 |
К читателю 2 страница
|
|
|
|
Минули месяцы. И вдруг радость великая: Нечаев‑ то, оказывается, бежал из крепости! Это уж было геройством неслыханным. Поговаривали, что он незаметно надел генеральскую шинель и спокойно ушел.
Нечаев явился в Швейцарию. Он уверял революционеров‑ эмигрантов, что Россия готова к восстанию. Огарев и Бакунин раскрыли Нечаеву объятия. Молодой человек не намерен киснуть на чужбине? Отлично! Он рвется к живому, практическому делу? Превосходно! Нуждается в подмоге материальной? Коли не поддержим, говорил Огарев, это будет просто позор. Бакунин ликовал: вот он, «беспардонный юноша»! (В том же шестьдесят девятом Бакунин скажет: «Я верю единственно в мир мужицкий и грамотный мир беспардонных юношей». Кто же, как не Сергей Геннадиевич, казался воплощением и того и другого? ) Его независимость понравилась; этот не припадал к ручке, как послушник. Тон и манеры? Невелика беда. Зато глубина и сила.
Но вот Герцен…
Современник рассказывал, будто Нечаев вломился к Герцену в армяке и сапогах и, зажав ноздрю, так и шваркнул на ковер. Александр Иванович «ошалел: народная сила идет в революцию», «и Нечаев слупил с него за эту комедию 20 000 рублей».
Шарж? Возможно. Но очень похоже на нечаевскую методу козырять мужичеством в расчете на умиление кающегося дворянина.
Деньги он «слупил». Герцен – не без нажима Огарева – дал, правда, меньше, нежели указывает мемуарист. Но, в отличие от своих старых друзей, Герцен не кинулся обнимать Нечаева. Спросил почти брезгливо: «Что это у вас, Сергей Геннадиевич, все резня на уме? » А домашним сказал: у него змеиный взгляд.
Гипнотизм Нечаева отмечали многие. Жена Негрескула и друг Лопатина, Мария Петровна, женщина отнюдь не робкая, не кисейная, чуть ли не полвека спустя писала: «Я помню его глаза, я понимаю, что люди могли рабски подчиняться ему». Один из тех, кого сам Нечаев считал человеком отважным, солдат‑ стражник Алексеевского равелина, попавший под суд (об этом расскажем позже), на вопрос, отчего он, нарушая присягу, подчинялся арестанту Нечаеву, отвечал: «Да они так взглянут… Попробуй‑ ка не исполнить! »
|
|
|
И все же не гипнозом покорил Нечаев Огарева. И не ради «хороших глаз» возлюбил Нечаева Михаил Александрович Бакунин.
Тут мы вплотную приблизились к зашифрованной тетрадочке. Речь пойдет о документе, подобном метательному снаряду, – «Катехизисе революционера».
Изъятый впоследствии царской полицией, расшифрованный и опубликованный, «Катехизис» проповедовал:
«…– революционер разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями нравственности этого мира;
– все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела;
– на революционеров 2 и 3 разрядов, т. е. на не совсем посвященных, должно смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в распоряжение революционера 1 разряда;
– наше дело – страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение. Соединимся с диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России. Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую силу – вот вся наша задача, конспирация, организация…»
Автором «Катехизиса» долго и прочно считался Бакунин. Высказывались, однако, и доводы в пользу Нечаева. Историк Н. М. Пирумова указала, что последнему следовало бы разделить лавры с Енишерловым.
Опираясь на строчку из бакунинского письма, сравнительно недавно найденного в Париже: «Помните, как Вы сердились на меня, когда я называл Вас абреком, а Ваш катехизис – катехизисом абреков», – опираясь на эту строчку, нам очень хотелось бы лишить Бакунина авторских прав в пользу одного Нечаева. Но есть и загвоздочка – она в бумагах Нечаева, доставшихся после его ареста эмигрантам. Среди этих бумаг, в особом пакете, находился «Катехизис», писанный рукой Бакунина. Правда, почти все документы нечаевского архива были сожжены. Остался лишь перечень, краткая опись. У нас, стало быть, нет возможности проверить это указание. Но почему бы и не поверить? Ведь это указание сделал М. П. Сажин, правоверный бакунист до конца своих долгих дней. Остается лишь надежда на то, что Нечаев ради вящей сакраментальности уговорил Бакунина своеручно переписать текст. Надежда, однако, слабая как былинка.
|
|
|
Признавая вопрос окончательно невыясненным, мы склонны держаться середины, пусть и не золотой: «Катехизис революционера» – плод совместных усилий Нечаева, Енишерлова, Бакунина.
Но вот что бесспорно, так это авторство мандата. Мандата, выданного Бакуниным Нечаеву: «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела Всемирного революционного союза».
Каждое слово будто в капюшоне заговорщика‑ мистификатора: «Всемирный революционный союз» – намек на Интернационал, на Международное товарищество рабочих, к коему Нечаев не принадлежал; «русский отдел» – фикция; внушительный номер документа – 2771 – опять намек и опять фикция: мы силища, подчиняйся.
Так и веет самозванством, явлением, вообще‑ то говоря, старорусским, но чуется и тень поближе – Дмитрия Завалишина, в ту пору, кстати сказать, еще живого: декабрист Завалишин выдавал себя за эмиссара могущественного международного тайного общества.
Лопатин тем временем отбывал ставропольскую ссылку.
Жил в отчем доме; числился младшим чиновником для особых поручений. Штатная должность не прельщала, взял обязанности библиотекаря. Губернаторская канцелярия была местом службы; городская библиотека – местом служения[58].
Книголюб, он любил и книгочеев. Его душа жаждала общения. Он и потом, поднадзорным в Ташкенте или в Вологде, зажигал диогенов фонарь – искал людей мыслящих. О нем и потом, десятилетия спустя, вспоминали: настоящий толчок нашему развитию дал Герман Лопатин.
|
|
|
«Опять прихожу к моей теме, – писал Герцен, – шепчу и кричу ее вам в уши, чтоб она неотступно вас преследовала: живая жизнь в провинциях; если у вас нет корня в провинциях – ваша работа не пойдет в рост…»
Об этом не надо было ни шептать, ни кричать Лопатину.
Многие из тех, кто менял провинцию на столицу и весьма комфортабельно гнездился там, не прочь были сетовать на пагубу городских тротуаров и вздыхать о сельских ухабах. Однако никто из них надолго не оставлял столичную квартиру. В родные Палестины с родными осинами они, впрочем, вояжировали, но, откровенно говоря, предпочитали вояжи за шлагбаум, по ту сторону от пограничной станции Вержболово.
Лопатин на провинцию, на провинциальное глядел так же, как поэт и публицист Михаил Михайлов, сподвижник Чернышевского: «Подумаешь, право, что в России везде, кроме столиц, люди спят себе и рта раскрыть не умеют, двух мыслей не свяжут, особенно на бумаге. А между тем это вовсе неправда: в провинциях‑ то и живут люди, рассуждающие серьезно, интересующиеся наукой и литературой, с любовью следящие за современным направлением мысли».
К этим‑ то людям и устремлялся Лопатин. Эти‑ то люди и тянулись к политически неблагонадежному кандидату университета.
А губернатор Властов благоволил младшему чиновнику. Либерален был действительный статский. К тому ж весьма уважал честнейшего Александра Никоновича, отца Германа. Да и вряд ли кто‑ либо другой из подчиненных потягался бы с молодым человеком в умении столь толково излагать административные вопросы. По сей же причине губернатор охотно командировал его, выражаясь нынешним языком, в глубинку.
Одну из таких поездок Лопатин описал очень занимательно. Это описание, в свое время опубликованное ведомственным изданием, помещено в сборнике биографических материалов «Мятежная жизнь»[59].
О другой поездке Герман Александрович рассказывал на старости лет; в Архиве Октябрьской революции сохранилось несколько страниц большого формата, исписанных блеклым карандашом. Надо отдать должное слушателю: почти магнитофонно запечатлел он ритмы и обороты рассказчика. Вместе с тем перед нами свидетельство деятельного участия Лопатина в судьбе «сеятеля и хранителя». А сверх того – пример осуществления программы «Рублевого общества», о котором упоминалось выше.
|
|
|
Запись предваряют несколько строк, объясняющие причину, по которой либеральный губернатор посылал именно Лопатина разбирать земельные конфликты: «Не потому, что Лопатин был знаток по этой части. Напротив, как натуралист по образованию, Герман Александрович в то время никакого права еще и не нюхивал и, как мы ниже увидим, даже отношения общинного землевладения только именно в Ставрополе постиг и практически им заинтересовался. Способность разбираться в людях, спокойно и доброжелательно доходя до самой глубины их отношений, тонкое умение понять в точности жалобщика и ответчика и найти для обоих правильный выход по душам и по здравому смыслу – эти качества Лопатина, впоследствии сделавшие Германа Александровича „генералом от революции“, как называл его „генерал от полиции“, пресловутый П. Н. Дурново, много послужили на благо Ставропольской губернии в эпоху крестьянской реформы. Некоторые эпизоды из службы Лопатина при Властове настолько интересны, что жаль было бы о них умолчать».
А далее – рассказ Германа Александровича:
«Помню однажды Властов командировал меня разобрать замешательство между переселенцами Прибалтийского края, которые на полученных ими участках земли отказывались строиться там, где указывало местное начальство. Выезжая, я решил на всякий случай захватить с собою землемера… Бедный землемер света невзвидел. Заметался, встосковался, ехать ему смерть не в охоту, а надо – все просил, чтобы хоть не на перекладных, а в его собственном тарантасе.
Приехали на место. Переселенцы – эсты и латыши. Народ бедный, но, сразу видно, культурный. Учителя с собою привезли. Говорят по‑ немецки и немножко по‑ русски. Дело о нежелании строиться мы покончили быстро, потому что от переселенцев власти требовали совершенного вздора. Эсты желали строиться на горе, а им приказывали – нет, стройся под горою. А там – болото, лихорадки. Зачем это было нужно – неизвестно. Вероятно, хотели сорвать с переселенцев взятку, а может быть, просто самодурствовали. Разумеется, я разрешил переселенцам от имени губернатора селиться, где они найдут для себя удобнее: земля их, стало быть, и выбор их.
Объясняясь с переселенцами, я держал в руках план местности. Вот тут‑ то я и увидал, насколько культурны были эти люди. Они смотрели на карту и что‑ то тихо ворчали по‑ своему. Учитель обращается ко мне:
|
|
|
– Они просят, чтобы вы положили карту по натуре.
– Что это значит – по натуре?
Оказывается так, чтобы страны света на карте представлялись глазам в строгом соответствии тому, как они действительно определяются в этой местности по солнцеходу… Разложил я им карту по натуре. Смотрят, тупятся и опять тихо ворчат между собою по‑ эстонски.
– В чем дело?
– Говорят, что если так, то им отмежевали неверную границу. Карта показывает ее гораздо дальше, чем теперь имеет участок.
– Покажите.
Показали. Вижу: действительно, длинный клин земли исчезает во владениях соседних азиатских князей каких‑ то.
– Хорошо, – говорю, – значит, проверим размежевку астролябией.
Землемер мой и без того зол: увез я его невесть куда, насильно, надоело ему, домой, к жене, тянет, а тут еще плетись с астролябией землю мерить. Встал на дыбы:
– У нас этого нет в предписании, чтобы землю перемеривать!
– А мы все‑ таки перемерим.
– Я отказываюсь, я уеду.
– Можете, но я отправлю с вами пакет к губернатору, который вы потрудитесь ему немедленно передать. А в пакете будет доклад о земельном недоразумении, на которое мы с вами здесь натолкнулись. Губернатор поручил мне покончить переселенческие затруднения, а покончить их без проверки межевания нельзя. Значит, он вас сейчас же пришлет обратно. Вы сделаете двойную дорогу и потеряете вдвое больше времени. А я, чтобы не расходовать казну на лишние прогоны, останусь ждать вас здесь.
Упал землемер духом, струсил, покорился. Дали нам коней – на межу скакать. Седел нету. Прислали тулупы. Поехали верхом на тулупах. Я дал знать азиатам, этим князьям, чтобы прислали своих депутатов: будем проверять границу.
Наставил землемер инструмент свой, взглянул, говорит небрежно:
– Да, есть неточность, только маленькая.
– А как маленькая?
– Всего несколько минут.
По всей вероятности, думал, что на минутах этих я успокоюсь: куда, мол, чиновнику губернаторскому знать, что такое минуты, а звучит безделицей. Но я еще не так давно гимназистом‑ то был, и астролябия у меня в памяти крепко сидела.
– Как, – говорю, – в несколько минут? Да ведь это значит, если здесь, у вершины угла, сажень, то во сколько же эти минуты разойдутся к концу плана?
Замолчал. Понял, что имеет дело не с малым несмышленком. Двинулись мы на промерку – простую, без цепей, ходом по меже. Вы знаете, что межевые знаки бывают двух родов: внешние и тайные. Внешние при захвате уничтожить или испортить легко: столб повалить, канаву засыпать. Но на тайные надо секрет знать, потому что это – глубокие ямы, в которых скрыты негниющие вещества: камень, уголь, »
Рукопись обрывается запятой. Это досадно, ведь заголовок ее таков: «Первый побег Лопатина». Значит, он, хотя и ценил работу в провинции, из провинции рвался? Стало быть, и он желал быть в столице?
Попробуем уяснить, в чем дело.
Ставрополь был не только родным городом, но и географическим пунктом, силком навязанным Лопатину. Приехать своей волей – это одно. Приехать под конвоем – совсем другое. Далее. Его общественное служение, даже столь скромное, библиотечное, вызывало злобно шпионское противодействие жандармского капитана и местного архиерея. Отсюда ощущение унизительности своего легального положения. Прибавьте известия о кипении страстей и беспорядках в университетских центрах. Отсюда нетерпеливая жажда деятельности.
В сентябре 1869 г. Лопатин в письме к Негрескулу помещает прозрачные, как тюль, рассуждения о своем «отъезде», намеченном на весну следующего года. Письмо прочли петербургские перлюстраторы. Третье отделение весны ждать не пожелало, и канун рождества Герман встретил арестантом.
Его держали на гарнизонной гауптвахте. Караул нес службы спустя рукава. Лопатину ли страшиться степных буранов? И не ярко ли светит путеводная звезда, когда трещат крещенские морозы?
Историк Б. П. Козьмин, исследователь строгий, чуждый полетам фантазии, утверждал: Лопатин наладил из Ставрополя переписку не только с Негрескулом, Волховским, Любавиным, но и с Бакуниным, и с Нечаевым. Относительно последних мы не располагаем прямыми доказательствами. Остается надеяться на обнаружение и этой корреспонденции: бурлаки ходили бечевой; исторические разыскания, как и тяжелые баржи, движутся артельными усилиями… Не располагая прямыми, распорядимся косвенными. В одном лопатинском письме в Петербург сказано: Нечаев прислал на Ставропольщину тюк прокламаций.
Напомним: Нечаев, будучи в Женеве, искал и нашел поддержку Огарева и Бакунина; Нечаев, будучи в Женеве, изготовил «Катехизис революционера», аморальный кодекс заговорщиков «Народной расправы», тайной организации, еще не созданной, но уже возникшей в голове Нечаева. Но это не все. Оттуда, из Женевы, он задал работу почтовым ведомствам и Швейцарской республики, и Российской империи. Вообразите, лишь в Петербурге перехватили 560 нечаевских пакетов, адресованных 387 лицам – знакомым, полузнакомым, вовсе незнакомым. В пакетах – и прокламации, и поручения (опасные и полуопасные), и просьбы о денежной помощи. Одни адресаты попадали под наблюдение, другие – прямиком в кутузку. Это ничуть не беспокоило отправителя: кутузка, согласно методе Нечаева, была лучшим средством революционной закалки.
Вряд ли следует сомневаться в том, что он обошел своим вниманием Лопатина, о котором был много наслышан.
Их очное знакомство близилось. Не потому только, что арестант Лопатин вострил лыжи. А потому, главное, что уже прогремел роковой выстрел.
Следует перевести часы на московское время.
В начале осени 1869 г. Нечаев приехал в Россию. (Примерно тогда, когда Лопатин в злополучном письме к Негрескулу обозначил проект своего противозаконного исчезновения. )
Вооруженный «Катехизисом» и мандатом Бакунина, Нечаев нашел в Москве людей, готовых к действию. Он рекрутировал их в университете. Значительно больший резерв находился в подмосковном Петровском‑ Разумовском – в Земледельческой и лесной академии, где в ту пору было четыреста с лишним слушателей, будущих агрономов и лесничих.
В жандармском документе академия названа весьма энергично – «котел ведьм». Можно понять почти мистическую оторопь охранителей, читая реалистическую характеристику очевидца: «В общине „петровцев“, напоминающей собой Запорожскую Сечь, все равны… Изучая вопросы земли, „самые насущные интересы страны и народа“, они как бы невольно наталкивались на великую идею долга интеллигенции перед народом. Эта идея, что называется, висела в воздухе петровской атмосферы. Нужды и потребности земледельческого класса находили в них болезненно чуткий отклик и формировали в них идеалы, отражающие эти нужды»[60].
В Москве Нечаев сперва ютился на Мещанской, у молодоженов Успенских; Петр Успенский, настроенный резко революционно, служил приказчиком книжного магазина; у него часто собирались радикалы. Завязав первые узелки «Народной расправы», Нечаев поселился в Петровском‑ Разумовском.
Слово «Комитет» в смысле некоего директивного органа он произносил еще в Петербурге, во время студенческих волнений. Но ни тогда, в Питере, ни теперь, в Москве, ни одна душа не ведала, кто – кроме Нечаева – состоит в этом Комитете. И никто знать не знал, какова, собственно, численность этой «Народной расправы».
Но каждый неофит, принятый в общество, знал организационные основы «Народной расправы»: пятерки сочленов, подотчетные отделению; отделения, подотчетные Комитету; полная подчиненность; никаких вопросов, не имеющих отношения к твоей ячейке‑ пятерке; ежечасный надзор друг за другом, род круговой поруки.
Нечаев был из тех, кто мечтал осуществить «русско‑ якобинскую» теорию: охватить всю Россию крепко спаянной сетью ячеек, растущих в геометрической прогрессии, и железной дисциплиной, подчиненной таинственному центру. По приказу из центра в один прекрасный день «вся страна сразу переходит к будущему строю»[61].
День этот был, по его твердому убеждению, не за горами. На печати «Народной расправы» вы увидели бы изображение топора и надпись: «19 февраля 1870 г. ». Именно в семидесятом году, полагал лидер «Народной расправы», расправа‑ то и грянет.
Почему?
Заглянем в «Положение 19 февраля 1861 г. »: крестьянину, избавленному от крепостной зависимости, отводится полевой надел для выполнения «обязанностей перед правительством и помещиком». Крестьянин не смеет отказаться от полевого надела в течение первых пореформенных девяти лет. «Это запрещение, – подчеркивает известный историк П. А. Зайончковский, – достаточно ярко характеризовало помещичий характер реформы: условия „освобождения“ были таковы, что крестьянину сплошь и рядом было невыгодно брать землю. Отказ же от нее лишал помещиков либо рабочей силы, либо дохода, получаемого ими в виде оброка»[62].
Девять урочных лет истекали весной 1870 года. Нечаев – и, конечно, не он один – прекрасно понимал, что помещики полезут из кожи вон, лишь бы удержать мужика на полевом наделе. А мужик схватится за топор.
До весны семидесятого оставались месяцы. Нечаев счел бы преступлением не подойти к этому рубикону со своей дружиной – «Народной расправой», или, как ее еще называли, «Обществом топора». Почин был сделан. Один занялся сбором средств. Другой – устройством явок. Третий – вербовкой уголовных, ибо разбойник‑ то, по мысли Бакунина, и будет коноводом грядущего мятежа.
В Петровской академии многое вершил Иван Иванов, старшина студенческой кассы взаимопомощи, выборный администратор студенческой кухмистерской, неустанный сборщик пожертвований «на дело».
Нечаев радовался такому соратнику. А потом… Тут и завязывается тугой узел. Коль скоро имя Ивана Иванова обретает значение и звучание едва ли не символическое, следует рассказать о нем подробнее.
Подробнее? Попробуйте‑ ка отыскать какие‑ либо сведения об Иване Иванове в исторических монографиях или статьях. О да, Нечаев интересен, о Нечаеве рассуждают, а вот жертва Нечаева, она, знаете ли, словно бестелесная тень, не имеющая биографии. Восстановить эту биографию есть не столько необходимость… ну, скажем, диссертационная, сколько потребность нравственная. По крайней мере – для пишущего эти строки.
Испытываешь признательность к А. И. Кузнецову, историку Сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева (бывш. Петровской): в архиве Москвы и Московской области он нашел дело «О стипендиате Иване Иванове»; отыскал и маленькую публикацию в печати, касающуюся его же. И сообщил об этом в ведомственном издании. Правда, сообщение было очень кратким, однако путеуказующим.
Мы тоже обратились к делу «О стипендиате…». Обратились и в архив Ленинграда и Ленинградской области. А потом и к официальным справочным книгам. Нет, нет, мы вовсе не претендуем на полноту собранных нами сведений. Отнюдь! Напротив, они обрывисты, иногда загадочны, они… Короче, мы делимся с читателем лишь тем, чем располагаем. Не столь уж и многим, но все ж и немногое лучше, чем ничего.
Иван Иванов происходил из местечка Кейданы Ковенской губернии. «Собственного состояния никакого не имеет», – бесстрастно сообщает казенная бумага. Что такое Кейданы? Сорок семь верст от губернского города; пять тысяч обывателей; имение графа Чапского с заводами тонкорунных овец. И гимназия. Ее попечителем числился этот самый Чапский, ее учеником – Иван Иванов. Пытаясь узнать, каков был гимназист, мы тотчас сели на мель – ни в архиве Каунаса (бывш. Ковно), ни в архиве Вильнюса не сохранились фонды Кейданской гимназии.
В 1865 г. Иванов сменил литовское местечко на столицу империи – поступил в Петербургский университет. «Воспитывается на счет шурина», – сообщает казенная бумага, указывая, что благодетелем был некий подпоручик П. А. Мазурин. Согласимся: славный малый, сам ведь жил, должно быть, жалованьем, то есть в обрез.
Из тех же университетских документов явствует: зимой и весной 1865 г. Иванов посещал лекции приват‑ доцента О. Ф. Миллера по русской народной литературе, а после летних вакатов перешел на математический факультет. Миллер не ходил в звездах, но важнее другое – фольклор привлекал Ивана Иванова. А математический он избрал, очевидно, покоряясь распространенной тогда демократической тяге к точным наукам.
(Заметим в скобках: в тот же год вольнослушателем был Сергей Нечаев. Кто знает, не встречались ли? Но нет, не познакомились. )
На математическом факультете продержался Иван Иванов лишь два с половиной месяца. В середине ноября забрал документы и покинул Питер. А в январе 1866 г. уже слушал речь директора Петровской академии, обращенную к студентам‑ петровцам: «Академия должна рассматривать слушателей не как юношей, еще не знающих, к чему они способны, и нуждающихся в ежедневном надзоре, а как людей, сознательно избирающих для себя круг деятельности и вполне знакомых с гражданскими обязанностями».
Представив «свидетельство о бедности», Иван Иванов «покорнейше просил» стипендию. Стипендию дали. Согласно правилам, могли и лишить стипендии, если бы Иванов не успевал в науках. Не лишали. Стало быть, учился усердно. Но, обращаясь к ведомственным источникам, легко определить «жизненный уровень» стипендиата – скромнее скромного. Он нашел уроки в семействе Сабаниных. (Весьма возможно, тех самых, к которым принадлежал А. Н. Сабанин, известный впоследствии своими трудами по сельскому хозяйству. )
В упоминавшемся деле «О стипендиате…» тридцать три листа. Билеты на право жительства, билеты на право посещения лекций, результаты экзаменов… Ничем не примечательная документация, отражающая обыкновенное студенческое житье‑ бытье? Да, так. Однако недоумеваешь, читая прошения «о выдаче мне отпуска». Все они, летние и зимние 1867–1869 гг., указывают, что проситель поедет не в родные Кейданы, а… в Рязанскую губернию. Кто его ждал‑ привечал на Рязанщине? Неизвестно.
Еще загадка: в июле 1869 г. он берет десять дней на поездку в Петербург. Любоваться Невой, Исаакием, петергофскими фонтанами? Сомнительно. А не ради ли переговоров с питерскими участниками студенческих «беспорядков»? Такие поездки с целью выработки единой линии, единых требований практиковались; ведь и питерские коллеги ездили в Москву, бывали у петровцев. Не ради ли прокламационно‑ агитационной кампании, в то лето весьма горячей? [63] Все это представляется вполне возможным, если не упускать из виду общественный темперамент Ивана Иванова.
А натура в этом смысле была отзывчивой, деятельной.
«Порядочный человек», – говорил революционер З. Арборе‑ Ралли, петербургский студент, приезжавший в Петровское‑ Разумовское.
«Человек энергический», – констатировал известный юрист К. Арсеньев.
«Прекрасный человек», – писал В. Г. Короленко, опросивший однокашников Ивана Иванова по академии.
И посему вроде бы не стоило удивляться сообщению мемуариста: Ивана Иванова судили по процессу каракозовцев, уготовили ссылку в Сибирь, да по младости лет ограничились высылкой из Москвы, а потом дозволили вернуться под сень наук[64].
Но если мемуарист не обязан не доверять своей памяти, то следователь от истории обязан проверять мемуариста.
В стенограммах Каракозовского процесса действительно встречаешь Иванова. Встречаешь дважды. Да только оба не Иваны и оба не из Земледельческой академии, а из Московского университета.
В списке студентов, где числился студент Иван Иванов, указан и его тезка, студент Сниткин. Тут‑ то и обнаруживается ниточка крепкая.
Этого Сниткина навестила однажды замужняя сестра. У самовара собрались товарищи ее брата. «Разговор зашел о литературе, – вспоминала впоследствии Анна Григорьевна, – и студенты разделились на две партии: поклонников Федора Михайловича и его противников. Один из последних стал с жаром доказывать, что Достоевский, выбрав героем „Преступления и наказания“ студента Раскольникова, оклеветал молодое поколение… Загорелся тот молодой спор, когда никто не слушает противника, а каждый отстаивает свое мнение. В горячих дебатах мы не заметили времени, и вместо часа я пробыла у брата более двух. Я заторопилась домой, и все мои собеседники обеих партий пошли провожать меня до подъезда»[65].
Можно предположить, что в этот зимний день был у Сниткина и Иван Иванов: они дружили. Три года спустя именно Иван Сниткин много и часто рассказывал об Иване Иванове – какой тот умный и сердечный, какая у него твердая воля, как Иван Иванов поддерживал его, Сниткина… Рассказывал и сестре, и шурину, и племяннице.
Шурином Сниткина был Достоевский.
Осенью 1869 года писатель жил за границей, в Дрездене. Читая газеты, а он читал их насквозь, Федор Михайлович заключил, что в Петровской академии вот‑ вот вспыхнут политические волнения. И посоветовал жене поскорее вытребовать брата‑ студента в Дрезден. Сниткин послушался. Заглянув в упоминавшиеся официальные издания, можно датировать его отъезд: 18 октября.
По словам дочери Достоевского, Иван Иванов торопил «своего молодого товарища» и, зная его «несколько нерешительный характер», сам просил директора академии предоставить Сниткину отпуск. Иван Иванов хлопотал и о скорейшей выдаче ему заграничного паспорта, сам и на вокзал проводил, словно бы тоже беспокоился; как бы Ванечка не попал в «историю», хотя Сниткин не только не состоял членом «Народной расправы», но даже и не подозревал о ней. Потому, видать, и торопил, что не желал аполитичному Ванечке во чужом пиру похмелья.
Стало быть, уже в октябре, то есть месяца два с небольшим после возвращения Нечаева из Женевы в Россию, «Народная расправа» имела кое‑ какие силы. Но как раз тогда же и обозначились разногласия Ивана Иванова с Сергеем Нечаевым.
Сперва частные, а вскоре и существенные. Сперва по академическим поводам – Иванов не желал зря рисковать товарищами, а Нечаев, как недавно в Питере, настаивал на «крайностях»; потом – по вопросу важному, первостепенному.
Если последним доводом королей были пушки, то Нечаев любой спор нокаутировал возгласом: «Так приказал Комитет! » Иван же Иванов все больше сомневался в существовании Комитета. Эта настороженность, эти сомнения были, вероятно, следствием ишутинской истории.
Есть свидетельства знакомства Ивана Иванова с Николаем Ишутиным. В 1863–1866 гг. последний возглавлял революционное сообщество, центр которого назывался устрашающе: «АД». Ишутин уверял, что его организация – «мировая, многочисленная». Оказалось – горсть.
Воспоминания об этом, вероятно, и внушали Иванову сомнения в реальности нечаевского Комитета. Больше того, Иванов однажды заявил, что и Комитету не подчинится, если сочтет распоряжение неразумным. Это уже был, как говорится, бунт на корабле. Наконец, он высказался в том смысле, что Нечаев‑ то, очевидно, есть псевдоним Комитета или наоборот. Даже мандат, выданный Бакуниным Нечаеву, не поверг Иванова ниц. Это уж был, что называется, удар в солнечное сплетение.
|
|
|
