 |
Николай Масолов. Машенька с домниковки. На поле брани. На заброшенной мельнице
|
|
|
|
НИКОЛАЙ МАСОЛОВ
МАШЕНЬКА С ДОМНИКОВКИ
Сердце, смелостью роднись с племенем орлов.
Саломея Нерис
На поле брани
Догорали последние бои Смоленского сражения. Ополченцы не успели еще высадиться из теплушек на желтеющий луг, как за чахлым березняком загудело. Гул накатывался все ближе и ближе. Кто‑ то испуганно крикнул:
– Танки!
Часть ополченцев метнулась в сторону от дороги, но в это время на железнодорожной насыпи появился человек в расстегнутой гимнастерке, на петлицах которой алело по две «шпалы». Голова его была обмотана бинтом в несколько слоев. Сквозь посеревшую повязку по левому виску тянулась темная нитка крови.
– Товарищи! – выдохнул командир. Секунды две он стоял молча. Затем махнул рукой в сторону железнодорожного моста: – Там – эшелон с ранеными. Фашисты не должны прорваться туда. За мной, товарищи!
Ополченцы ринулись к мосту. Но их опередили. Откуда‑ то сбоку из кустарника появилась цепь военных моряков. В распахнутых бушлатах, со связками гранат в руках, молча, широкими прыжками краснофлотцы пересекли изрытое воронками небольшое поле…
Дальше все перемешалось. Содрогалась от взрывов иссохшая земля. Меркло небо от дыма и копоти. Маша Порываева куда‑ то бежала, стреляя из карабина. Огненный столб, вставший на пути, поверг ее на землю, и она скатилась в полуразвалившийся окоп.
Когда Порываева очнулась, было тихо: ни выстрелов, ни взрывов. Прямо над окопом повис месяц, причудливо обрамленный звездами. Маша не сразу поняла, где она, а когда припомнила – с ужасом подумала, что осталась тяжело раненной на поле боя. Приподнявшись, начала искать рану. Крови нигде не было, лишь в ушах противно звенело.
|
|
|
Этот звон помешал услышать, как к окопу подошли двое. Над самой ее головой раздалось удивленное восклицание:
– Кажись, живая!
Говоривший протянул Порываевой руку, помог подняться. Маша узнала его. Застенчивый юноша лет восемнадцати, с румянцем во всю щеку и смешным пушком пробивавшихся усов, запомнился ей с первой встречи. Пристал он к ополченцам на одном из полустанков. Появился в теплушке в старом буденновском шлеме на голове, с котомкой за плечами и гармошкой под мышкой. Машины товарищи заулыбались – живой персонаж из кинофильмов о гражданской войне. Кто‑ то бросил с нар:
– Коннице Буденного, привет!
Юноша не понял шутки, негромко представился:
– Михаил, из‑ под Тулы.
Когда командир с двумя «шпалами» повел ополченцев в контратаку, Маша видела: Михаил бежал впереди всех. Заметила и то, как ловко метнул он гранату в танк, подбитый краснофлотцами, но продолжавший вести огонь по железнодорожной насыпи.
Сейчас у паренька из‑ под Тулы не было ни буденовки на голове, ни гармонии под мышкой. И был он совсем не такой, как тогда, в теплушке. Из‑ под копны черных волос на Машу смотрели живые, умные глаза. Напряжение боя из них исчезло, но осталось что‑ то неуловимое и жесткое, что надолго, а то и навсегда остается во взгляде людей, выдержавших тяжелое испытание. На груди у юноши висел трофейный автомат. Такой же автомат в правой руке держал и спутник Михаила – широкоплечий мужчина лет сорока пяти в распахнутом бушлате.
– Идти сможешь? – спросил он Порываеву.
– Наверное, смогу, – неуверенно ответила Маша.
– Тогда пошли. Нужно отсюда выбраться побыстрее. Наши полегли все.
Говорил он медленно. Взглянув на него, Маша вздрогнула: в скуластом, монгольского типа лице – ни кровинки. Подумала: видно, ранен, сможет ли сам‑ то идти? Но незнакомец, резко повернувшись, зашагал вдоль окопа к синеющей вдали кромке леса.
|
|
|
Шли часа три. Напрямик – на юг от старой Смоленской дороги. Месили землю с втоптанным в нее сотнями ног зерном погибших урожаев. Миновали небольшой сосновый лес, торфяное болото. За болотом, в зарослях лозняка на берегу узкой и глубокой речки, увидели мельницу. Михаил отправился на разведку. Вернулся с полной фляжкой холодной воды. Протянул ее раненому:
– Петр Васильевич, пейте. Родниковая. А мельница заброшенная. Жильем да мукой там и не пахнет.
Маша едва дошла до мельницы. Страшная боль разламывала голову, казалось, вот‑ вот она разорвется на части. И тело как свинцом налилось. С неимоверным усилием сделал последние шаги и Петр Васильевич.
Они уснули мгновенно, оба, едва опустились на трухлявый пол. Михаил вышел во двор и зашагал к реке.
На заброшенной мельнице
«Усталость – пуховая подушка, а сон – лучший лекарь», – гласит народная мудрость. Несколько часов отдыха вернули силы и Маше и Петру Васильевичу. Проснувшись, Порываева, как и в окопе после боя, долго не могла сообразить, где она и почему очутилась в куче травы и веток. Все стало понятным, когда взглянула на мужской пиджак со значками «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», которым была заботливо укрыта. К сердцу прихлынула приятная теплота.
– Мы, как сурки, дрыхли, а ты полдня дежурил. Непорядок это, – скорее одобрительно, чем укоризненно, сказал, поднимаясь с пола, Петр Васильевич.
– А чего будить‑ то, – усмехнулся Михаил, – все было тихо.
– Хорошо, коли так. – Петр Васильевич улыбнулся. – А теперь сидайте в круг. Пожуем малость. Вот мое НЗ. – И он вытащил из карманов бушлата круг краковской колбасы и два больших ломтя хлеба. Когда поели, Петр Васильевич предложил:
– А теперь, ребятки, давайте военный совет держать. Что делать будем? Машенька, тебе первое слово.
Маша смутилась от такого ласкового обращения, но ответила сразу:
– К своим пробираться надо. Туда, где шли бои.
– Конечно, к своим, – поддержал Порываеву Михаил. – Только сдается мне, что идти нужно в обратную сторону – к Москве.
– Вот и договорились: идем к своим, это решено. – Петр Васильевич немного помедлил, а затем так же неторопливо продолжал: – В направлении Смоленска мы раньше своих повстречаем фашистов. Там сейчас второй эшелон их армии орудует. Я ведь до встречи с вами неделю с боями отступал – крепко жмут гады.
|
|
|
– Так это только здесь, – запальчиво перебил Михаил. – А на юге…
– И на юге, парень, худо. Да и под Ленинградом не лучше. Но паниковать нам не к лицу. Как говорится в одной пословице: будет и на нашей улице праздник. Фашисты рвутся к Москве, войска наши отступают. И нам нужно туда подаваться. В лесах да оврагах много таких, как мы, бедолаг бродит. Повстречаем большую группу – присоединимся. А сейчас, Михаил, ложись и до вечера отдыхай. Я подежурю.
– Разрешите мне, Петр Васильевич, – попросила Маша, я чувствую себя хорошо, а вам перевязку сделать нужно и еще полежать. Только вот у меня оружия нет – карабин мой разбило.
– Ну, это дело поправимое. На, держи на счастье. – Петр Васильевич достал из заднего кармана брюк браунинг и протянул Порываевой.
– Хорош! – залюбовалась Маша.
– Трофейный. Память о финской войне. При штурме линии Маннергейма у одного фашиста «позаимствовал».
С наблюдательного пункта, облюбованного Михаилом, хорошо просматривались и низкий берег речки и старая дорога на мельницу. Где‑ то далеко: впереди – за лесом, справа – за болотом, слева – за неведомым высоким речным берегом – раздавалась глухая канонада. А вокруг мельницы было тихо.
Солнце, вчера щедро наделявшее землю теплом, померкло, спрятавшись за большую тучу, которая медленно, но упрямо ползла с запада. Необъяснимая тревога охватила Машу, и она очень обрадовалась скрипу двери. Во двор вышел Михаил.
– Не спится что‑ то.
– Хорошо, что ты пришел, Миша. Мне одной жутковато стало. Место какое‑ то здесь…
– Глухое?
– Нет. А такое, что вот‑ вот что‑ нибудь случиться должно.
– Это у тебя нервы не в порядке. Конечно, на войне всякое бывает.
Михаил старался говорить как можно увереннее. Слова произносил медленно, подражая Петру Васильевичу. Сердце юноши наполнилось радостью от сознания, что _ их милая спутница нуждается в его поддержке. И неожиданно для самого себя выпалил:
|
|
|
– Не бойся, Машенька, ничего не случится с тобой! Сказал и зарделся пунцовым румянцем. Смутилась и
Маша. Немного помолчав, спросила:
– Ты до войны чем занимался?
– Школу среднюю прошлым летом окончил. Мечтал историком, как отец, стать. Да мать слегла, когда он не вернулся. Пошел работать в совхоз. А нынче документы в институт переслал. Война началась – в истребительный батальон вступил. Вот и вся моя биография.
– А что с отцом случилось?
– Погиб папка на финской. В тех местах воевал, где и Петр Васильевич. Он у нас орел был. В гражданскую на пулеметной тачанке деникинцев и махновцев громил.
Рассказывая про отца, Михаил вновь превратился в восторженного мальчишку с буденновским шлемом на голове. Машу поразили глаза юноши: синие‑ синие. На память пришла вычитанная где‑ то фраза: «Не смотри в глаза синие‑ бездонные. Взглянешь – пропадешь, утонешь». Улыбнулась и подумала: «Глупости разные в голову лезут». Но расставаться с этими «глупостями» почему‑ то не хотелось.
Михаил увлеченно продолжал рассказывать:
– Ради отца мать ушла из своей семьи. Родные ее были богатые, купеческого роду. Начали они вдвоем счастье себе добывать. И добыли. Отец учителем стал. Мать акушеркой в сельской больнице работала. Ох как не хотела меня на войну отпускать! Убивалась очень, но я ей сказал: «Красный боец Иван Дымов не простит ни тебе, ни мне, если его сын не пойдет драться с фашистами». Согласилась. Любила она папку крепко… Бывало, пойдут поздним вечером к обрыву реки, сядут, на закат любуются. Отец на гармошке тихонько играет. А матушка «Лучинушку» поет. Голос у нее был нежный, и грусть в нем таилась особая. Как начнет выводить:
Ночь темна‑ темнешенька,
В доме тишина…
Голос Дымова дрогнул, и он замолчал. Несколько минут сидели не разговаривая, вглядываясь в предречный кустарник. Маша первой нарушила молчание:
– А я, Миша, тоже гармонь люблю.
– Неужто играешь?
– Нет. Но как звучат ее лады, хорошо знаю. Сборщицей баянов работала. Есть такая фабрика в Москве. Небольшая, но тысяч по пять инструментов в год выпускала. Даже для ансамбля красноармейской песни и пляски баяны делали.
– Вот здорово! – оживился Михаил и звонко продекламировал:
Гармонь, гармонь!
Гуляют песни звонко
За каждый покачнувшийся плетень…
– Чьи это стихи? – поинтересовалась Маша.
– Из поэмы Александра Жарова.
– А я не читала ее. Жаль. Прочти еще что‑ нибудь. Нет, подожди.
Порываева первой уловила едва слышный шум в воздухе. Не прошло и минуты, как он превратился в оглушительный рев. Из мрачных облаков показался огромный треугольник немецких самолетов.
|
|
|
– Бомбардировщики, – определила Маша. Неожиданно один из истребителей, сопровождавших
черную стаю бомбардировщиков, камнем метнулся к земле. То ли заметил гитлеровец людей, стоявших у мельницы, то ли само здание показалось ему подозрительным. Длинная очередь трассирующих пуль серыми фонтанчиками вспорола песок впереди старых жерновов, где укрылись Маша и Михаил.
– Живы? – спросил появившийся в дверях Петр Васильевич. – Топайте в помещение.
|
|
|
