 |
1. Пасьянсы
|
|
|
|
Итак, требовалось совсем немного: отлучить от мушкетеров одного непокладистого мальчишку. В процессе чтения выяснилось: мушкетерами придется заняться вплотную, слишком много сомнений, сопоставлений, выводов принесла с собой зачитанная до дыр, расхватанная по цитатам, виденная‑ перевиденная на экране книжка. Слишком много неожиданностей принесли с собой в XX век эти четыре крайне мало симпатичных мне персонажа.
В самом деле, при внимательном чтении все четверо вызывают неодолимую неприязнь. Прежде всего раздражал сам Дюма – своей легковесностью, безмятежно‑ небрежным отношением к историческим фактам, полным нарушением элементарной логики. Кардинал Ришелье, самый осторожный и коварный из героев Дюма, ведет себя абсолютно безрассудно исключительно по одной причине: он безнадежно влюблен в королеву. Причины его поступков, его «мотивационная сфера», выражаясь языком современной социологии, способна вызвать только ироническую усмешку: «Ришелье знал, что, победив Англию, он тем самым победит Бекингэма, что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингэмом и, наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он тем самым унизит Бекингэма в глазах королевы».
Даже д’Артаньян, далеко не самый умный из героев, зато самый трезвый из них, не всегда выдерживает историческую логику Дюма‑ отца. Он не возмущается, не иронизирует, куда уж там ему, но даже он в мушкетерской суматохе способен удивиться, даже ему, бедняге, случается остановиться и помыслить: на каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьба народа и жизнь множества людей? Остальные мушкетеры тоже изредка удивляются, явно выбиваясь из схемы Дюма; они спорят между собой, стоит ли ввязываться в очередную драку: трудно удержаться от споров и размышлений, когда речь идет о собственной жизни и смерти.
|
|
|
«Черт возьми, – воскликнул Портос, – но раз мы рискуем быть убитыми, я хотел бы по крайней мере знать, во имя чего! »
«Должен признаться, – сказал Арамис, – что я согласен с Портосом».
Когда речь заходит о жизни и смерти, герои перестают слушать своего создателя. Автору в этих случаях помогает только один человек, чье имя до поры до времени не хотелось бы называть. Именно его Дюма сделал носителем высокой и безрассудной чести. «Стоит ли жизнь того, чтобы так много спрашивать?.. Я готов идти…» Остальным приходится только присоединиться к этому меланхолически‑ героическому заявлению и дать согласие на скачку за алмазными подвесками в чужую враждебную страну ради спасения чести чужой королевы‑ испанки, враждебной по отношению к родной им Франции.
Но позвольте, в чем же здесь мушкетерская отвага, в чем мушкетерская честь? Это обыкновенное предательство чести в том понимании, которое разделяет XX век. Если бы кто‑ нибудь сейчас, в конце XX века, ставил перед собой и своими друзьями подобные благородные цели, его бы сочли психически ненормальным.
Но сколько бы ни сомневался д’Артаньян украдкой от своих друзей и от самого Дюма (действовать‑ то приходится больше всего ему, есть отчего впасть в сомнение), Дюма непоколебим на страже своей схемы – он отлично знает: без нее повествование рассыпалось бы.
В том‑ то все и дело! Пусть Дюма сто тысяч раз заблуждался. И сам это отлично понимал. Его мало трогали собственные ошибки. «История – это вешалка, на которой я развешиваю сюжеты», – любил он повторять. Он был человек веселый и легкий, легко относился и к собственным сочинениям, и к собственной литературной репутации. Он вовсе не скрывал, что на него работает целый концерн литераторов‑ невидимок.
|
|
|
Вот это так! Но ведь он победитель! Никуда от этого не деться! Мы играем в его выдуманных героев больше ста лет подряд: нельзя играть в тех, кого не любишь. Он победил нас их характерами, занимательной интригой, жизнью, превращенной в бесконечное приключение.
Стоп! Давайте повнимательнее приглядимся к их характерам, интригам, приключениям. Взглянем на них глазами трезвого мышления XX века.
Приключения – как трафарет, приложил к стене – и малюй себе на здоровье; заранее известно, какой выйдет узор: обязательно кровь, обязательно чья‑ то смерть, обязательно конечная победа.
Интриги – на редкость малоинтересные, куда им всем до Ришелье.
Характеры? Да они же просто не знали, чем заполнить свою жизнь! Откуда развиться масштабной личности при таком ничтожестве целей и замыслов?
Первый раз в жизни при чтении «Трех мушкетеров» не летели – медленно переворачивались страницы. Накапливались карточки – свидетельства обвинений. Все до одной карточки «работали» против замечательно благородных мушкетеров.
Сижу, раскладываю пасьянсы из Атоса, Портоса, Арамиса, д’Артаньяна. Как ни раскладывай – все одно. Род повседневных занятий – одеваются, переодеваются, нашивают галуны на плащи, скрещивают шпаги: «Сударыни, не беспокойтесь, я только убью этого господина, вернусь и спою вам последний куплет».
Люди как таковые для них вообще не существуют.
В науке социальной психологии есть такое понятие – референтная группа. Это группа людей, реальная или воображаемая, чьи взгляды, поведение, идеалы служат как бы руководством к жизни, к действиям. Действовать и поступать надо только так, чтобы твои поступки вызвали одобрение со стороны членов твоей референтной или эталонной группы.
Наши мушкетеры жили в сословном мире, наши мушкетеры – дворяне. Их должна была бы трогать репутация только в глазах дворян – психология для XVII века естественная. Ничуть не бывало: им и на своего брата дворянина наплевать. Жизнь человеческая не ставится ими ни в грош. Референтная группа для них только рота мушкетеров. Но что за убожество – «система ценностей» этой роты. «Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры шатались по кабакам… орали, покручивая усы, бряцая шпагами, из ножен с тысячью прибауток выхватывалась шпага. Случалось, их убивали, и они падали, убежденные, что будут оплаканы и отмщены; чаще же случалось, что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить в тюрьме».
|
|
|
Лидер этой довольно опасной в своей неуправляемости команды – капитан де Тревиль. Его обожают наши герои. Вот его представление о себе и своем назначении: «Де Тревиль был один из тех редких людей, что умеют повиноваться слепо и без рассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой».
Светоч разума, высокий образец для подражания, «капитан мушкетеров вызывал восхищение, страх и любовь – другими словами, достиг вершин счастья и удачи». Светоч разума советует своему юному протеже, нищему гасконцу, завоевать Париж: «Завязывайте полезные знакомства». Д’Артаньян и завязывал: познакомился и подружился с тремя мушкетерами. Дружба немедленно принесла реальные плоды. Король Людовик XIII, капризный, слабохарактерный кретин, не без удовольствия подсчитывая результаты столь пылкой дружбы, мягко пеняет «своим» мушкетерам: «Как это вы вчетвером за два дня вывели из строя семерых гвардейцев кардинала? Это много, чересчур много. Одного – еще куда не шло, я не возражаю. Но семерых за два дня…»
Дорогие поклонники мушкетеров, перелистайте‑ ка Дюма! Вы с легкостью убедитесь: семь гвардейцев – напрасные жертвы. Скажите на милость, зачем их было убивать? Жили бы они себе и жили, как все тогда жили. А ведь заставили их драться и помирать наши славные мушкетеры! Чести своей и славы ради, ради своей неотмытой и невежественной референтной группы!
Больше того, для д’Артаньяна – это первые в жизни убийства. Первые! Убить человека, с маху преступить грань, – оказывается, это очень легко. Никогда больше, ни разу на протяжении многотомного повествования не вспомнит он, как это произошло с ним впервые. Выхватил шпагу, убил, ну и что? Какие мелочи!
…И вспомнился мне один эксперимент. Студент возраста д’Артаньяна рассматривает картинку: убитая женщина, мужчина стоит над ней, скрестив руки. Студента попросили рассказать любую историю по этой картинке. И он придумал.
|
|
|
«Два шпиона, он и она. Она проговорилась. Им грозит провал. Ему приходится ее „убрать“. Он ее убивает. Убил. Сейчас он стоит смотрит на нее. Это его первое в жизни убийство».
До сих пор в рассказе все как будто в порядке: инфантильно‑ романтический юношеский сюжет. Но студент не обрывает свой рассказ. Он продолжает, хотя его никто не тянет за язык:
«Впоследствии ему еще придется много убивать. Он ни разу в жизни не вспомнит больше об этой женщине и первом своем убийстве. Но сейчас ему противно».
Экспериментаторы переглянулись. Все прекрасно, но какое место в рассказе отведено сомнениям, укорам совести, мыслям о ценности человеческой жизни? Студенту‑ испытуемому едва исполнилось 18 лет. Почти наверняка он никогда в жизни никого физически не убьет. Но в нем уже отформовывается жестко‑ утилитарный тип личности. Он уже решил для себя: с годами все забываешь. Потом бывает вовсе не стыдно, страшно и жутко за содеянное тобой. Бывает противно.
…Мальчишка‑ студент живет в XX веке, когда ценность человеческой жизни куда очевидней, чем в далеком XVII, хотя и тогда уже жили люди, которые это понимали. Опасность не только в этом: д’Артаньян убивает открыто и открыто счастлив при этом.
Вполне возможно, что мальчишка с подобной жизненной философией станет наносить удары исподтишка. И не ради своей эталонной группы – только ради себя. И не шпагой, а другими, бескровными способами. И радоваться будет исподтишка. И не вспомнит о своих тайных жертвах.
С испытуемым провели воспитательную работу, объяснили ему, что он такое сказал. Может быть, он и сам о себе этого не знает, это у него еще подсознательная, еще не реализовавшаяся установка; может быть, психологи не опоздали – вмешались вовремя. Может быть. Остается только надеяться!
Во времена мушкетеров психологов не существовало. Некому было подправлять их жизненные установки. И потому давайте разбираться в готовых характерах, прибегая к методам науки, которая им, к сожалению, еще не могла помочь…
Растасуем карточки по порядку.
Итак, их четверо. Итак, если обратиться к социометрическому методу исследования этой микрогруппы, мы увидим…
Но сначала совсем немного о социометрии. Каждый участник маленькой группы – друзей, случайных попутчиков, сослуживцев, вынужденных соседей по купе в поезде, по скамейке дилижанса, по тесной каюте парусника, по каменному креслу в античном театре или ободранному стулу в современном крошечном студенческом театре – невольно оценивает своего случайного соседа или спутника и оценивается им тоже. Если складывается более или менее устойчивая группа, в ней со временем возникают взаимные симпатии и антипатии, определенные «шаблоны» восприятия друг друга.
|
|
|
Новейшие исследования показали: несмотря на обязательное появление лидера, дальнейшее расслоение группы происходит вовсе не всегда, оно не непременное условие для нормальной деятельности микрогруппы. Скажем, вполне допустимо, чтобы А. доминировал над Б., тот в свою очередь над С. и Д., но С. и Д. вполне могут преобладать над А. Все большее число зарубежных ученых, не говоря, разумеется, о советских, твердо отрицающих подобный чисто иерархический принцип построения общения между людьми, склоняется к тому, что здесь наука сталкивается со сложнейшими, малоизученными явлениями. Здесь начисто исключена категоричность: явления эти требуют совершенно новых антропологических, физиологических, психологических, математических процедур для анализа. Начинать приходится с каких‑ то очень простых вещей, но и относиться к ним надо просто, не приписывая полученным результатам слишком широких выводов.
Одна из таких простых вещей – социометрия. Американский психолог Джон Морено «изобрел» ее для исследования отношений между людьми в малых группах. Мы не будем касаться его философских построений. Они сложны, запутанны и грозят увести нас слишком далеко от мушкетерской темы. Экспериментальная же его мысль проста и продуктивна. Морено опрашивал каждого человека в группе, что он думает о другом: с кем хотел бы дружить, вместе работать, веселиться, кого предпочитает избегать. Всю полученную информацию он изображал в виде диаграммы‑ круга. Внутри этого круга располагались все члены группы с их «притяжениями и отталкиваниями».
Человек может нравиться одним, быть неприятен другим, глубоко безразличен третьим. В любой небольшой группе могут выделяться двойки‑ диады: в диадах, как правило, действует ситуация выбора – двое заметили друг друга. Бывают триады – трое или симпатичны друг другу, или один из них использует остальных двух в своих целях. Морено рассматривает и четверку, и пятерку…
Социометрический метод Морено, где для подсчетов приходится применять высшую математику, – только первые подступы к изучению законов жизни микрогруппы. Но метод этот, несмотря на свою примитивность, уже позволяет обо многом догадываться и многое предсказать заранее: настроение, меру активности, распределение авторитетов внутри группы.
Мушкетерская дружба весьма любопытна с точки зрения социометрической методики. В их «межличностных связях» все вроде бы в абсолютном ажуре. Полное уважение друг к другу, полное согласие в основных занятиях. Все без конца играют в кости, все пьют в невероятном, свинском количестве с раннего утра до поздней ночи – анжуйское, бордоское, бургундское, – все рьяно добывают пистоли для достойного представительства четверки. Ни одному из них ни разу не приходит в голову обмануть другого тайно или явно.
Все у них происходит как в любящей семье: ведь грубишь человеку, которого любишь, он‑ то тебя непременно простит!
Вроде бы полное равенство! Но приглядимся повнимательнее. Проведем социометрические стрелочки от треугольника к треугольнику. (Женщины и девочки в подобных исследованиях отмечаются кружочками, мужчины и мальчики – треугольниками. ) Д’Артаньян – мальчишка, ему едва исполнилось восемнадцать лет, но все стрелки, все маршруты и уличных передвижений по Парижу к улице Могильщиков, 12, и маршруты принятия логических решений стягиваются к нему.
Вот он едва объявился в Париже, а какие разумные мысли посещают эту юношески простодушную голову: «Его озабоченный ум деятельно заработал. Он пришел к заключению, что союз четырех молодых, смелых, изобретательных и решительных людей должен преследовать иную цель, кроме прогулок в полупьяном виде, занятий фехтованием и более или менее остроумных проделок».
К чему же клонит юный гасконец? А вот к чему: четыре кулака должны… пробить себе дорогу к намеченной цели, как бы отдалена она ни была или как бы крепко ни была защищена.
Дальше идет фраза, предсказывающая все, как будет: «Удивляло д’Артаньяна только то, что друзья его не додумались до этого давно… он ломал себе голову в поисках путей, по которым должна быть направлена эта необыкновенная, четырежды увеличенная сила, с помощью которой – он в этом не сомневался – можно было, словно опираясь на рычаг Архимеда, перевернуть мир».
Значит, мотор нашей четверки – д’Артаньян. Средство, с помощью которого он надеется – лично для себя! – перевернуть мир, – дружба. Дружба, оказывается, всего лишь способ. А как же быть тогда с бескорыстием – непременным спутником, так принято считать, любой настоящей дружбы?
Пусть поклонники юного гасконца обвиняют меня в пристрастности и недоброжелательности, пусть! Я действую научным методом! Да здравствует Джон Морено! Да здравствует Александр Дюма! Механику взаимоотношений и интересов внутри микрогруппы он осознавал ничуть не хуже основоположника социометрии.
Д’Артаньян движет действие, он побуждает, увлекает, завораживает. Это его ненавидит миледи, им восхищается Бекингэм, это его мечтает перетянуть к себе на службу Ришелье. Мы неусыпно следим за его возвышением до той минуты, когда исполняется наконец его мечта «перевернуть мир»: умирающий от разрыва ядра новоиспеченный маршал Франции тянется к маршальскому жезлу. Конечно, д’Артаньяна следовало убить именно так, на вершине славы, истребив его в открытом бою: с помощью интриги к нему не подступиться.
Но умирать, сжимая в скорчившейся руке маршальский жезл, тянуться, умирая, к пустому, призрачному знаку власти – в этом есть что‑ то глубоко жалкое.
Суетность и хвастливость физиологически торжествуют в конце столь блистательной жизни…
* * *
Хорошо, допустим, д’Артаньян не очень годится, скажете вы мне. Действительно, слишком шкурный у него подход к жизни, к дружбе, к приключению. Зато есть в книге Атос, благородный и какой же жизненный персонаж! Жизнь, подчиненная только высоким принципам! Разве не встречаются нам (правда, очень редко) такие же замечательные герои, разве не благотворно воздействует на окружающих сам факт их присутствия!
Давайте посмотрим, что несет подобное поведение близким людям. Давайте примерим этому насквозь благородному господину костюмы современных методов психологических и социологических исследований.
Сначала – его положение в микрогруппе. Он не лидер, он не принимает решений, с видимым облегчением соглашаясь с мотором – д’Артаньяном. Он и не так называемый оппозиционер, человек, который по привычке никогда ни с чем и ни с кем не соглашается, он не неизбежное лицо в маленьком коллективе, оттеняющее своей поверхностной оппозиционностью правильность всех решений. Зато Атос тот, без кого трудно обойтись, он та самая – в единственном числе! – эталонная группа, на которую беспрерывно оглядываются все остальные не в поисках точных путей принятия жизненно важных решений, нет, в поисках рисунка внешнего самочувствия среди других людей.
Атос – развернутая, строго ритуализированная программа поведения. Мало того, он к тому же эталон так называемого «хорошего человека» в том смысле, в каком понимают «хорошесть» очень многие люди, взрослые и невзрослые и в XVII, и в XIX, и в XX веках. Изысканная внешность, ироничный ум, всегда ровное расположение духа, вспышки душевного величия, редчайшее хладнокровие, разносторонняя образованность. Что еще надо? К тому же честность его безукоризненна. Правда, он игрок, играет всегда несчастливо, но никогда не берет денег у своих друзей, хотя его кошелек для них всегда открыт. «Если он играл на честное слово, то на следующее утро, уже в шесть часов, посылал будить своего кредитора, чтобы вручить ему требуемую сумму».
Благородно, не правда ли? А если бы вы дали кому‑ нибудь деньги в долг, вам было бы приятно, если бы вас подняли за это с постели в шесть часов утра?
А если у всей компании нет денег и Атос швыряет последние в качестве чаевых, это удобно? А если он отдает кошелек с золотом не своим, а чужим слугам, это справедливо?
Все в восторге.
Всем подсознательно досадно.
Отдать последнее не из любви к ближнему, а чтобы не выглядеть смешным. Разве каждому из нас не присуще это в той или иной мере? Разве мало среди нас бродит подобных Атосов? Мучиться, давая шоферу такси на чай: сколько ни дашь, все мало, а не дать нельзя, нарушишь ритуал, будешь выглядеть в глазах человека, с которым столкнулся раз в жизни и разминулся навсегда, жалким провинциалом. Эффектно оставить последние деньги в ресторане, а потом до стипендии или зарплаты давиться пельменями…
Перечитайте‑ ка все сцены, связанные с Атосом, только с этой точки зрения. Сквозь все многотомное повествование проходит чванливый лозунг, фраза, сказанная им, когда ему предложили стать лейтенантом мушкетеров, давно ставшая расхожей цитатой: «Слишком много для мушкетера Атоса, слишком мало для графа де Ла Фер».
Беда в том, что Атос ни то и ни другое. Он выпал из своей основной социальной роли и не совсем по правилам играет новую. Если бы не осмотрительность д’Артаньяна, на первых же страницах повествования нашим доблестным мушкетерам не сносить головы: Атос не удосуживается склоняться под ядрами. В шляпе с плюмажами разгуливает он там, где любой здравомыслящий человек – во все века! – проползет на брюхе.
Есть такое несколько наивное в своей прямолинейности, тем не менее очень точное по смыслу своему выражение: «А пошел бы ты с ним в разведку? » Так вот, доложу я вам, с мушкетером Атосом лично я в разведку бы не пошла: нас бы ухлопали немедленно. Ухлопали бы из‑ за его копеечной бравады. Он принадлежит к числу тех так называемых благородных, кому наплевать не только на собственную жизнь, но и на жизнь своих друзей. Из каждого его поступка выпирает одно – боязнь показаться трусом, то есть тоже своего рода страх и неуверенность в себе. Он человек глубоко несвободный и своей несвободой связывающий свободу других людей.
(Поведение своих ближайших друзей, с кем мы пошли бы в разведку, и любимых литературных героев, с кем мы могли бы пойти, живи они на самом деле, стоит додумывать до конца: стоит знать, с кем имеешь дело – в жизни и в воображении. )
Нет, Атос малопривлекателен в роли мушкетера.
Граф де Ла Фер еще менее симпатичная личность: человек, способный поднять руку на женщину! Допустим, его честь была возмущена открытием королевской лилии на ее атласном невинном плече. Но вешать ее за это! Если этот факт его уязвил, пусть вешается сам, зачем же другими распоряжаться! Откуда ему было известно, что наказание справедливо: миледи в те годы была совсем девочкой. Талантливая, честолюбивая натура, миледи имела все основания озлобиться после того, как ее случайно «недоказнил» благородный любящий муж. А вначале он и впрямь вел себя благородно! Женившись на бедной девушке, пренебрег сословной честью. Отдадим должное его незаурядной для XVII века гражданской смелости. Но простить заклейменную воровку! Нет, слишком много для графа де Ла Фер!
Я рассматриваю картинку в книжке: миледи болтается на дереве с нелепо вывернутыми руками. Мне грустно. Прощайте, мушкетер Атос, граф де Ла Фер. Я прощаюсь с вами, возможно, и потому, что я из второй половины XX века, слишком щедро он полит кровью, наш век, а уж казнить женщину без суда и следствия – это отвратительно!
…Вместо величественного в своем небрежении к жизни и смерти «эталона» – перед нами человек жестокий, несчастный и слабый.
Слабый еще по одной причине. Об истоках таких слабостей много спорят в современных науках о человеке. Какими бы ни были все остальные мушкетеры, у них есть свои цели, высокие или не очень – неважно, важно, что они сами меняются на протяжении повествования, о чем‑ то мечтают, куда‑ то стремятся.
Окостеневшим в своей гордыне оказывается один Атос. Только у него одного неизменно то, что социологи обозначают сложными и внушительными словами – «мотивационная структура личности».
О происхождении мотивов, о побудительных силах, толкающих человека по жизни, существует огромная литература. Много десятилетий (не прерываясь) идет среди ученых острый спор. С конца прошлого века, со времен первых работ Зигмунда Фрейда, в психологии установилось прочное деление на мотивы сознательные и бессознательные. (В философии, древнейшей из наук, оно было отмечено гораздо раньше. )
Человек может не осознавать, почему он поступает так, а не иначе. Он может обращать внимание на вещи несущественные, отказываясь видеть совершенно очевидное, грозное, живя так, как будто это очевидно грозное как бы не существует, и не догадываясь, что не замечает это преднамеренно. Он может быть свято убежден, что стремится к одному, а на самом деле хочет‑ то он совсем другого. Задача психиатра, психолога, психоаналитика – в разговоре с пациентом выявить истинные мотивы его поведения и тем самым помочь ему.
Мы не будем обсуждать здесь гипотезы Фрейда. Важно одно: он подтолкнул мысль исследователей в новом направлении, он обратил их внимание на сферу бессознательного.
Так или иначе, но человек, сам о том не догадываясь, подготавливается, дозревает до того или иного поступка, решения, выбора. Хорошо показал это в своих работах советский психолог Дмитрий Николаевич Узнадзе. Проведя большое количество экспериментов, он выдвинул гипотезу об установке – общей готовности человека к той или иной деятельности.
Человек непрерывно что‑ то совершает, самореализуется, выражаясь научно. Но прежде чем самореализоваться, он «самоактуализируется»: готовит к действию все свои силы, все таланты, отпущенные ему природой. Но почему, с какой стати он их готовит, собирает? Самоактуализация – следствие сложнейшего переплетения и борьбы мотивов, столкновений, очень часто трагических, с теми или иными обстоятельствами жизни.
Исследованием побуждений к самоактуализации пристально занимаются ученые. И это понятно. Это основа основ личности. Это тот межевой идеологический знак, который разделяет отношение исследователей к человеку, к обществу, к законам, по которым общество развивается.
Ученые по существу спорят о двух моделях личности: модели равновесия, баланса, непрерывного устранения любого напряжения, как цели всякого поведения, и модели личности деятельной, жаждущей бесконечного развития и совершенствования.
Непрерывное развитие, возникновение все новых желаний, стремлений, интересов, глубоко пристрастное отношение к внешнему миру – вот что такое вторая модель, вот что такое самоактуализация.
Можно ли изучать поведение наших мушкетеров с позиции этих двух противоборствующих моделей? Что касается идеи равновесия и умиротворения, то ею, грубо говоря, на страницах «Трех мушкетеров» как будто бы и не пахнет. Что же касается самоактуализации личности в ее конкретно‑ исторических условиях, то о ней, видимо, стоит поговорить в применении к характеру Атоса.
Прямо скажем, Атос – совсем не простой случай по части самоактуализации: дела с ней обстоят у него плоховато.
* * *
Тут, пожалуй, следует сделать небольшое отступление. В наших психологических оценках легко впасть в ошибки социально‑ исторического свойства. Каждый век, каждая эпоха выдвигает свои мотивы, свои самоактуализации (что поделать, приходится использовать это мудреное словечко). Психологические же структуры человека меняются очень медленно. Во все времена людям присуще чувство долга, совести, чести, гордости, мужества, красоты. Чувства, казалось бы, одни и те же, мы называем их одними словами, но каждый век наполняет их собственным содержанием. Меняются не наши чувства, меняются объекты приложения чувств, то, что имеет для нас особо важное значение, – «система ценностей».
Предмет грез для дворянина XVII века – улыбка королевы, протянутая ею для поцелуя рука; естественно, подобные сцены вызывают у нас только легкую усмешку. Вещи же глубоко серьезные, то, из‑ за чего люди так легко шли на смерть, вопросы веры, вопрос о том, на каком языке читать молитвы, на латыни или по‑ французски, требует от нас не понимания, нет, – понять это можно, – а особой сосредоточенности для «вчувствования».
То, что для них – естественные правила общения, для нас – унижение. Их и наши понятия о гордости и чести в сфере ритуала – диаметрально противоположны. Представьте, вас вызывает начальник к себе в кабинет: «Иван Петрович, вы прекрасно справились с заданием, вот вознаграждение», и вам в руки летит кошелек с банкнотами. А вы его не ловите: вы знаете, что это взятка. И вообще что‑ то подозрительное. Вам хорошо известно, что оценка работы производится у нас обществом в лице руководителя предприятия; от имени общественных организаций мы получаем грамоты, кубки, медали и премии.
А у них… «В те времена понятия о гордости не были еще в моде. Дворянин получал деньги из рук короля и нисколько не чувствовал себя униженным».
С другой стороны, если нас с вами обругали на улице разными нехорошими словами или поглядели косо на работе, нам конечно же неприятно, но не более того. А в XVII веке? Дворянин обязан был хвататься за шпагу, это был вызов чести, пусть жалкий буржуа побежит прятаться в свою лавку и загребать деньги, дворянин обязан отомстить, иначе ему носа потом не высунуть в общество, его засмеют. Это одна из категорий морали XVII века.
Если бы мы на каждый косой взгляд, за каждую отдавленную ногу в перенаселенных городах бросались бы мстить обидчикам, людей на земле осталось бы, наверное, довольно мало.
Другое ценилось, за другое умирали, по другим причинам страдали, другим событиям радовались. Другое поражало воображение даже в мелочах, которым мы не придаем ровно никакого значения.
Тысячелетиями восхищались люди водопадами. И вполне естественно: это было величайшее чудо природы.
Для современного человека они не чудо, а нечто, связанное с электрификацией, искусственными плотинами, водопроводом, трюками с рекламным спусканием в бочках в водопадной струе, как это делают американцы. Техника, самореклама убила чудо кипящей водопадной струи. Сфера чудесного, так же как и сфера увлечений, переместилась.
В Голландии, да и во всем мире очень любят тюльпаны, но представить себе маньяка, одержимого только ими и готового отдать за них жизнь, – трудно. А в те давние времена в соседней с Францией Голландии царило помешательство на тюльпанах, и тот же Дюма зарегистрировал его в своем романе «Черный тюльпан».
Этими выхваченными из самых разных областей жизни примерами мне хотелось бы показать только одно – мы все время забываем, что наш «словарь мотивов», словарь последней трети XX столетия, вовсе не универсален. Бессмысленно пользоваться им, читая о людях других веков. Мы же, читая книги, невольно приписываем «их героям» свои мотивы.
Под влиянием развития производительных сил меняются производственные отношения, меняется мир, меняются объекты приложения чувств, то есть то, на что именно чувства человеческие направлены. Меняются мотивы. Но сам‑ то человек остается, остается его жизненная активность. Во все века остается созидательный труд, формирующий личность.
«Труд создал человека» – создал и создает ежечасно. Это не прописная школьная истина, это научное положение, которое экспериментально подтверждает каждый живший и живущий на земле человек. Нелепо считать, что «трудовой» эксперимент проводили на себе только наши далекие предки: дескать, иначе, едва спустившись с деревьев и забравшись в пещеры, они не только не вышли бы из них, но и не нарисовали бы на скалах своих бизонов и мамонтов и первых охотников за ними – первых мушкетеров. Нет, все гораздо сложнее и в истории развития человечества, и в истории одной судьбы.
Человек трудится, человек создает себя в процессе труда, «человек обязан быть тем, чем он может быть», – утверждают психологи. Иными словами, человек обязан перед собой, перед другими, перед будущим реализовать в себе то, что заложено в нем природой. Иначе он погибает не физически – духовно. Если бы этой социально обусловленной тяги к реализации в людях не было, не родилось бы современное человечество.
* * *
…Нашему Атосу отпущено и природой, и воспитанием гораздо больше, чем остальным. Но все то, что ему дано, пропадает втуне. Больше того, ничего, кроме зла, не несет в мир его прославленное благородство.
В конце романа десять здоровенных мужчин под руководством «хорошего человека» Атоса казнят своей властью женщину. Д’Артаньян не выдерживает: «Я не могу видеть это ужасное зрелище». Атос отстраняет его и хладнокровно продолжает спектакль незаконного суда. Он свято убежден в своей правоте и чудовищных злодеяниях бывшей жены, хотя, кто его знает, не послужило ли поведение Атоса той ракетой‑ носителем, которая вывела на орбиту безудержное честолюбие и жажду мести этой женщины?
Атос казнил ее, подчиняясь только собственным прихотям и чувствам.
Все совсем другое, все совсем непохоже. Похоже только одно – темперамент, его проявления. Атос, лишенный иллюзий относительно достоинств рода человеческого, немного смахивает на Печорина, опрокинутого в XVII век. «Надо рассчитывать на пороки людей, а не на их добродетели» – разве это не мог бы сказать не Атос – Печорин?
Лермонтов писал своего «Героя нашего времени» в те годы, когда мушкетеры еще не родились из‑ под скорого пера Александра Дюма. Но и сам Лермонтов, и его герои увлекались остросюжетными историческими романами. Помните, накануне дуэли Печорин читал «Шотландских пуритан» Вальтера Скотта, «увлекшись волшебным вымыслом». Атос при всем различии литературных жанров – слегка Печорин. В совсем разные исторические костюмы они одеты, но и Печорин жесток. И Печорин слаб. И Печорин выбит из седла (совсем другими, политическими, но тоже печальными) обстоятельствами жизни.
* * *
…Как плотно заселена мировая литература как будто бы совсем разными, не похожими друг на друга людьми! Даже если нам рассказывают не о человеке, а о растениях, животных, птицах, предметах вещного мира, все равно с удивительным однообразием речь идет только об одном – о нас самих и наших взаимоотношениях. У Киплинга в «Маугли» действуют звери. Там Багира, черная пантера: в ней заключено все, что есть страшного и очаровательного в женщине. Балу – вот каким должен быть учитель. В Змейке мудрость и сила. Согласитесь, редкое сочетание: как часто мудрость бессильна, а сила – тупа. Звери Киплинга – прообразы некоего идеального мира человеческих отношений. Вот, должно быть, почему мне вспомнился Редьярд Киплинг: у Дюма его герои и их жизнь тоже прообразы, по мнению тысяч читателей, идеального мира бесконечного приключения.
У Киплинга его звери, у Дюма его люди – воплощенные фигуры. Все носители тех или иных, так кажется авторам, так кажется и читателям, идеальных человеческих качеств.
Читая книги разных веков и о разных веках, читая книги по правилам, заключенным в них, а не в нас, то есть не путая «словари мотивов», все равно неизбежно мы ищем – для этого‑ то мы книги и читаем! – чтó между ними и нами общего, вечно человеческого.
Но стоит читать книги еще по одному правилу, стоит присмотреться, что общего между литературными персонажами разных времен и народов, существует ли между ними ускользающая от нас похожесть.
Давайте попробуем! И тогда мы увидим. Нет, Атос и Печорин слишком поверхностная, чисто «характерологическая», как сказал бы психолог, аналогия. И потом, их разделяют всего каких‑ то два века! А если «мерить» тысячелетиями?
Тогда мы увидим: в герое древневавилонской «Повести о невинном страдальце», ужаснувшемся злу, царящему в мире, его глобальности в масштабе глинобитного городка, семьи, родной общины:
День – усталость, ночь – рыдания мои.
Месяц – причитания, уныние – год.
Жалуюсь горько все дни мои,
В песне стоны я испускаю.
От слез опущенные веки опухли.
Срок мой истек, я вижу пределы в жизни.
Оглядываюсь кругом, о ужас, – вокруг зло, только зло! –
в неспособности безвестного страдальца этому злу противостоять, понять его истоки чудится немыслимо далекий прапрапредок шекспировского Гамлета. Разумеется, на «гамлетовские вопросы» он отвечает по‑ древневавилонски – горьким смирением: торжествует психология человека X века до нашей эры. Но «невинный страдалец» уже усомнился! Великая победа в процессе становления человека! Гамлет, через XXVII веков он родится! В «невинном страдальце» – его робкое обещание.
А в буйном герое великой эпической поэмы о Гильгамеше просматривается Фауст Гёте с его вопросами о тайнах мироздания, о смысле поисков и страданий человеческой мысли.
В тоске моей плоти, в печали сердца,
В жару и в стужу, в темноте и во мраке,
Со вздохом и плачем – вперед пойду я! –
восклицает Гильгамеш после горечи утраты, после гибели своего друга Энкиду.
В гомеровском Одиссее, хватко прибирающем к рукам все, что плохо лежит, одержимом жаждой гнаться невесть куда невесть зачем, заключено такое количество самых разномастных литературных героев, что затруднительно их и перечислить.
«Невинному страдальцу» далеко до хитроумного Одиссея. А жили они, кстати, приблизительно в одно и то же время. Географический мир тех лет был далеко не так неподвижен, как принято было до недавнего времени считат
|
|
|
