Кризис современного социализма

 

Жизнь есть опыт, и учит она нас прежде всего трезвому опыту. Она учит нас, что все отвлеченные доктрины, не выросшие из такого опыта, суть праздные выдумки, ведущие к неудачам и крушению. Здесь непозволительно ссылаться на «благие намерения» или на «идеализм»… На самом деле есть два вида идеализма: один глубокий, почвенный, здоровый и творческий, вырастающий из духовного, религиозного и жизненного опыта, а другой – мелкий, беспочвенный, химерический и доктриальный, который не созерцает, а фантазирует, который «знает» такое, что он решительно не знает, и заменяет опытную уверенность – нетерпимой самоуверенностью. Русской интеллигенции в xix и в xx веке не хватало истинного идеализма; она жила химерическими доктринами и именно вследствие этого пришла к революции и социализму.

В дореволюционное время среди русского студенчества считалось, что тот, кто все время отдает науке или искусству и в сущности говоря накапливает и бережет духовный и жизненно-реальный опыт, а от «общественности» и «политики» сторонится, тот «академист», «карьерист», «шкурник» и «реакционер». Он, по словам поэта Некрасова, принадлежит к «ликующим, праздно болтающим, обагряющим руки в крови». «Настоящий» студент призван прежде всего желать и требовать политического и социального обновления. Он должен иметь «идеал» и содействовать какой-нибудь определенной партии. Но идеал – «один», другого нет. Это «социализм». Что такое «социализм», из чего он исходит, к чему ведет, как осуществляется, – этого не знал никто. Да и что тут надо знать? Социализм – это, по выражению одного пустомели, выведенного Островским, – «все высокое и прекрасное», мало того – это осуществление справедливости, а справедливость, всеконечно, требует равенства; а если осуществить «справедливое равенство», то начнется братство, свобода и всякое благорастворение воздухов… В это надо верить, за это надо бороться, и «честный» человек непременно стремится «в стан погибающих за великое дело любви»…

В действительности первый признак ответственного и вдумчивого человека состоит в том, что он умеет различать, во что надо веровать и чего нельзя принимать на веру. Именно этого русская радикальная интеллигенция никогда не умела. Ей, с самого Вольтера, все казалось, что в религии вера неуместна, а верить надо в радикальные политические лозунги. «Просвещенный» человек не может принимать всерьез Евангелие, учение Христа и традицию Церкви, если он это делает, то он или «чудак», которому можно дать снисхождение, или «корыстный лицемер», которого надо осмеять и разоблачить. «Просвещенный» человек должен прилепиться сердцем, воображением, мыслью и волею – к тезисам западного демократизма, республиканства и, конечно, социализма. Он должен благоговейно читать пошлости Писарева, наивности Чернышевского, сентиментальные вирши Некрасова, сумбуры Михайловского и Лаврова, невежественные глупости народовольческих брошюр и мертвую, абстрактную трескотню марксистской литературы. В это надо верить; и по вере – делать; а для дела – жертвовать.

Кто имел хоть какое-нибудь представление о социализме до 1917?! Никто. Как представляли себе социальную революцию ее вожди? Вот, например, князь П.А. Кропоткин, вождь анархического коммунизма, всеевропейски известный своею проповедью индивидуального террора против буржуазии… Сколько убийств было совершено с его одобрения! Вспомним хотя бы свирепое и бессмысленное убиение Императрицы Елизаветы Австрийской в Женеве (1898), итальянского короля Гумберта (1900), португальского короля Дон Карлоса и его наследника Луи Филиппа (1907)… Вспомним убиение целого ряда президентов республик: французского, Сади Карно (1894), уругвайского, Борда (1897), гватемальского, Барриса (1898), доминиканского, Эро (1899), североамериканского, Маккинли (1901)… Это все дела рук анархистов-коммунистов, объяснявших свои злодеяния, как «пропаганду фактом»… А эти бомбы, бросавшиеся ими же в кафе и театры, полные народа! «Если ты сидишь с сытой буржуазией, то и погибни вместе с нею» (Ревашоль, Вальян и другие провозвестники противоестественной химеры…).

И во имя чего все это делалось? Что предносилось Кропоткину, когда он призывал к коммунизму? Он представлял себе дело так: собираются граждане, отменяют всякую власть, отменяют частную собственность и затем вытаскивают из квартир все свое и чужое имущество и складывают его на площади; образуется огромный ворох (le tas), груда всякого добра, из каковой груды каждый имеет право взять в свое личное пользование то, что ему нужно (pris au tas). Каждому по потребностям, а в смысле труда – с каждого по способностям. Источник зла (власть!) устранен. Немедленно расцветает повальное братство и начинается эпоха свободной «взаимопомощи среди людей и животных» (заглавие одной из его книг). Можно представить себе, как «прозревал» этот престарелый «пророк» анархо-коммунизма, когда он при большевиках вернулся в Россию и поселился в Москве на Новинском бульваре!… Благодушный старичок со светскими манерами приходил в сущее отчаяние от всего, что делалось в России, он пытался даже уговаривать Ленина и, не преуспев в этом деле, поспешил скорее скончаться… Похоронили его с почетом, как «героя революции»…

А разве далек был от этого Керенский, выпустивший из тюрем в марте 1917 года всю уголовную шпану и пытавшийся вести мировую войну на уговорах и при солдатском митинговании? А прочие эсеры, сумевшие захватить большинство в Учредительном собрании при помощи самой беззастенчивой всероссийской демагогии, но не умевшие создать никакого отряда для защиты от щелкающей затворами ружей матросни…

Но если так думала и поступала «элита» русской революции, то чего же было ждать от волнующегося студенчества? А это значит, что русская радикальная интеллигенция, мечтавшая и вопившая о «социализме», не имела о нем ни малейшего представления. А тут еще эта не то наивно-глупая, не то демагогически-лживая фраза Карла Маркса, обещавшего, что с водворением социализма сама собою отпадет государственная организация… Он-то о чем думал? Он-то что себе представлял? Или он умалчивал о том, что думал, и вслух произносил другое? И не за ним ли вслед смертельно больной Ленин, создавший в 1917 году Чеку и требовавший крови, пробормотал, что социализм – это «кооперация плюс электрификация»?.. Пробормотал и впал в полную невменяемость от прогрессивного паралича…

Вот этот исход мы и предсказываем для социализма: он рожден «прогрессивным параличом», поразившим дух, разум и инстинкт радикальной интеллигенции, и приведет он к «прогрессивному параличу» хозяйственного инстинкта и духовной культуры. Человечеству нужно социальное устройство, а не социалистическое: ибо последнее по самому существу своему антисоциально.

Жизнь есть опыт, и учит она нас прежде всего ответственному опыту. И когда человечество вынашивает – мыслью, воображением, волею и верою – какую-нибудь социальную химеру, то разоблачить и преодолеть ее может только опыт. Ныне это и происходит во всех странах, захваченных социализмом или коммунизмом. Трудно массе отказаться от вековой мечты, трудно дать воле, окостеневшей в вековых резолюциях и организациях, новое направление, трудно, уверовав, разувериться. И людям социалистической химеры – и вождям, и массам – все еще кажется, что произошло какое-то «недоразумение», что где-то что-то неверно истолковали, исказили и ошибаются: ведь «идеал» гласил – свобода, демократия, равенство, общность (социализм); какой же это социализм, если нет ни свободы, ни демократии, ни равенства? Нет, надо по-прежнему веровать, что социализм это «все высокое и прекрасное»: обилие, всеобщие сытость и комфорт, равенство, братство, гуманность… Вот как в Англии «лэбэристы» так хорошо (было) завели: всем бесплатные очки, парики, челюсти, корсеты, резиновые удобства. Вот это был социализм: при свободном всеобщем голосовании – исключение частной инициативы, водворение повсюду нового социалистического чиновничества, захват больших предприятий, миллион контролеров и обер-контролеров и всюду – очки и парики, парики и корсеты – бесплатно.

Но именно опыт ведет к пересмотру. И пересмотр этот ныне начался повсеместно… конечно, за исключением таких деятелей, как Бивэн в Англии, Шумахер в Германии, Ненни в Италии, Абрамович со Шварцем в «Социалистическом Вестнике», по мнению которых, все сделанное – «удалось» и надо только продолжать «полным ходом». Эти так до самой смерти не поймут, что социализм уже разоблачен и провалился и что «полный ход» неизбежно приведет или к крайнему левому или к крайнему правому деспотизму.

 

* * *

 

Более вдумчивые и осторожные давно уже (еще в 1947 году) начали сомневаться и делать оговорки. Такова, напр., была достопримечательная статья «эсера» Григория Аронсона в XVII книге налевомыслящего «Нового Журнала»: «Путь к социализму оказался мучительным». Есть реальная опасность, что «демократический социализм» внезапно обнаружит «свое внутреннее бессилие»… «Нельзя забывать, как демократия слаба и как легко она может пасть жертвой узурпации»… «В целом ряде стран наблюдается весьма слабый уровень демократического сознания народных масс, в среде которых весьма распространены тяготение к диктатуре, эсхатологические верования, переоценка роли насилия, нигилизм по отношению к праву и презрение к свободе»… «Почти повсюду демократия слаба и неустойчива»… «И вот возникает вопрос: «не взорвет ли социализация – демократию?» Ибо «благодаря проведению национализации – неимоверно возрастает мощь государства. Прерогативы власти получают чрезвычайное усиление благодаря тому, что в ее руках сосредоточиваются огромные национально-экономические ресурсы». И таким образом, «страшный призрак тоталитарного государства, этого… опасного врага свободы и социализма… подкарауливает современных социализаторов»…

А между тем, по Карлу Марксу, «обобществление средств и орудий производства, социализация – является альфой и омегой социализма»…

Не значит ли это, что марксизм погубит свободу и демократию? Мы полагаем, что это неизбежно, ибо самое естество социализма требует тоталитарного строя. Парики-то, очки и корсеты на первых порах дадут, но потом – потом снимут кожу. Аронсон вспоминает очень уместно любопытную предсмертную оговорку Каутского; «Если бы нам доказали, что освобождение пролетариата и человечества целесообразнее всего может быть достигнуто на основе частной собственности на средства производства, как это допускал Прудон, то мы должны были бы выбросить социализм за борт»… И вот, смысл нашей эпохи в том, что исторический опыт приступил к таковому доказательству, вернее сказать, дал его. Как интересно читать у Аронсона такое признание: «обобществление средств и орудий производства отнюдь не является непременным и главным признаком социализма в реальности» и «слишком решительный загиб в этом направлении может жестоко отомстить за себя»…

Это означает, что умнейшие из социалистов начинают понимать опасность социализма, а может быть, и его несостоятельность и подготовлять отбой… Давно пора! Но надо помнить, что эта больная «идея» снится фантазерам не первое тысячелетие… Что она никем из наших современников не создана творчески, а воспринята из чужих рук, что она стала чем-то вроде религиозного догмата, проповедуемого и с крыш, и в подвалах, и успела создать в массах, неспособных к самостоятельному суждению, сущий психоз… За все это мы и расплачиваемся. И как будто начинаем умнеть. Напрасно говорит поговорка, что «крепкость задним умом» будто бы присуща именно русскому человеку. Несправедливо это! Западный европеец тоже «задним умом крепок». Вот доказательства.

Рабочие союзы в Англии издавна были драгоценным оплотом «лэбэристов» (социалистической партии); рабочий, голосующий за либералов или за консерваторов, был в Англии самобытным исключением. Но вот недавно (в начале января 1953 г.) рабочие союзы отказались от совместной с социалистами выработки единой избирательной программы для следующих выборов, и некоторые представители тредюнионов прямо высказались в том смысле, то они не ждут от социализации предприятий блага для рабочих и что огосударствление угольных копей не дало рабочим того, чего они ожидали. Они прямо указали на то, что государство не справляется с социализацией, что частные предприниматели работают лучше огосударствленных и что обещание дальнейшей социализации не прибавит левым на выборах ни одного голоса. Третий квартал 1952 года дал в угольных копях дефицит в 5 миллионов фунтов стерлингов, т.е. дефицит в 2 шиллинга на каждую тонну, а транспортная комиссия грозит дефицитом в 21 миллион фунтов. Англия «объелась» социализмом, и Бивэну остается только бушевать и возмущаться. Но он оказался задвинутым и в пределах своей социалистической партии, а Эттли, бывший премьер, открыто признал, что в будущем всякая новая «социализация» должна быть осторожно рассмотрена и взвешена с точки зрения общегосударственного интереса и возможного времени. Тем временем стальная промышленность в Англии и транспорт возвращены в частные; руки, и можно с уверенностью сказать, что социализм в Англии нанес сам себе такие тяжелые удары, каких не могла нанести ему никакая отвлеченная полемика консерваторов. Осуществление дало опыт, опыт оказался отрезвляющим…

К этому надо присоединить социалистический опыт в захваченной коммунистами Восточной Европе. Продовольственное оскудение идет здесь рука об руку с невыполнением промышленных заданий и с антисоциальным режимом, подавляющим рабочих и крестьян. Коммунисты ищут «виноватых» и… находят их: 1) саботаж кулаков и интеллигенции; 2) сбрасываемые американцами с воздуха картофельные жуки; 3) интриги «израильтян»; 4) недостаток террористического радикализма в министерских мероприятиях. Но поляки, чехи, венгры, румыны и болгары думают иначе: они на опыте постигают, что есть социализм, и делают выводы на будущее время.

Не поучительны ли данные сельского хозяйства в Восточной Германии? Уже осенью 1952 года здесь было насчитано свыше 200000 гектаров бесхозной, т.е. заброшенной земли. Крестьяне, трудолюбивые собственники и искусные хозяева, бегут от коллективизации. С 1 января до 15 февраля 1953 года на запад бежало 2507 хозяйственных крестьян. А коммунисты открыто говорят о необходимости «уничтожить крестьянское сословие», как таковое. Школа социализма оказалась суровой и беспощадной, но в то же время – отрезвляющей и оздоровляющей. Свободный Берлин должен ежедневно принимать от 2000 до 3000 беглецов из порабощенной Германии, в том числе рабочих, крестьян, немецких совчиновников, совполицейских, соввоенных, сов-социалистов и евреев. Социализм в его настоящем, тоталитарном осуществлении оказался чем-то вроде чумы или урагана, и выводы навязываются людям сами собой.

Эти выводы начинает делать уже и Иосиф Броз, носящий кличку «Тито» (по-сербски: «Тайна Интернационала Террористична Организация»). Чтобы оценить эту «титоброзную» эволюцию надо знать подвиги его прошлого. Так, уже во время немецкой оккупации он работал над экспроприацией югославских «селяков»: его агенты совершали в пределах богатого крестьянского села провокационные нападения на немецкие части, в ответ на это немецкие войска зажгли село с четырех концов по образцу селения Орадур во Франции, а разоренным и пролетаризированным крестьянам не оставалось ничего иного, как уходить в леса и горы и примыкать к «титоброзной» партизанщине, которая всячески уклонялась от открытой борьбы с немецкими оккупационными войсками. Читая подробные описания этого времени, не знаешь, чему больше удивляться – дальновидности предводителя, свирепости его или дьявольскому замыслу.

Долгие годы длилась в дальнейшем борьба Тито Броза с не поддающимся коллективизации крестьянством Югославии. Ныне этот диктатор понял, что оборонять страну, враждуя с крестьянством, невозможно и что коллективизация хороша лишь за столом в беседах с марксистским идеологом Моше Пияде. Конец февраля принес известие, что впредь социализм решено вводить только «добровольно», медленно и поощрительно. «Искусственные? Образования» дают только отрицательные результаты. Все принудительные колхозы должны быть распущены, останутся только свободные общины и кооперативы. Этому соответствует план ликвидации «бюрократической опеки» в промышленности и торговле. Один из самых свирепых коммунистов нашего времени, Тито Броз, вводит в Югославии что-то вроде нэпа. Наивно было бы здесь «верить» и «надеяться», но о кризисе социализма этот поворот говорит совершенно явственно.

Итак, Европа переживает кризис социализма. Мучительный, унизительный и ломающий по форме. Но, будем надеяться, что серьезный и глубокий по своим последствиям…

 

 

Как же это случилось

 

Если мы попытаемся подвести итоги всему тому, что необходимо сказать против «новой орфографии», то мы произнесем ей окончательный приговор: она должна быть просто отменена в будущем и заменена тем правописанием, которое вынашивалось русским народом с эпохи Кирилла и Мефодия. И это будет не «реакцией», а восстановлением здоровья, смысла и художественности языка.

Напрасно нам стали бы указывать на то, будто бы мы защищаем прежнее правописание их политической вражды к большевизму. Эту инсинуацию произнес когда-то г. Айхенвальд в берлинской газете «Руль». Верно как раз обратное. Если бы новую орфографию ввела русская национальная монархическая власть (чего она, конечно, никогда бы не сделала!), то мы стали бы защищать прежнее правописание с той же энергией; а вот защитники новой орфографии действительно политиканствуют с нею, придавая ей значение «приятия революции», «закапывания рва» или «спуска на полозьях». С другой стороны, если бы коммунисты вернули прежнее правописание (чего они, конечно, никогда не сделают!), то мы отнюдь не стали бы врагами спасенного правописания, ни сторонниками коммунизма. Приписывать нам политизацию всех критериев духовной культуры – есть сразу инсинуация и пошлость. Вопрос же правописания решается не пристрастием и не гневом, а художественным чувством родного языка и ответственной аналитической мыслью.

Мы отлично знаем, что революционное кривописание было введено не большевиками, а Временным правительством. Большевики сами привыкли к прежнему правописанию: все эти Курские, Чубари, Осинские, Бухарины продолжали в своих речах «ставить точки» на отмененное «i» и требовать, чтобы коммунисты все знали на отмененное «Ъ». Даже Ленин писал и говорил в том смысле, что старое правописание имело основание различать «мiр» и «миръ» (изд. 1923 г. т. XVIII, ч. 1, с. 367). Нет, это дело рук проф. А.А. Мануйлова («министра просвещения») и О.П. Герасимова («товарищ министра просвещения»). Помню, как я в 1921 году в упор поставил Мануйлову вопрос, зачем он ввел это уродство, помню, как он, не думая защищать содеянное, беспомощно сослался на настойчивое требование Герасимова. Помню, как я в 1919 году поставил тот же вопрос Герасимову и как он, сославшись на Академию Наук, разразился такою грубою вспышкою гнева, что я повернулся и ушел из комнаты, не желая спускать моему гостю такие выходки. Лишь позднее узнал я, членом какой международной организации был Герасимов.

Что же касается Академии Наук, то новая орфография была выдумана теми ее членами, которые, не чувствуя художественности и смысловой органичности языка, предавались формальной филологии. Эта формализация есть язва всей современной культуры: утратив веру, а с нею и духовную почву, оторвавшись от содержательных корней бытия, современные «деятели» выдвинули формальную живопись, формальную музыку, формальный театр (Мейерхольд), формальную юриспруденцию, формальную демократию, формальную филологию. И вот, новая орфография есть продукт формальной филологии и формальной демократии, т. е. демагогия. В Академии Наук совсем не было общего согласия по вопросу о новой орфографии, а была энергичная группа формалистов, толковавших правописание, как нечто условное, относительное, беспочвенное, механическое, почти произвольное, не связанное ни со смыслом, ни с художественностью, ни даже с историей языка и народа. Знаю случайно, как они собирали подписи под своей выдумкой, нажимали на академика А.А. Шахматова, который, чтобы отвязаться, дал им свою подпись, а потом, при большевиках, продолжал печатать свое сочинение по старому правописанию. Свидетельствую о том негодовании, с которым относились к этому кривописанию такие ученые знатоки русского языка, как академик Алексей Иванович Соболевский, лекции которого по «Истории русского языка», по словам того же Шахматова, «получили значение последнего слова исторической науки о русском языке у нас и за границей». Свидетельствуют о таком же негодовании всех других московских филологов, из коих знаменитый академик Ф.Е. Корш разразился эпиграммой: «Старине я буду верен, С детства чтить ее привык: Обезичен, обезъерен. – Обезъятен наш язык». Такие ученые, как академик П.Б. Струве, не называли «новую» орфографию иначе как «гнусною»…

Для чего же это кривописание выдумывалось, ради чего вводилось? Публично выдвигали два соображения: «новая орфография» проще и для народа легче… Эти аргументы воспроизводились в эмиграции и такими дилетантами-публицистами, как г. Ю. Айхенвальд. На самом же деле эти аргументы совершенно неосновательны.

Вот данные опыта. Один русский ученый славист, член-корреспондент Российской Академии Наук, рассказывал мне в 1922 году о результатах своего пятилетнего преподавания в гимназии. Он предлагал ученикам: кто хочет, учись по старой орфографии, кто хочет – по новой, требовать буду с одинаковой строгостью! И что же? Процент слабых в среднем счете оказался одинаковым. Оказалось, что трудно вообще правило и его применение, независимо от того, что именно предписывает правило. Напрасно стали бы ссылаться на особые затруднения, вызываемые буквою «Ъ». Эти затруднения были уже преодолены на чисто мнемоническом пути. Уже по всей России циркулировала дешевенькая книжка в стихах и с картинками, где все слова, требующие букву «Ъ», были включены в текст: «Раз белка беса победила (И с тем из плена отпустила) Чтоб он ей отыскал орех. (Но дело было то в апреле) В лесу орехи не созрели» и т. д. Или еще: «С Днепра, с Днепра ли некто Глеб, – Жил в богадельне дед-калека. – Не человек, полчеловека… – Он был и глух, и нем, и слеп – Ел только репу, хрен и редьку»… и т. д. Запомнить эти стишки ничего не стоило; и учителю оставалось только пояснять корнесловие и смыслословие…

Один русский ученый говорил мне: «Что они все твердят об облегчении? Пишем мы, образованные, и нам прежнее правописание совсем не трудно, а необразованной массе важно читать и понимать написанное; и тут старое правописание, верно различающее смысл, для чтения и понимания гораздо легче! А новое кривописание сеет только бессмыслицу»…

Что же касается «упрощения», то идея эта сразу противо-национальная и противокультурная. Упрощение есть угашение сложности, многообразия, дифференцированности. Почему же это есть благо? Правда, угашение искусственной, бессмысленной, беспредметной сложности дает экономию сил, а растрачивать душевно-духовные силы на мертвые ненужности нелепо. Но «сложность» прежнего правописания глубоко обоснована, она выросла естественно, она полна предметного смысла. Упрощать ее можно только от духовной слепоты; это значит демагогически попирать и разрушать русский язык, это вековое культурное достояние России. Это наглядный пример того, когда «проще» и «легче» означает хуже, грубее, примитивнее, неразвитее, бессмысленнее, или, попросту, – слепое варварство. Пустыня проще леса и города; не опустошит ли нам нашу страну? Мычать коровой гораздо легче, чем писать стихи Пушкина или произносить речи Цицерона; не огласить ли нам российские стогна коровьим мычанием? Для многих порок легче добродетели и сквернословие легче красноречия. Безвольному человеку беспринципная уступчивость легче идейной выдержки. Вообще проще не быть, чем быть; не заняться ли нам, русским, повальным самоубийством?

Итак, кривописание не легче и не проще, а бессмысленнее. Оно отменяет правила осмысленней записи и вводит другие правила – бессмысленной записи. Оно начало собою революционную анархию. Во всяком культурном делании дорога идея правила, ибо воспитание есть отучение от произвола и приучение к предметности, к смыслу, к совести, к дисциплине, к закону. Правило не есть нечто неизменное, но изменимо оно только при достаточном основании. Произвольное же ломание правила – вредно и противоречит всякому воспитанию, оно сеет анархию и развращает, оно подрывает самый процесс регулирования, совершенствования, самую волю к строю, порядку и смыслу. Здесь произвол ломает самое чувство правила, уважение к нему, доверие к нему и желание следовать ему. Введение же бессмысленных правил есть прямой призыв к произволу и анархии.

Вот именно это и учинило новое кривописание. Здоровая часть русской интеллигенции не приняла его и отвергла. Сделалось два «правописания». Старое стали забывать, новому не научились. Возникло третье правописание – отбросившее твердый знак, но сохранившее ять. Надо ждать четвертого, которое отбросит ять и сохранит твердый знак. Скажем же открыто и точно: никогда еще русские люди не писали так безграмотно, как теперь; ибо в xvii и в xviii веке – искали верного начертания, но еще не нашли его, а теперь отвергли найденное и разнуздали себя орфографически. Тогда еще учились различать «ять» с «естем» и не были уверены, а теперь, ссылаясь на свою малую образованность и на лень, узаконили смысловое всесмещение. «Нам», видите ли, «некогда и трудно» изучать свою русскую, «слишком сложную» орфографию!.. Хорошо, господа легкомысленные лентяи! За это вы будете надрываться над изучением и усвоением гораздо более сложных иностранных орфографий, – французской, английской и немецкой, – чужие языки возьмут у вас все то время, которого у вас «не хватало» на изучение своего, русско-национального, осмысленного правописания, ибо тут иностранные народы не будут принимать во внимание вашу лень, – ваше «некогда» и «трудно». И напрасно кое-кто в эмиграции выдвигает то обстоятельство, что при господстве прежней орфографии были слова со спорным «е» и с неуверенным «Ъ», не проще ли ввиду этого поставить всюду бесспорное «е»? Но ведь есть немало людей с неуверенною мыслью, честностью и нравственностью… Так не проще ли искать ни смысла, ни верности, ни честности, а водворять прямо бессмыслицу, бесчестие и разврат, по крайней мере, все будет определенно, ясно, просто и легко… Да, исторически была шаткость, но ее успешно и осмысленно преодолевали, до тех пор пока не решили покончить с культурой языка и провалиться в варварство.

Прав был князь С.Н. Трубецкой, когда писал («Учение о Логосе», с. 5): «слово есть не только способ выражения мысли, но и способ мышления, самообъектирование мысли». Прав был и князь С.М. Волконский, когда настаивал на том, что смешение родов, падежей, степеней сравнения и т. д. вызывает к жизни «возвратное зло»: дурное правописание родит дурное мышление. Замечательнейший знаток русского языка В.И. Даль писал в своем «Толковом Словаре»: «Надо… сохранять такое правописание, которое бы всегда напоминало о роде и племени слова, иначе это будет звук без смысла» (том i, с. 9). И именно в этом единственно верном языковом русле движется новейший исследователь русского правописания И.И. Костючик в своем сочинении «Нашествие варваров на русский язык». «Не реформа была проведена, а искажение, коверкание русского языка, и при этом – умышленное», отрыв русского языка от его церковно-славянских корней, денационализация русского письма, русской этимологии, фонетики, русского мышления…

Шмелев И.С. передает, что один из членов российской орфографической комиссии сказал: «старо это новое правописание, оно искони гнездилось на задних партах, у лентяев и неспособных»… И именно ученые академики поспешили этим безграмотным лентяям на помощь: прервали всенародную творческую борьбу за русский язык, отреклись от ее вековых успехов и завоеваний и революционно снизили уровень русской литературы. Этим они попрали и смысловую, и художественную, и органическую природу языка. Ибо строгое соответствие звука и записи выговариваемому смыслу есть дело художественного всенародного искания иррационального (как всякое искусство!) и органического (как сама народная жизнь!).

И вот в ответ этим рассудочным формалистам и беспочвенникам мы должны сказать: писаный текст не есть дело произвола, он есть живая риза смысла, точный знак разумеемого, художественное выражение духа. Правописание есть продукт многолетней борьбы народа за свой язык, оно есть сосредоточенный итог его семиотики, фонетики, грамматики, символики и аллегорики – в отношении к предметам и в духовном общении людей. Мудро сказал Апостол Павел, что люди, общающиеся друг с другом вне взаимного разумения, суть друг другу варвары (1 kop. 14.11). Не для того русский народ бился над своим языком, чтобы горсточка революционных «академиков» сорвала всю эту работу взаимного духовного разумения.

Правописание имеет свои исторические, конкретные и в то же время философические и национальные основы. Поэтому оно не подлежит произвольному слому, но лишь осторожному, обоснованному преобразованию; совершенствованию, а не разрушению. Пусть же нарушители русской национальной орфографии получат навеки прозвище «друзей безграмотности» или «сподвижников хаоса»; и пусть первым актом русского национального Министра Просвещения будет восстановление русского национального правописания.

 

О политическом успехе

 

 

(забытые аксиомы)

 

Изволением Божиим в России умер жестокий тиран, один из самых свирепых деспотов истории, истинный «сын погибели». Окруженный при жизни обязательной для всех и притом до смешного безмерной лестью, он и в болезни и по смерти был предметом невиданных политических и военных почестей и советское «духовенство» чуть ли не всех исповеданий возносило фальшивые и кощунственные молитвы о его «здравии» и «упокоении». Нам, хранящим в себе верные сердца, патриотические помыслы и трезвую память о страданиях русского народа, было духовно неестественно и бесчестно видеть все это извращение политических оценок и суждений. И ныне, когда вся эта соблазнительная «помпа» отшумела и стихла, нам необходимо высказаться по существу обо всей этой смуте и связанных с нею соблазнах.

Спросим же себя: что есть истинный политический успех и какими аксиоматическими основами определяется сущность политики?

Самые опасные предрассудки это те, которые замалчиваются и не выговариваются. Так обстоит особенно в политике, где предрассудки цветут буйно и неискоренимо. И вот первый политический предрассудок должен быть формулирован так:

«Что такое политики – известно каждому, тут не о чем разговаривать»…

«Известно каждому»… Но откуда же это ему известно? Откуда приходит к людям верное понимание всего того тонкого, сложного и судьбоносного, что таит в себе политика? Что же, это правильное постижение присуще людям «от природы»? Или, может быть, оно дается им во сне? Откуда этот предрассудок, будто каждому человеку «само собой понятно» все то, что открывается только глубокому, дальнозоркому и благородному духу? Не из этого ли предрассудка вырос современный политический кризис? Недаром человечество постепенно приходит к тому убеждению, что наш век есть эпоха величайших политических неудач, известных в мировой истории. И, может быть, уже пора извлечь уроки из этих неудач и подумать о новых путях, ведущих к спасению…

Было бы необычайно интересно и поучительно проследить через всю историю человечества и установить, какие данные, какие предпосылки ведут к настоящему политическому успеху и что надо делать, чтобы добиться в жизни такого подлинного политического успеха? В этой области человеческий опыт чрезвычайно богат и поучителен – от древности и до наших дней… Кто, собственно говоря, имел политический успех? Какими путями он шел к нему? Кто, наоборот, терпел крушение и почему? И, в конце концов, что же такое есть «политический успех» и в чем он состоит?

Установим прежде всего, что в неопределенной и легко вырождающейся сфере «политики» – отдельные люди и целые партии могут иметь кажущийся успех, который в действительности будет фатальным политическим провалом. Люди слишком часто, говоря о политики, разумеют всякие дела, хлопоты и интриги, которые помогают им захватить государственную власть, не останавливаясь ни перед какими подходящими средствами, фокусами, подлостями и преступлениями. Люди думают, что все, что делается ради государственной власти, из-за нее, вокруг нее и от ее лица, – что все это «политика», совершенно независимо от того, каково содержание, какова цель и какова ценность этих деяний. Самая коварная интрига, самое отвратительное преступление, самое гнусное правление – является с этой точки зрения «политикой», если только тут замешана государственная власть.

Так, история знает людей и партии, которые делали свою скверную и преступную политику, нисколько не заботясь и даже не помышляя об истинных целях и задачах государства, о политическом общении, о благе народа в целом, о судьбах нации, о родине и о ее духовной культуре. Они искали власти, они желали править и повелевать. Иногда они совсем даже не знали, что они будут делать после захвата власти. Иногда они открыто выговаривали, что они преследуют интересы одного-единственного класса и ничего не желают знать о народе в целом или об отечестве. Они бывали готовы жертвовать народом, родиной, ее свободой и культурой – во имя захвата власти и во имя классового злоупотребления ею. Иногда же они обманно прикрывались «социальною программой», с тем чтобы после захвата власти творить свои собственные желания, вожделения и интересы… История знает множество авантюристов, честолюбцев, хищников и преступников, овладевающих государственную властью и злоупотребляющих ею. Нужно быть совсем слепым и наивным, чтобы сопричислять эти разбойничьи дела к тому, что мы называем Политикой.

Когда мы видим в Древней Греции в эпоху Пелопонесской войны, как люди высшего класса связуются такими обязательствами: «Клянусь, что я буду вечным врагом народа и что сделаю ему столько зла, сколько смогу» (см. у Аристотеля и Плутарха), то мы отказываемся признать это «политической деятельностью»… Когда в той же Греции властью овладевают повсюду честолюбивые, жадные и легкомысленные тираны, то это не Политика, а гибель политики. Когда в Милете демократы, захватив власть, забирают детей богатого сословия и бросают их под ноги быкам, а аристократы, вернувшись к власти, собирают детей бедного сословия, обмазывают их смолой и сжигают живыми (см. у Гераклита Понтийского), то это не Политика, а ряд позорных злодеяний.

Когда мы изучаем историю таких римских «цезарей», как Тиберий, Калигула, Нерон, Вителлий, Домициан, то мы чувствуем, что задыхаемся от отвращения ко всем их низостям и жестокостям, к их разврату и злодейству, – и нет тех аргументов, которые заставили бы нас признать их деятельность «политической» и «государственной»: она остается криминальной и развратной.

Когда в Италии в XV веке воцаряются тираны, – почти в каждом городе свой, то их злодейства можно называть «политикой» только по недоразумению. Нет того вероломства, нет той жестокости, нет того ограбления, нет того кощунства, которого бы они ни совершали, нет той противоестественности, перед которой они останавливались бы. Такие имена, как Галеаццо Мария Сфорца, Ферранте Аррагонский, Филипп Мария Висконти, Сигизмунд Малатеста, Эверсо д'Ангвиллари – должны найти себе место в истории мировых преступников, а не в истории Политики. Ибо имеет свои здоровые основы, свои благородные, духовные аксиомы – и тот, кто их попирает, причисляет сам себя к злодеям.

Робеспьер, Кутон и Марат были не политические деятели, а палачи. Тоталитарные деспоты и террористы наших дней позорят политику и злоупотребляют государством; им место среди параноиков, прогрессивных паралити<

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: