередной шаг в развитии логических представлений о границе между осмысленными и бессмысленными высказываниями. Под первым он понимал высказывание, являющееся исполнением некоторого действия («Я обещаю, что...»), под вторым — дескриптивное высказывание, способное быть истинным или ложным. В дальнейшем эти идеи были преобразованы в теорию речевых актов (speech act theory). В целостном виде они были изложены Остином в курсе лекций под названием «How To Do Things With Words», прочитанном в Гарвардском университете в 1955 г. Единый речевой акт представляется Остину трехуровневым образованием. Речевой акт в отношении к используемым в его ходе языковым средствам выступает как локутивный акт; в отношении к манифестируемой цели и ряду условий его осуществления — как иллокутивный акт; в отношении к своим результатам — как перлокутив-ный акт. Главным новшеством Остина в этой схеме является понятие иллокуции, т. к. локуцией всегда занималась семантика, а перлокуция была объектом изучения риторики. Остин не дает точного определения понятию «иллокутивный акт». Он только приводит для них примеры13 — вопрос, ответ, информмрование, уверение, предупреждение, назначение, критика и т. п. Остин пытается обнаружить отличительные признаки иллокуции. В дальнейшем Стросон Ф. свел замечания Остина к четырем признакам, из которых главными являются признаки целенаправленности и конвенционалъности. Остин считал, что в отличие от локутивного в иллокутивном акте конвенции не являются собственно языковыми. Однако ему не удалось объяснить, в чем состоят эти конвенции. Остину принадлежит и первая классификация иллокутивных актов. Он полагал, что для этой цели нужно собрать и классифицировать глаголы, которые обозначают действия, производимые при говорении, и могут использоваться для экспликации силы высказывания, — иллокутивные глаголы. С точки зрения современного уровня развития лексической семантики классификация Остина выглядит довольно грубым приближением к сложной структуре данного объекта исследования. Теория «речевых актов» оказала большое влияние на современную лингвистику и логику (т. н. иллокутивная логикаг трактующая речевые акты как интенциональные действия говорящего).
|
|
|
ОТ РЕДАКТОРА АНГЛИЙСКОГО ТЕКСТА
ПУБЛИКУЕМЫЕ ЛЕКЦИИ были прочитаны Остином в Гарвардском университете в 1955 году в рамках Джемсовского курса.1 В кратком примечании Остин объясняет, что в основе этих лекций лежат взгляды, «сложившиеся еще в 1939 году. Я уже использовал их в статье «Чужое сознание», опубликованной в «Материалах Аристотелевского общества (Proceedings of the Aristotelian Society)», дополн. том XX (1946), с. 173 и ел., и вскоре мне удалось показать еще одну скрытую часть этого айсберга, выступая в различных научных обществах...». В1952-1954 годах Остин читал в Оксфорде курс лекций, который он назвал «Слова и действия». Каждый год он частично перерабатывал конспекты, охватывающие приблизительно тот же материал, что и Джемсовский курс, для которого он написал новый текст, хотя в него вошли и некоторые страницы прежних конспектов. Именно эти записи Остина были последним по времени текстом, посвященным данной теме. По нему он и продолжал читать в Оксфорде, лекции на тему «Слова и действия», внося мелкие исправлении и небольшие добавления на полях.
|
|
|
В настоящем издании содержание этих лекций воспроизводится с максимальной точностью при минимальной редакторской правке. Сам Остин, несомненно, придал бы им более подходящую для печати форму, он, по-видимому, сократил бы резюме предыдущих лекций, которыми начинается каждая из последующих, и, безусловно, развил бы многие положения своих конспектов, как он это делал в ходе чтения лекций. Однако большинство читателей предпочтут получить именно то, что было написано его рукой, а не о, что он, как кому-то кажется, опубликовал бы, или, как кому-то помнится, говорил в лекциях; поэтому читатели, надо думать, не станут сетовать на некоторые несовершенства формы и стиля и на непоследовательность в употреблении терминов.
И все же эти лекции не воспроизводят конспекты Остина с полной точностью. Это объясняется следующим. Большая часть материала, особенно на первых страницах каждой лекции, писалась полностью и оформлялась в виде предложений лишь с незначительными пропусками — частиц, артиклей. Часто в конце каждой лекции текст становился фрагментарным, а дополнения на полях писались очень сокращенно. В этих местах конспекты пришлось толковать и дополнять на основе материалов лекций 1952-1954 годов, о которых говорилось выше. Мы воспользовались еще одной возможностью проверить текст, сравнивая его с записями английских и американских слушателей, с текстом лекций о перформативных высказываниях, которую автор прочел на радио, и с магнитофонной записью лекции, названной Перформативы» и прочитанной в Готенберге в октябре 1959 года. О том, как использовались эти подсобные материалы, более подробно говорится в Примечаниях. Не исключено, что в процессе обработки в текст могла вкрасться та или иная фраза, от которой Остин отказался бы, но маловероятно, чтобы основные положения автора были искажены.
|
|
|
Дж. 0. Уормсон
ЛЕКЦИЯ I
То, о чем я собираюсь здесь говорить, не является ни сложным, ни даже спорным; единственное, что я бы мог применительно к этому поставить себе в заслугу, так это то, что предмет моего разговора соответствует истине, по крайней мере отчасти. Феномен, который я намерен обсудить, настолько распространен и очевиден, что я не могу себе представить, чтобы он был не замечен кем-либо до меня, по крайней мере в замечаниях, сделанных по другому поводу. Тем не менее я не встречал работ, полностью посвященных этой теме.
Среди философов слишком долго было укоренено убеждение, что «утверждение» может только «описывать» положение вещей или «утверждать нечто о каком-либо факте», который при этом должен быть либо истинным, либо ложным. Лингвисты, разумеется, регулярно указывали на то, что не все «предложения» (в их реальном употреблении) являются утверждениями:2 так, традиционно помимо утверждений сами лингвисты выделяют вопросы и восклицания, предложения, выражающие команды или желания, уступительные значения. И философы, несомненно, не собирались отрицать существование таких особых предложений, если, конечно, не принимать в расчет в некотором смысле слишком свободное употребление термина «предложение» в значении «утверждение». Несомненно также и то, что как лингвисты, так и философы очень хорошо отдавали себе отчет в том, насколько трудно отграничить, скажем, те же вопросы, команды и так далее от утверждений при помощи тех тощих средств, которые предоставляет грамматика, таких, например, как порядок слов, модальность (mood), и тому подобных: хотя, возможно, было просто не принято обращать внимание на те трудности, которые благодаря этому факту возникают. Ибо как нам решить, что к чему относится? Каковы пределы и дефиниции каждого из подобных случаев? «
Но в последние годы многие вещи, которые ранее безоговорочно принимались философами и лингвистами в качестве «утверждений», были рассмотрены с новой тщательностью. Подобное рассмотрение началось достаточно косвенным путем, по крайней мере, в философии. Поначалу появилась точка зрения — которая, впрочем, не всегда формулировалась без излишнего догматизма, — в соответствии с которой утверждение (факта) должно быть «верифицируемым», и это привело к тому взгляду, в соответствии с которым многие «утверждения» суть лишь то, что может быть названо псевдоутверждениями. Прежде всего и с наибольшей очевидностью оказалось, что многие «утверждения» — вероятно, впервые это было систематически сформулировано КАНТОМ — представляют собой совершенную бессмыслицу, несмотря на их безупречную грамматическую форму; и дальнейшее открытие свежих типов бессмыслицы — хотя и никак не систематизированных, а если и объясняемых, то объяснения часто оставались таинственными — в целом приносило скорее пользу, чем вред. И все же мы, даже философы, накладываем определенные ограничения на количество бессмыслицы, которую мы готовы допустить до обсуждения: поэтому было так естественно продолжать в том же направлении и на следующей стадии исследования задать вопрос о том, следует ли вообще соответствующие многочисленные псевдоутверждения включать во множество «утверждений». Общими усилиями мы пришли к тому, что многие употребления, которые выглядят похожими на утверждения либо в целом, либо отчасти, не предназначены для сообщения некой новой информации о фактах: например, «этические пропозиции» полностью или частично призваны вызывать некие эмоции, или предписывать указания, или влиять на них определенным образом. Здесь, как и в предыдущем случае, одним из первых был КАНТ. Мы также часто употребляем конструкции, находящиеся за пределами традиционной грамматики. Пришло время, и мы увидели, что в обычные описательные утверждения вкрапливается множество особых, запутанных слов, вовсе не служащих для того, чтобы прибавить какое-то новое свойство к описываемой реальности, но, скорее, для того, чтобы обозначить (но не сообщит^ о них) некие обстоятельства, при которых было сделано утверждение, или оговорки, которые надо сделать о его субъекте, или то, как именно оно должно быть понято, и тому подобное. Для того, чтобы игнорировать эти возможности, было придумано понятие «дескриптивной» ошибки — не очень-то подходящее название, ведь само слово «дескриптивный» уже имеет специальное значение. Не все истинные или ложные утверждения являются дескрипциями, по этой причине я предпочитаю употреблять слово «констатив». Исходя из вышеизложенного, можно сказать, что хотя бы отчасти мы показали, по крайней мере предприняли попытку показать, что многие традиционные философские затруднения возникали благодаря ошибке — ошибке понимания в качестве прямых утверждений о фактах таких употреблений, которые либо вообще (в некотором любопытном неграмматическом смысле) были бессмысленными, либо были предназначены для чего-то совершенно другого.
Что бы мы ни думали о какой-либо из этих точек зрения или предположений, мы, так или иначе, лишь весьма сожалея о той изначальной путанице, в которую были вовлечены философские доктрины и методы, не можем не признать, что они, эти взгляды и предположения, совершили революцию в философии. Если кто-нибудь захочет назвать это величайшим и наиболее благотворным событием в ее истории, я не стану считать это слишком сильным заявлением. Неудивительно, что изначально эти новации были половинчатыми и parti pris3 преследовали посторонние цели — с революциями так обычно и бывает.
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ ВЫЧЛЕНЕНИЕ ПЕРФОРМАТИВА4
УПОТРЕБЛЕНИЯ того типа, которые мы должны будем здесь рассмотреть, в целом, конечно, не являются разновидностью бессмыслицы, хотя злоупотребление [misuse] ими вполне может, как мы увидим, производить своего рода «бессмыслицу». Скорее, они входят в другой класс — «маскарадных костюмов». Но это не означает, что для какого-либо вида этого класса обязательно нужно надевать костюм утверждения о факте. Но все же так оно обычно и бывает. И самое удивительное, что это происходит тогда, кода подобные маски выступают в своей наиболее эксплицитной форме. Лингвисты, я уверен, проглядели эту «обманку», философы в лучшем случае натыкались на нее случайно.5 Поэтому удобнее будет вначале исследовать этот феномен в его заводящей в тупик форме для того, чтобы выявить его характерные особенности по контрасту с особенностями утверждений, которые этот феномен «передразнивает».
Мы рассмотрим в качестве первых примеров несколько употреблений, которые безусловно опознаются в качестве грамматических утверждений и при этом не являются бессмысленными и не содержат никаких опасных словесных сигналов, по которым философы теперь распознают или делают вид, что распознают (забавные слова, такие, как «хороший» или «все», подозрительные вспомогательные глаголы как «должен» или «может», а также сомнительные построения типа условных гипотетических); во всех этих употреблениях будут присутствовать однообразно употребленные глаголы в позиции первого лица единственного числа активной изъявительной конструкции.6 Можно обнаружить в речи употребления, удовлетворяющие этим условиям, и в то же время:
A. они ничего не «описывают» и ни о чем не «сообщают», ничего не констатируют, не являются «истинными или ложными»; а также
B. употребление этих предложений является частью поступков или действий, которые в обычных случаях не описываются как говорение о чем-либо.
Последнее не так парадоксально, как звучит на первый взгляд или как я это намеренно пытался заставить прозвучать: на самом деле примеры, которые я сейчас приведу, скорее, разочаровывают. Примеры: (Ε. α) «Да (I do) (в смысле: «Я согласен взять эту женщину в жены»)» — как
употребление в ходе брачной церемонии.7 (Е. Ь) «Нарекаю этот корабль "Королевой Елизаветой"» — употребляется, когда
разбивают бутылку шампанского о нос корабля.
(Е. с) «Завещаю наручные часы своему брату» — употребляется в завещании. (E. d) «Спорим на шесть пенсов, что завтра будет дождь».
В этих примерах кажется ясным, что употреблять предложения (при определенных обстоятельствах, разумеется) не значит описывать мое действие в акте употребления того, что я говорю, или утверждать, что я что-то делаю:
Скорее, это значит производить само действие. Ни одно из приведенных употреблений не является ни истинным, ни ложным. Я утверждаю это как нечто очевидное и не собираюсь даже этого доказывать. Это не нуждается в доказательстве подобно тому, как выражение «Да пошел ты!..» не является ни истинным, ни ложным: возможно, конечно, чтобы последнее употребление «служило для передачи информации», но это совсем другое дело. Назвать корабль и означает произнести (в соответствующих обстоятельствах): «Нарекаю и т. д.». Когда я говорю перед алтарем: «Да, я согласен», я не сообщаю о своей женитьбе — я самими этими словами принимаю участие в совершении юридического акта своей женитьбы.
Как мы должны обозначить предложение или употребление подобного рода?8 Я предлагаю назвать его перформативным предложением, или перформативным употреблением, или для краткости просто «перформативом». Термин «перформатив» будет нами употребляться применительно к различным родственным конструкциям примерно так же, как, например, употребляется термин «императив».9 Это название, конечно, производно от «perform» (представлять, осуществлять, исполнять) — обычного глагола в сочетании с существительным «действие» (action): оно указывает на то, что произнесение высказывания означает совершение действия, и данном случае неверно думать, что имеет место простое произнесение слов.
Есть и другие термины, которые могут более или менее удовлетворительно заменить предыдущий в более специфичных случаях перформативных употреблений: например, многие перформативы являются контрактивными (сопровождающими заключение договора — «Спорим...») или декларативными («Объявляю войну»). Однако ни один из использующихся терминов не охватывает явление во всей его широте. Один технический термин приближается очень близко к тому, что нам нужно — «оператив», — в том строгом смысле, в котором он используется в той части юридического документа, которая касается, например, гарантий реализации сделки (передачи имущества
или чего-то такого), которая является главным объектом его рассмотрения, в то время как остальная часть документа просто «излагает» обстоятельства, при которых совершается эта сделка.101 " Но «оператив» имеет и другие значения: в самом деле, он часто употребляется, когда просто хотят сказать о чем-то более чем «важном».
Я выбрал новое слово, которому, несмотря на то, что его этимология вполне прозрачна, мы не будем приписывать несвойственных ему значений.
|
|
|
