 |
Эрих Мария Ремарк из Беверли‑Хиллз (13.07.1942)
|
|
|
|
Эрих Мария Ремарк из Беверли‑ Хиллз (13. 07. 1942)
Марлен Дитрих в Беверли‑ Хиллз, отель «Беверли‑ Хиллз» и бунгало
[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 609
Невозможно к чему‑ нибудь из этого[62] прикоснуться –
но невозможно также это пламя превратить в добропорядочно тлеющие угли телефонного знакомства.
Невозможно, как святотатство –
Лишь то, что обрываешь, остается.
Поэтому: адье!
Случай подбросил мне сейчас, под занавес, то, что я долгие годы искал по всей Европе: несколько пум самого великого рисовальщика пум в мире, и даже с головой Юсуфа в придачу, прими их еще и давай похороним пуму и восславим жизнь!
И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний.
Р.
Эрих Мария Ремарк из Беверли‑ Хиллз (22. 10. 1942)
Марлен Дитрих в Беверли‑ Хиллз, отель «Беверли‑ Хиллз» и бунгало
[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 001–004
Есть притча о том, как некий бедняк, явившись к одному из парижских Ротшильдов, начал ему рассказывать о своей злосчастной жизни. Тот не на шутку разволновался и вскричал: «Вышвырните его вон – он сокрушает мое сердце! »
А за каменным столом под желтой кроной лип, листья которых по форме похожи на сердца, произошло нечто иное. Появился Равик, запальчиво потребовал рюмку вишневой водки и кофе, а потом и другую, большую рюмку вишневки. Слегка встряхнувшись, объяснил, в чем дело. Он принялся швырять в серое, напоминавшее застиранное платье осеннее небо, висевшее за желтыми деревьями, придуманные им самим названия кинофильмов, например: «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», или «Счастье и ревность в доме велосипедиста»[63], или «Дом родной, а коньяк плохой», или «Я люблю тебе – приниси пиво мне», или «Ничто так не способствует любви, как пиво или доброе шабли». А потом попросил третью, последнюю, рюмку вишневой водки.
|
|
|
Бородатый старик спустился в подвал, что под утесом, и принес оттуда бутылку благороднейшего шампанского, полного чистого солнца и благословения земли и помнящего о больших дароносицах в боковых нефах церквей, о праздниках урожая и статуях Матери Божьей в придорожных часовнях. «Пошли ей это, – сказал он, – пусть она угостит своего глинтвейнщика‑ полицейского, который при всей его притворной и загадочной уверенности в себе столь часто, пускаясь в самооценку, признает тот факт, что считает себя идиотом; пусть она с подобающим смирением поднесет ему шампанское вместе с особо удачным глинтвейном, или пусть угостит им всю свору вопиющих к небу мелкобуржуазных прихлебателей, для которых беды рушащегося мира состоят в основном в том, что они пребывают не в Париже, а – о ужас! – в Америке, где им платят огромное жалованье; или пусть она выпьет его с ветераном Hair‑ dos[64] и свидетельницей ее шумных приключений пумского времени, что было бы лучше всего… сопроводи вино цветами и передай ей: у тебя позади несколько отвратительных недель работы, болезней, мелких подлостей и депрессий, ты прошла через них и вынесла все, потому что ты хороший солдат, мужественный. Привет тебе! Мы устроили бы в твою честь праздник за каменным столом – здесь, под желтым сводом лип, чьи листья похожи на сердца, но теперь у нас это не получится; ты нашла себе место на кухне, где сидишь и вышиваешь крестом, – что же, бывает. Но пусть из более насыщенных и окрыленных времен донесутся до тебя крики: „Эге‑ гей! “ и „Салют! “, – чтобы ты не возвращалась домой, как промокший до последнего перышка воробышек. Даже паровозных машинистов – и тех пришпоривает любовь, а не какие‑ то блеющие понукания».
|
|
|
Адье! Салют! Эге‑ гей! Farewell! [65] Счастливого пути! На больших осенних равнинах поезда свистят, как хищные птицы, – дальше, дальше! – и рассыпают вокруг себя огни… Салют!.. Адье!.. – и не может такого быть, чтобы твоя жизнь этого никак не касалась… Она… она еще где‑ то впереди… и она покамест вовсе не разорвана пополам…
В силу данного документа, Вы, милостивая госпожа, будете отныне считаться почетной гражданкой или, говоря по‑ американски, Мисс комендантского часа и здешней плотины. При комендантском часе домой следует приходить только в восемь часов. А у Вас будет даже собственный специальный пропуск.
Хой‑ йото‑ хо!
Хорст фон Фельзенэк
Асессор в отставке
Я думал, что люббов это такое чюдо, что двум людям вмести намнога лучши чем одному. Как крылям эррплана.
Альфред
Эрих Мария Ремарк из Беверли‑ Хиллз (предположительно 23. 10. 1942)
Марлен Дитрих в Беверли‑ Хиллз, Отель «Беверли‑ Хиллз» и бунгало
[Штамп на бумаге: «Беверли Уилшир»] MDC 597–600
Вчера Альфред, скрытный как иудей, послал тебе говорящие цветы – он не хотел, чтобы у тебя были неприятности с твоим контролером‑ табельщиком, – потому что воскресенье, как известно, принадлежит семье. Хайль!
Сегодня утром, когда свинцовая роса еще возлежала на полях, старик из‑ за каменного стола взял свой кинжал, отправился в сад – в сад, где буйное лето, распираемое соками и алчностью, устремилось к взрыву осеннего цветения, – и стал торопливо срезать и отсекать сухие веточки старым кинжалом, который зовется еще корасон, или сердце, это по‑ испански (сколь близки были некогда добросердечие, смерть, любовь и месть – сердце! ), он аккуратно снимал с них крепко спящих жуков, с которых свисали прилепившиеся к ним бабочки (адмиралы, погребальные епанчи, крупные многоцветницы, перламутровые бабочки, нимфы‑ ирисы и большие желто‑ синие махаоны), осторожно отлеплял их и укладывал на солнечном пятне (где они лежали, будто мертвые, – влажные, тяжелые и неспособные летать), после чего собрал букет цветов и посылает их, о Фата Моргана – memory[66] и будущее летних дней, Фата Моргане – воспоминаниям и Фата Моргане – будущему самой светловолосой пумы.
|
|
|
Он вплел в букет большие и значащие понятия: Венеция, Эксельсиор, суда у горизонта, по вечерам коричневые и красные, и золотистые, как птицы, дом Ланкастеров, каштаны, цветущие дважды, словно догадавшись о предстоящих в будущем году тяготах, Скиапарелли и обнаженная мечта, похрустывающая чем‑ то вкусным на шелках постели, зеленое сердце июня, большая пестрая человеческая бабочка в широком цветастом платье, впархивающая в сумерках на некую постель, «Мулен де Бишерель», Антиб с колокольным звоном над морем и петушиным криком, доносящимся из затонувшей Винеты, Ника, способная повернуться, четырнадцатое июля с зуавами, площадь Оперы, лак с зеленого автомобиля и восхитительный небольшой инцидент с участием юной Дианы во Дворце спорта, горящие спички и отходящая от причала «Нормандия», серый волк на машине марки «Ланчия», Вьенн, Вильфранш, лодка – не то «Муркель», не то «Луркель», не то «Баркель»? – светлые души, ветер, полеты и молодость, молодость…
А потом старик еще раз вернулся в сад, весь во власти своих мыслей, опутанный нежной паутиной осенней тоски и раздумьями о разлуке, о прощании с ласточками и об уходящем годе…
И ты только взгляни: бабочки, которых принял было за мертвых, мертвые, тяжелые и неподвижные, они на солнышке обсохли, согрелись и устроились на теплом камне, словно полоски орденской колодки, и снова превратились в ясное, летящее «да! » жизни, снова превратились в многоцветное парение, вернувшееся из ночи, а день впереди еще долог…
Косой луч, молния из небесных зеркал, привет тебе! К чертям курятники! Подсолнухи прогудели: «Разлука, разлука! » – а соколы закричали: «Будущее! Будущее! » – да будут благословенны годы, уходящие ныне в небытие, да благословенны будут милости, благословенны же и все неприятности, благословенны будут дикие крики и благословенны будут часы остановившегося времени, когда жизнь затаивала дыхание – это была молодость, молодость, и это была жизнь, жизнь! Сколь драгоценна она – не расплескай ее! – ты живешь лишь однажды и такое недолгое время…
…я писал тебе когда‑ то: «Нас никогда больше не будет…» Нас никогда больше не будет, сердце, корасон!
|
|
|
