 |
2. ОТ СМЕРТИ К ЖИЗНИ
|
|
|
|
В докладе на собрании писателей Татарии, произнесённом в декабре 1940 года, Джалиль приводил строки одного татарского литератора:
Смерть для нас нипочём,
Лишь страну родную жаль, –
и обрушивался на них за то, что поэт «... не изучает сложности жизни и людских чувств; не проникает в тему со свойственной людям творчества пытливостью и упорством» [264]. М. Джалиль отвергал бездумную лихость процитированных строк и звал товарищей по перу к глубокому проникновению во внутренний мир человека.
В довоенной поэзии Джалиля почти не было трагических мотивов, хотя Джалиль сам не раз сталкивался со смертью. Трупы расстрелянных белоказаками рабочих лежали на улицах Оренбурга во время боёв за освобождение города. В голодный 1921 год мёртвых не успевали хоронить.
Мысли о смерти приходили к Джалилю и позднее. Амина‑ ханум рассказывает, что зимой 1938 года Джалиль серьёзно заболел. Началось с простуды, потом неожиданно отнялись ноги. Опасались паралича. Долгие недели поэт лежал прикованный к постели. Но в марте 1938 года Джалиль уже осторожно ходил, с опаской присматриваясь к ногам. Вскоре от немощи, от мыслей о смерти не осталось и следа.
Прочное здоровье усиливало его душевную гармонию. Сила, неутомляемость хорошо подчёркивали его внутреннюю мощь.
Нельзя говорить, что физическая сила была основой его душевной крепости. Во время серьёзной болезни он доказал, что его дух не подчинён телу.
Однако то чувство единства с природой, чувство растворения в бытии, которое было присуще ему, выражалось в общей слитной несокрушимости духа и тела. Он был очень гармоничен, на редкость целостен, создан для того, чтобы полно жить, бороться, трудиться, радоваться.
|
|
|
В довоенных произведениях Джалиля смерть воспринималась не просто как неизбежное физическое завершение жизни (об этом он попытался рассказать лишь в одном произведении – незаконченной поэме «Доктор»). Поэт прежде всего видел в смерти преграду человеческому мужеству, звал к её преодолению. Так было в поэмах «Пройденные пути», «Отрывки», в стихотворениях «Счастье», «О смерти», «В памяти», «В больнице».
Это противопоставление – смерть и борющийся с ней человек – вновь появилось и, главное, постоянно углублялось в поэзии Джалиля военного времени. Война заставила поэта пройти сложный путь философского развития. Героическое отвержение смерти постепенно дополняется глубоким пониманием бытия человека, масштабным осмыслением жизни и смерти.
Жена, дочь остались далеко, впереди был фронт. Джалиль отправляет с Волховского фронта завещание (написано 27 мая 1942 года на имя Г. Кашшафа); посылает тревожное, полное поистине философской глубины письмо жене 12 января 1942 года. Это письмо раскрывает первую реакцию М. Джалиля на войну, содержит размышления, с которых начиналось осмысление поэтом трагических коллизий в жизни человека той эпохи, вековечных проблем человеческой истории.
Хотя это письмо (до сих пор опубликованное лишь в извлечениях) носит интимный характер, в нём нашли выражение такие черты характера поэта, которые во многом определили его судьбу. По этому письму, написанному близкому человеку, можно уже предвидеть, как поведёт себя Джалиль в годы страшных испытаний, выпавших на его долю. Это откровенная исповедь, исповедь человека, стоящего на пороге испытаний.
Джалиль начинает как бы с извинения: он хочет, чтобы его признания были восприняты просто, естественно, чтобы они не показались позой.
«Я дневники не пишу, не чувствую внутренней потребности, а принудить себя не могу и не хочу.
|
|
|
Но иногда бывают такие минуты в жизни, когда чувствам и мыслям становится тесно в сердце и голове, хочется что‑ то писать – не то дневник, не то письмо.
Последний мой отъезд из Казани был самым тяжёлым моментом моей жизни за последние годы. Я не могу забыть (об этом отъезде), поэтому и решил написать тебе о нём... » [265]
О чём же об этом? О смерти. Наедине с женой Джалиль пытается выяснить, как он поведёт себя, если смерть станет неотвратимой. Он пишет не стихи, не художественное произведение. Это рассуждения вслух, когда слушатель – жена, когда всё самое затаённое выговаривается просто, без желания что‑ либо смягчить или упростить.
«Я не боюсь смерти, – пишет он. – Это не пустая фраза. Когда мы говорим, что мы смерть презираем, это на самом деле так. Я не знаю тот момент, когда я, будучи под опасностью, со страхом думал о смерти. Великое чувство патриотизма, полное осознание своей общественной функции доминирует над личными чувствами страха. Когда приходит мысль о смерти, то думаешь так: есть ещё жизнь за смертью (загробная жизнь); не та „жизнь на том свете“, которую проповедовали попы и муллы. Мы знаем, что этого нет. А вот есть жизнь... в сознании, в памяти народа. Если я при жизни делал что‑ то важное, бессмертное, то этим я заслужил эту другую жизнь – „жизнь после смерти“. Потому что обо мне будут говорить, писать, печатать портреты – чего доброго. Если этого я заслужил, то зачем мне бояться смерти? Цель‑ то жизни в этом и заключается: жить так, чтобы и после смерти не умирать. Вот и думаю я: если я погибну в Отечественной войне, проявляя отвагу, то эта кончина совсем не плохая». М. Джалиль не философствует, а просто здраво рассуждает. Бессмертие предстаёт по‑ бытовому очевидно. В здравых словах выражается современный ему спартанский дух, массовое по своему характеру, формулировкам осмысление величия и бренности бытия. Он продолжает: «Ведь когда‑ нибудь‑ то должно кончиться моё земное существование, оборвётся же нить моей жизни когда‑ нибудь по законам природы. Если не убьют, то умру на постели». Мысль о смерти стремительно несётся к мысли о жизни: «Да, конечно, тогда, быть может, я не буду молод: умру, может быть, в глубокой старости и за 30–40 лет, оставшиеся до этого момента, я сумею создать очень много хороших вещей, принесу много пользы для общества. Это, конечно, правильно. Больше жить, значит, больше трудиться, больше приносить пользы обществу. Поэтому небоязнь смерти вовсе не означает, что мы не хотим жить, нам всё равно. Совсем не так. Мы очень любим жизнь, хотим жить и поэтому презираем смерть!
|
|
|
А если эта смерть так необходима (в войне, за Родину) и эта славная смерть за Родину компенсирует 30–40‑ летнюю спокойную трудовую жизнь до старости (т. е. равносильна ей своим значением), то незачем бояться, что рано погиб. „Жил и творил для Родины, а когда нужно было, погиб для Родины“ (и эта гибель – уже есть его бессмертие! ).
Если вот так рассуждать – а я так рассуждаю – смерть вовсе не страшна. Но мы не только рассуждаем, а так чувствуем, так ощущаем. А это значит – это вошло в наш характер, в нашу кровь... »
Письмо это – не трактат о героизме, хотя оно, конечно, отражает черты именно героического характера. Рассуждения о себе и стране, о человеке и спектре его обязанностей занимают малое место в этом большом письме. А письмо – о тоске по дому, по жене и более всего – по дочери. Письмо вызвано, порождено – и в своих размышлениях о смерти и бессмертии, о человеке и его долге – глубоко личными, интимными чувствами отца и мужа.
Джалиль, написав слова о «славной смерти», задумывается и продолжает:
«Но... бывают минуты (мгновения), когда я думаю о Чулпаночке, представляя её без папы. Думаю так: вот последнее моё расставание с нею было действительно последним. Она уже больше никогда не увидит папу (допустим). Ей родной, близкий, самый дорогой человек уже больше к ней не вернётся, не придёт, не поласкает её, не будет качать её на ножках, не поиграет с ней, не расскажет ей интересные сказки. Она никогда, никогда не увидит больше знакомое, родное ей лицо, знакомые, родные глаза. Будет терпеливо ждать, как она ждала меня с работы, но всё будет напрасно. Она никогда не услышит его родную речь! Вот это ужасно! Когда я думаю об этом, мне становится жутко. Я начинаю дрожать, невольно появляются слёзы на глазах. Все трудности, все муки и страдания может переносить моя душа, но она никак не может мириться с той возможностью, что 8/1 (1942) вечером Чулпан, провожая отца, видела его последний раз. Вся душа протестует против этого – ибо так сильна моя любовь к Чулпаночке. Эта любовь сильнее всех смертей» [266].
|
|
|
Мысль о дочери вновь – но уже не впрямую – соприкасается с мыслью о смерти. Понятия долга и гибели связаны прямо и открыто. Гибель ради победы, ради отчизны принимается безусловно. Она праведна. Она безгрешна. А вот воспоминание о дочери просто отвращает, отвергает мысль о смерти: когда они приходят – поэту невыносимо больно. Вправду, у родины много сыновей, упадёт один, встанет и закроет её грудью другой. А у близких, у любимых – он, воин, один, и они – близкие, родные, – у него, у воина, одни. И смерть вырывает звено их единственного и неповторимого мироздания, рушится интимная человечная вселенная.
Джалиль пытается – то скорбный и тоскующий, то суровый и патетический – смягчить тон письма полушутливыми замечаниями:
«Такая уж у меня натура: в такой суровый час Отечественной войны набросал целую брошюру сентиментального словоизлияния о личных чувствах замечтавшейся души. Видно, времени было много (пока мы в резерве, его действительно много). Но я за это себя не осуждаю. Это свидетельствует о том, что душа моя с содержанием. Только сердце, полное чувствами, способно творить большие дела. Вот буду на фронте, и увидишь, эта замечтавшаяся сентиментальная душа покажет, на что способна».
Поэт едет на фронт уверенный и сильный: страх смерти он побеждает верой в то, что его путь – единственно правильный, верой в бессмертие своего поколения, которое защищает человечество от гитлеровского фашизма. Но он едет и глубоко тоскующим – разрывают его сердце мысли о близких. Все эти размышления, чувства и легли в основу моабитской лирики, лирики борьбы, лирики победы над смертью, где он, как художник, раскрыл их тысячекратно полнее, чем в своём письме – «брошюре».
Ещё в стихах, написанных задолго до того, как он попал на фронт, Джалиль говорил о постоянно крепнувшем в нём чувстве ненависти к врагу, уверенности в себе, в своей способности противостоять противнику, несущему смерть.
Пусть над моим окопом всё грозней
Смерть распускает крылья,
______________________тем сильней
Люблю свободу я, тем ярче жизнь
Кипит в крови пылающей моей!
(«Письмо из окопа». Перевод В. Державина)
Мысль о смерти стала неотвязной мыслью Джалиля в плену. Он уверен, что не сможет вернуться на родину:
|
|
|
Осуществления моих надежд,
Победы нашей – не дождался я...
(«Неотвязные мысли». Перевод И. Френкеля)
И поэт выходит на борьбу со смертью. Он готов отдать свою жизнь отчизне. Но его мучает мысль о никчёмной гибели; твоя гибель чего‑ то стоит только в том случае, если она не напрасна.
Не страшно знать, что смерть к тебе идёт,
Коль умираешь ты за свой народ.
Но смерть от голода... Нет, нет, друзья,
Позорной смерти не желаю я.
Я жить хочу, чтоб родине отдать
Последний сердца движущий толчок,
Чтоб я и умирая мог сказать,
Что умираю за отчизну‑ мать.
(«Неотвязные мысли». Перевод И. Френкеля)
Лирика М. Джалиля, где всплывает тема смерти, показывает, что поэт, всегда сохраняя идею разумности гибели в исторически оправданной битве, всё расширяет нравственный, философский горизонт своих размышлений. Исходная точка не меняется: это верность родине, воинскому долгу. Живое ощущение постоянной связи со страной, с её революционными традициями и даёт прежде всего силы в борьбе с самой смертью.
И этой смертью подтвердим мы верность,
О смелости узнает вся страна.
Не этими ли чувствами большими,
О друг мой, наша молодость сильна?!
(«Другу». Перевод А. Шпирта)
Эпоха революции и гражданской войны не раз вспоминается поэту. В его представлении нынешняя война по своим целям и задачам является как бы продолжением революции. В стихотворении «Сталь» эмоционально объединены обе эпохи. Герой стиха, как когда‑ то тринадцатилетний Джалиль, начинает жизнь в военных испытаниях:
Я и усов ещё не брил ни разу,
Когда ушёл из дома год назад...
Его молодость опалена огнём сражений. Огромная тяжесть войны легла на его плечи.
Эх, юность, юность! Где твой вечер лунный,
Где ласка синих, синих, синих глаз?
Там на Дону, в окопах, в чёрных ямах
Дороженька твоя оборвалась...
Но нет во мне раскаянья, не бойся!
Чтобы в лицо победу угадать,
Когда б имел сто юностей, – все сразу
За эту радость мог бы я отдать!
Джалиль не говорит, о какой войне идёт речь. Может быть, о нынешней, может быть, о прошлой. Для него они едины, едина их цель:
Мы сквозь огонь и воду шли за правдой,
Завоевали правду на войне.
Так юность поколенья миновала,
Так закалялась сталь, в таком огне!
(Перевод П. Антокольского)
Стихотворение «Сталь» построено на своеобразных основополагающих образных блоках, синонимических по своему содержанию: революция, правда, юность, сталь, а также – пафос, лёгкая грусть, ощущение силы.
Мировосприятие М. Джалиля хранит и этот образно‑ идеологический слой, но рядом стоит уже иной пласт, непосредственно отражающий реальность войны, психологию иной, более зрелой личности. Мужество остаётся мужеством, но оно уже другое:
Сколько раз из твоих когтей
Я спасался, смерть, бывало.
Говорил «пропал», но вновь
Жизнь мне руку подавала.
Но от спора с тобою, смерть,
Совсем душа не устала.
Чем больше смерть пытается запугать Джалиля, тем смелее, настойчивее он борется с нею. Эта борьба трудна, «игра со смертью» не «забава»:
Разве может надоесть душе
Мирная и весёлая жизнь?
Разве мне надоела жизнь,
Зачем это бунтарство?
Нет, совсем не хочу умирать,
Мне очень хочется жить... [267]
Провозглашение в «Стали» борьбы ради борьбы сменяется утверждением иного идеала: борьба ради простых и вечных идеалов человека – гармонического, естественного бытия. Можно сказать, что храбрость становится мужеством. Ригоризм, аскетизм, лихость уходят, приходят масштабность, гармоничность, мудрая и бесстрашная выдержка.
В моабитских стихах главное место, пожалуй, занимает проблема идеала – идеала жизни, счастья, свободы. Наиболее полно она выступает в собственно лирике – лирических излияниях («К смерти»). Но поэт часто пишет об этом и в стихотворениях аллегорических.
Эти мысли Джалиль изложил в стихотворении‑ притче, соединяющем философское раздумье и наглядность поэтической картины («Буран», в переводе А. Тарковского названное «Буря»).
Путники, застигнутые бураном, заворачивают в первый попавшийся дом. И находят уют деревенской избы, крепкий чай. Их встречает луноликая красавица. И поэт пишет:
Снег застил нам луну, и долго мы,
С дороги сбившись, шли по кругу.
Нас вьюга чудом привела к луне,
И мы бранили эту вьюгу!
Вскоре буран затих, на небе показалась луна. Путники отправились дальше, но они не в силах забыть красавицу, встреченную ими в избе.
Мы тронулись.
_______Как тихо! И плывёт
Луна в мерцающей лазури.
Ах, для чего мне тихая луна!
Душа моя желает бури!
(Перевод А. Тарковского)
Поэт – за счастье, а оно же – хочешь не хочешь – ждёт на незагаданных дорогах, трудности, испытания неизбежны. Так пусть они будут, было бы счастье.
Слова «счастье» и «борьба со смертью», казалось бы, имеют между собой мало общего. Но Джалиль поставлен в такие условия, когда дорога к жизни, к счастью лежит через преодоление смерти. Покорность смерти, безропотное ожидание её были бы для него равносильны гибели. Борьба со смертью, смелое выступление против неё стали для поэта единственно возможной формой жизни. Но состояние поэта переменчиво. Непереносимая боль и ужас заставляют содрогнуться, мир погружается во мрак. И бесстрашный воин стоит в ужасе и перед ниспосланной ему судьбой, и перед жалкой участью человека, обречённого фатумом.
Вся глубина переживаний Джалиля с большой трагической силой обнажается в стихотворении «Последняя обида». Невыносимый ужас лагерного и тюремного бытия вырывают из уст поэта страшные и, казалось бы, непредставимые в устах неисправимого оптимиста слова проклятья всему сущему:
С обидой я из жизни ухожу,
Проклятья рвутся из души моей.
Напрасно, мать, растила ты меня,
Напрасно изливала свет очей.
Зачем твоё сосал я молоко,
Зачем ты песню пела надо мной?
Проклятьем обернулась эта песнь.
Свою судьбу я проклял всей душой.
Последней откровенностью древних мифов, кощунственной библейской обнажённостью веет от этих невозможных слов. Гимн любви соединяется со смертной болью.
О жизнь! А я‑ то думал – ты Лейла.
Любил чистосердечно, как Меджнун, –
Ты сердца моего не приняла.
И псам на растерзанье отдала.
Родная земля не примет праха сына.
От матери‑ отчизны отлучён,
В какую даль заброшен я тобой!
Я горько плачу, но моим слезам
Не оросить земли моей родной.
Отчизна! Безутешным сиротой
Я умираю тут, в стране чужой.
Пусть горьких слёз бежит к тебе поток!
Пусть кровь моя зардеет, как цветок!
(«Последняя обида». Перевод И. Френкеля)
Много раз М. Джалиль видел смерть в лицо. Встреча с ней многократно описана им. Известно, как встретил смерть М. Джалиль – с улыбкой.
Джалилевские суровые солдатские строки оплачены жесточайшей тоской и мукой, они подтверждены дружеской улыбкой товарища у гильотины.
|
|
|
