 |
2. Анкета
|
|
|
|
Пора было делиться с Лешкой своими уничтожающими его любимчиков выводами. Пусть восторжествует наконец высокая информативность развивающейся Лешкиной личности. Языки, математика, физика, русский (для вступительных экзаменов) – вот в чем смысл жизни ученика седьмого класса!
Да будет так!
Так не вышло! Получалось все наоборот.
В эти дни я невольно разговаривала с разными людьми о моих мушкетерах: если каждый вечер раскладываешь пасьянсы из карточек, поневоле разговоришься. Разговоры были всякие, но смущало в них одно: взрослые и не совсем взрослые говорили о них с радостью, заметно оживляясь, как о чем‑ то своем, включенном в жизнь, только существующем где‑ то там, в стороне, словно мираж, увиденный, пережитый и оставшийся в памяти.
Однажды проездом забрели ко мне в гости психологи. Ехали они из одного конца страны в другой, ехали поездом, погода была нелетная. Уже успели измучиться в дороге. Впереди путь тоже предстоял дальний. Разговор шел о конференции, куда они везли свои доклады, о трудностях развития нового дела, о нехватке квалифицированных кадров, о необходимости развивать и поддерживать новые психологические направления, о том, что психологические исследования нельзя отдавать в ненадежные инженерные руки, а инженеры и технократы рвутся перехватить инициативу, уверенные, что их точная наука и хорошо устроенные головы все одолеют.
Поезд их пришел в Москву в четыре часа утра, явились они ко мне из вежливости только в девять, бродили все утро неприкаянно по холодной осенней Москве. Завтракая, рассказывали о своих делах и докуках, и вдруг под руку одному из них – мушкетеры. И пауза неожиданная среди шума, и улыбка откуда‑ то издалека.
|
|
|
– Вы читаете Дюма? Как я вам завидую! Какие чудесные ребята!
И подавленный вздох, и смутная печаль, и возвращение – с усилием – к прерванному разговору. И откровенная зависть: живут же люди уютно, наслаждаются, Дюма перечитывают.
…А потом еще один случайный разговор с человеком военным, деловым, педантичным, хотя педант и обладатель Золотой Звезды Героя Советского Союза, и степени доктора технических наук.
– Мушкетеры? Я их помню почти наизусть. Во время войны выучил. Они мне тогда очень помогли. В 1943 году я лежал в госпитале, мне дали читать «Три мушкетера». Потом я узнал, что на Дюма была очередь и давали книжку только тем, у кого тяжелые ранения. Человек слаб, наверное. Я уже достаточно хлебнул войны в натуре и с удовольствием отдыхал от нее в воображении. Отдохнул и снова пошел воевать.
Вот после этого разговора я и засомневалась: одну‑ единственную на весь госпиталь книжку читали только тяжелораненые – Дюма считался проверенным лекарством. Сама я вольна думать об этих проходимцах что заблагорассудится, но имею ли я право учить Лешку, выполняя сугубо утилитарные поручения его родителей?
…Выход нашелся. Самый что ни на есть простой.
Социология. Мушкетерская социологическая анкета, призванная осветить истинное положение дел.
Любая анкета состоит из двух частей. Первая часть, в социологическом просторечье «объективна», собирает объективные сведения, разбирая опрашиваемых по каким‑ то определенным категориям: пол, возраст, образование, профессия, житель сельской или городской местности. Вторая состоит из вопросов по существу. Главное – найти ключ для обработки: «объективку» нужно связать с вопросами по существу, вскрыть между ними необходимые статистические закономерности – корреляции.
Вопросов для простоты обсчета семь:
1. Кто из мушкетеров вам больше всего нравится?
|
|
|
2. Если они вам не нравятся, то почему? Назовите основные отрицательные черты.
3. Как вы считаете, бывает ли такая дружба в реальной жизни? Есть ли она в вашей жизни?
4. С кем из мушкетеров вам хотелось бы познакомиться и поговорить?
5. Играли ли вы когда‑ нибудь в мушкетеров?
6. Вытеснили ли мушкетеров со временем другие литературные герои? Кто и когда?
7. Осталась ли эта книга в числе ваших любимых книг?
«Объективна» ориентировалась в основном на возраст: пятый класс, восьмой, десятый, 30 лет, 40 и 50.
Сто анкет, сто ответов. Сто разных почерков, сто людей, обремененных чрезвычайно разным жизненным опытом.
Пятиклашки единодушны – всем до единого больше всех в четверке нравится д’Артаньян. Отрицательных черт в мушкетерах нет. Всем без исключения хотелось бы познакомиться и поговорить с Атосом. Все твердо убеждены, что такая дружба встречается, сами они дружат точно так же. Все играли и продолжают играть в мушкетеров.
Восьмой класс. Единодушие разрушено, симпатии распределяются между д’Артаньяном и Арамисом. Отрицательных черт в мушкетерах по‑ прежнему никаких. Посоветоваться о своей жизни хочется не только с Атосом, но и с Арамисом. Восьмиклассники убеждены, что такая дружба возможна и встречается достаточно часто.
Десятый класс. Полная неожиданность. Почти всем (16‑ ти из 18‑ ти) нравится… Портос… Отрицательных черт у мушкетеров довольно много. По душам предпочли бы поговорить с Арамисом. В свое время в мушкетеров играли с удовольствием. Разумеется, давно перестали. Нет, дружба такая почти не встречается, разве что в раннем детстве. Никто никуда мушкетеров не вытеснил, зато рядом теперь новые герои.
30‑ летние. Самый привлекательный из всей четверки – Арамис. Отрицательных черт у мушкетеров множество. Дружбы такой не бывает вообще. В детстве в мушкетеров не играли. Никуда они из памяти деваться не могут: то, что читаешь в юности, не забываешь, хотя мушкетеры (в большей половине анкет) народ несерьезный – их нельзя любить, они могут только нравиться.
40‑ летние. Арамис. У всех остальных масса недостатков. Потолковать любопытней всего тоже с ним. В жизни такой дружбы не бывает – смешно на это надеяться. В детстве в мушкетеров не играли, тем не менее какое‑ то место в памяти они продолжают занимать.
|
|
|
50‑ летние. Единственный безусловный герой – Атос. Атос выбивает 16 из 16‑ ти. Поговорить о жизни, о всяческих проблемах разумней всего с Арамисом. Дружба такая, безусловно, бывает, есть и будет встречаться до тех пор, пока существуют люди.
Вот голая статистика.
Не стану подробно описывать, как добывались эти сто анкет: в школах на переменках и на уроках литературы, как подстерегались внезапными вопросами знакомые и незнакомые. Получился бы отдельный рассказ о том, как люди, за исключением дисциплинированных, ко всему привыкших по новой программе пятиклассников, глубоко убежденных в том, что личной тайны не существует и тебя имеют право спросить обо всем: и об Илье Муромце, и об отрицательных числах, о пестиках и тычинках и о переживаниях, связанных с умиранием осеннего леса, и о замечательной девочке Маше, спасшей от верной гибели своего брата Колю, а значит, и о мушкетерах тоже, хотя они и не по программе, как все люди, после 11–12 лет, предпочитают не раскрываться, не сообщать посторонним о себе лишнего.
Уже восьмикласснику ясно, что, отвечая на вопросы, он рассказывает о себе, а вовсе не о литературных достоинствах и жизненности персонажей Александра Дюма.
Анкеты подтверждали тайные опасения: одним махом расправиться с мушкетерами, видимо, нельзя и просто нечестно. Предстояло осмыслить полученные результаты, установить корреляции между возрастом опрошенных и сущностью их ответов.
Тут начиналась область сугубо гадательная: наука, с помощью процедур которой был проведен этот опрос, не занимается подобными обобщениями. Современная наука вовсе не обязана отвечать на так называемые субстанциональные, то есть качественные, вопросы.
Наука занимается количествами.
Социология, социальная психология, психологи не рассматривают содержательную сторону деятельности человека, содержание его сознания. Они изучают структуры, механизмы, внешние связи, – словом, все, что угодно, но только не индивидуального человека, не индивидуальное сознание.
|
|
|
Она любит его, он любит другую, а другая любит третьего.
Почему так бывает, никто не знает. Вся жизнь состоит из «никто не знает, почему». Наука к этим «почему», то есть к тому, что и составляет основу нашей жизни, не имеет ровно никакого отношения. Больше того, пока она не в состоянии осмыслить результаты собственных исследований.
Десятиклассники привержены тупице Портосу, восьмиклассники ценят жизненную хватку Арамиса – почему, современная наука не ответит на это никогда. Для этого она должна коренным образом измениться. Как, какими путями, мы не знаем. Но со времен Иммануила Канта – он первым об этом заговорил – мы знаем, что сознание человека и мир внешних явлений, расположенных в определенном пространстве и времени, следует изучать разными способами. В философских категориях сознание и внешний мир – разные субстанции. Нужны совершенно новые, не открытые еще наукой методы для изучения индивидуального сознания. Обо всем этом круге идей, развивая кантовские представления, много пишет известный советский философ Мамардашвили.
…А пока любая наука о человеке та же машина, работающая то хуже, то лучше, то совсем хорошо. Но ведь всего лишь машина! Нужно выяснить какую‑ то проблему – пожалуйста! Закодировали данные (в нашем простейшем случае мушкетеров). Проиграли по проторенным научным тропинкам (в нашем случает проанкетировали сто испытуемых). Наука‑ машина сработала. Вот она выплюнула нам какую‑ то информацию. Пятиклассники, вприпрыжку спешащие на ярмарку жизни, отвечают так‑ то. Пятидесятилетние, собирающиеся с ярмарки, думают то‑ то.
И все. Больше наука ничего не знает. И ничего не может. Здесь кончается сфера ее применения, здесь она сталкивается с процессами, в отношении которых нет точной информации, нет способов их получения и обработки, нет категорий, которые поддаются формализации.
Сто анкет, сто ответов – живой общечеловеческий опыт в чистом его виде.
Нет, неправда, что опыт этот не отражается ни в каких категориях. Категории эти существуют, только в сегодняшнюю науку они не вводятся. Она топчется перед ними, не зная и не смея, не посягая даже.
Речь идет о категориях нравственных. Они есть, они столь же значимы и объективны, как и категории научные. Просто они не поддаются научной обработке.
Когда‑ то, очень давно, в начале 30‑ х годов, известный советский психолог Л. Выготский выделил в психологии понятия житейские и научные. Житейскими понятиями, надо сказать, он пренебрегал, занимаясь в основном сложными теоретическими построениями.
|
|
|
К двум понятиям, выделенным Выготским, следовало бы, пожалуй, добавить третье – понятия общечеловеческие, не научные и не узкожитейские – всеобщие. Правда, в разных поколениях они могут разниться друг от друга. И это естественно: у каждого поколения свои победы, обиды, огорчения – свой жизненный опыт. К этому опыту, к объяснению его механизмов мы подбираемся с помощью все тех же нравственных общечеловеческих категорий (куда более долговечных, чем беспрерывно обновляющийся научный инструментарий). Люди разных поколений оценивают и переоценивают эти категории на основании опыта – своего собственного и своего поколения.
…Можно сколь угодно долго искать в сотнях ученых книг ответ на вопрос, почему одним нравится Атос, а другим – д’Артаньян, а третьим вообще на всех наплевать – и на людей, и на мушкетеров. Можно, но ответа не найти, даже ответа по аналогии. Только зря время потеряешь.
«– Кто там на бизань‑ мачте?
– Привет, Сильвер!
– Ребята, глядите‑ ка, д’Артаньян. Ты‑ то здесь откуда?
– Приказ ее величества королевы, срочно переправьте меня в Англию.
– А нам наплевать на твою Анну Австрийскую, правда, ребята? Больно шустрый этот д’Артаньян. Не вздернуть ли нам его на рею?
– Сильвер, прохвост, тебе грозит опасность остаться без последней ноги. На руках ходить неудобно. – Д’Артаньян схватился за шпагу.
– Остроумный он парень, этот д’Артаньян. Не пригласить ли его к нам в компаньоны, как ты думаешь, мой старый товарищ, мой верный Израэль Гендс? Тут наклевывается одна прогулка, господин мушкетер, выгодное дельце, я верно говорю, мой верный боцман? »
…Остроумие – крайне существенная вещь в двенадцать лет. Остроумие на уровне Сильвера и д’Артаньяна. Остроумие на уровне «оторву последнюю ногу». Нахамить так, что весь класс грохнет, учительница хлопнет дверью, а к директору не вызовут – не к чему прицепиться.
Острая жажда справедливости и доброты. Но одно не отменяет другое. Добро приветствуется, быть добрым – хорошо. Но добро хорошо только как деяние. Все вокруг должны быть добрыми и справедливыми, но самому тебе стоит делать добро так, чтобы все видели и заметили: «Какой хороший мальчик, какая милая девочка! »
Добро должно быть громким и демонстративным!
О твоей доброте должны узнавать тут же, немедленно! «А как же „Тимур и его команда“? – возразите вы мне. – Они делали „тихие“ добрые дела». Какие же тихие! Бегут, торопятся, давятся от смеха, сплошной восторг! Но главное – у них высшее честолюбие, в этот момент их всех объединяет тайна… никто ничего не должен знать. Но когда‑ нибудь все узнают.
Доброта с невольной, такой естественной в этом возрасте оглядкой на будущее признание.
…Несколько лет назад я жила в маленькой деревеньке. Восемь изб жалось к берегу водохранилища. Тихо‑ тихо. Подъездных дорог нет, их затопило. Или иди в обход лесом, или подплывай на катере. Только по субботам остановится раз в день катер, сгрузит иногда городских родственников, да подплывут на байдарках за молоком туристы.
Как‑ то ночью я проснулась от звука пилы, пилили рядом, пятно слабого фонарика бегало по кустам, что‑ то шаря, нащупывая. Я стояла на заднем крыльце, размышляя, что делать: что за люди, откуда? Может, пьяные туристы развлекаются, не хочется им спать? И тихо глядеть на землю вокруг тоже не хочется, на черные в темноте силуэты стогов, на двойную излучину воды. А может, куражатся чьи‑ то приезжие родственники? Кто их знает, пилят же, не грабят!
Наутро был переполох – у соседской бабки Лизаветы неизвестные перепилили все дрова; бабка испугалась, бегала по усадьбе, проверяла, не стащили ли чего. Бабка была отродясь злой, с тех пор как ее помнили в деревне. Не немощная, не безобидная. И на руку нечиста. Вспомнила потом Лизавета, что приходили к ней днем ребята, обзывали себя неизвестным словом, предлагали помощь, бабка прогнала их: «Уходите, хулиганы, хорошо ли, плохо ли живу, а мое не троньте». Хулиганы вернулись и перепилили дрова ночью – из вредности, как решила бабка Лизавета.
Спустя тридцать с лишним лет в заброшенной деревне повторилась гайдаровская ситуация: вредная бабка и добрые тимуровцы, не подозревавшие, что именно эта бабка не нуждается в поддержке пионерской организации. Но можно ли было им после того, как их выгнали, удержаться и не прийти: вот где настоящее приключение, ночью по лесу километров десять от ближайшей деревни, а потом быстрей‑ быстрей, чтоб собак не спустили, чтоб поспеть до петухов.
Вся деревня безвестных тимуровцев единодушно осудила: «Не зовут – не лезь».
Да как же «не лезь»! Что понимают выжившие из ума старики и старухи! Куда же девать подвиг, бесстрашие, лес с привидениями! Сколько бы ни запрещала им бабка Лизавета пилить дрова, все равно перепилят, пришло их время.
Сколько бы ни запрещали некоторые учителя и родители вроде Лешкиных читать ненужные книжки, все равно будут читать, все равно будут играть, все равно будут идти в ночь, чтобы испытать себя!
* * *
А для восьмого класса все далеко позади. Скачет где‑ то сам по себе д’Артаньян за подвесками, ковыляет, припадая на костыль, Сильвер, а я уже не с ними. Мне уже другое интересно в литературе.
В литературе – значит в жизни. Вот д’Артаньян никого не любил, хоть и влюблялся, для него любовь всего лишь приключение.
А вот мне ужасно важно, что же это такое – настоящая любовь, и невероятно существенны все ее атрибуты – охи, ахи, записочки через весь класс. И уж если речь зашла о мушкетерах, то лучше всех конечно же Арамис: сплошное любовное томление, тайны, вышитые инициалы на надушенных платках. Вот уж когда я поняла, что наш Лешка действительно недоросток: его ребята перекочевывали к Арамису, в сферу чувств, а он все еще хватался за игрушечную шпагу.
Арамис пишет стихи. И я пишу. Хорошие они или плохие, неважно, важно, что мне их хочется писать.
Мне тоже хочется быть красивым. Почему бы ему и не пощипывать в своем XVII веке мочки ушей, чтобы они выглядели прозрачными! Пусть себе щиплет на здоровье, если это модно.
Почему бы мне и не отрастить длинные волосы и не ходить в джинсах с бахромой в трескучий российский мороз – тоже модно. А если бы еще достать настоящий тулуп, овчину. Тулуп да джинсы с бахромой – вот где высший класс. Да разве они позволят! Разве они поймут, что такое красота!
Так хочется красоты! Хочется познакомиться и влюбиться в красавицу герцогиню, как Арамис. Не в титуле дело, как в веке XVII. Надо, чтобы все видели – красавица! Как в двенадцать лет доброта, так в четырнадцать‑ пятнадцать красота должна быть громкой, бросаться в глаза, сбивать с ног!
И еще одно хорошее в Арамисе: он совсем, как я, уже догадался – пора приниматься за дело. Он учится по мере сил, образовывается.
Его не переспоришь в диспутах.
Я тоже хочу быть первым на диспутах, выступать не стесняясь, не путаясь в словах. Я тоже уже догадываюсь: полезно и эффектно что‑ то знать.
Учителя надоели, родители надоели.
Но все равно – никуда не деться, пора решать, что делать после школы.
* * *
А в десятом классе…
Какие‑ то хмыри пришли в класс и предложили заполнить анкету. Еще чего не хватало, проверять меня собрались! Вы ждете от меня благородства – пожалуйста! Вот вам! Люблю Портоса, и… катитесь подальше.
Возможен такой ход мысли? Вполне! Я сама бы так ответила, чтобы от меня отвязались: все равно ничего о себе не расскажу. Этот мотив сознательный и вполне в духе семнадцати лет.
Но ведь кроме мотивов сознательных существуют и бессознательные. К десятому классу я уже личность, я уже многое испытал – так мне хочется думать, – я уже дружил и влюблялся, разочаровывался и в дружбе, и в любви. Я уже не очень‑ то верю в дружбу до гроба. Я замечаю, что каждый в классе начинает смотреть в свой угол. Каждому важно свое, какой‑ то свой предмет, который я, допустим, ненавижу. Разные интересы разводят нас в разные стороны: как дружить, если он бежит на математический кружок, а меня тошнит от математики…
С каждым днем все больше выступает не «мы», а «я». Чем ближе к экзаменам, тем большее происходит обособление. Все больший вакуум меня окружает, вакуум выборов, сомнений. Так называемые взрослые только мешают, они норовят куда‑ то вести, подсказывают, советуют, помогают по‑ своему, не понимая, что обессиливают меня своими заботами. Я хочу быть сильным, я сам хочу кого‑ то вести. У меня много друзей. Но сейчас мне нужней всего друг не рассуждающий, а надежный. Все примет, все простит, ни в чем не усомнится: все вокруг только и знают, что во мне сомневаются, и без конца осуждают за бездеятельность. А с этим… в техникум, или в институт, или в армию, если провалимся, мы пойдем вместе. Ему все равно, он мне верит, он всюду пойдет за мной!
Партос мне нужен! Нужен, чтобы я ощутил себя личностью! Арамиса – поговорить – я всегда найду, и д’Артаньян у меня есть, заправский устроитель вечеринок, турпоходов, гитарист, доставала новейших магнитофонных записей.
А Портоса рядом нет.
К семнадцати годам доброта и простая человеческая надежность оказываются вовсе не показными и абстрактными добродетелями. Доброта не на вынос, не на люди, неторопливая, медлительная, нерезкая оказывается самым большим дефицитом.
Детская доброта слона – мы все любим слонов.
«Мне нравится Портос – он самый хороший из всех».
За внешней бравадой: «Ждите Атоса, получите Портоса», вполне возможно, стоят эти неосознанные мотивы. За позерством (я скрываюсь за ним, как за ширмой) начинают маячить призраки одиночества, симптомы тяжелой болезни – повзросления. Интуитивно приходит знание (пониманием оно становится гораздо позднее, иногда и не становится вовсе), что с одним приятелем интересно поговорить, с другим играть в шахматы, с третьим путешествовать, с четвертым ходить на футбол. Каждый хорош в своем роде. У каждого свои частные достоинства.
А любить при этом можно совсем другого, неприметного: не самый он на свете умный и не самый ловкий, и не с него стоит брать пример, как жить. Восхищаешься и лепишь себя с одного, а любишь и ведешь за собой – иногда всю жизнь! – совсем другого.
За внешней бравадой проклевывается понимание сложности человеческих взаимоотношений – рубить сплеча уже не получается. Шум, азарт – собраться всем вместе, двигаться, двигаться, танцевать, драться, полушутя, полувсерьез, мотануть с гитарой по ночным улицам, пугая прохожих, – с каждым новым днем жажда утвердить себя с помощью движения, крика, дружбы со всеми сразу, без разбора отшелушиваются, слетают, как слетают от неосторожного движения струпья на заживающих болячках и ссадинах.
Сохраняются рубцы. Сначала они болят, потом затвердевают, потом остается едва заметная рябинка – следы познания мира с помощью активного в нем действия.
А потом…
«Мне больше по душе люди, которые имеют определенную цель в жизни и добиваются этой цели не путем внешних подвигов, а своей жизнью, какая она есть на самом деле» (десятый класс, мальчик, шестнадцать лет, Москва).
А потом – начало взрослой жизни со всем многообразием современных ее проблем, требующих от человека огромного духовного напряжения.
|
|
|
