 |
Джером Дейвид Сэлинджер 6 страница
|
|
|
|
А на улице и не поймешь вообще, был снег или нет. На тротуарах его почти и не осталось. Но дубарина такой, что я вытащил этот красный кепарь из кармана и надел – надристать, как я там выгляжу. Я ему даже уши опустил. Узнать бы, кто в Пеней мои перчатки свистнул, потому что руки у меня задубели. Хотя что бы я сделал, если б даже узнал? Я же ссыкун такой. Стараюсь не показывать, но я ссыкливый. Например, если б я в Пеней выяснил, кто свистнул перчатки, я бы пришел к жулику в комнату и сказал: «Ладно. Как насчет вывалить мне мои перчатки? » А жулик, который их спер, наверно, сказал бы – невинненьким таким голоском и всяко‑ разно: «Какие перчатки? » И тогда я, наверно, вот чего бы – я бы зашел к нему к чулан и нашел бы где‑ нибудь эти перчатки. Он бы их в галоши засунул или как‑ то, например. Я бы их вытащил и предъявил ему, и сказал: «Полагаю, это твои, нафиг, перчатки? » Тогда жулик, наверно, посмотрел бы на меня так очень фуфлово, невинненько и сказал: «Я этих перчаток в жизни не видел. Если твои, забирай. Не нужна мне, нафиг, эта параша». Тогда я, наверно, постоял бы там минут пять. С перчатками, нафиг, в руке и всяко‑ разно, но как же мне хотелось бы двинуть ему в челюсть или чего‑ то – сломать ему эту челюсть нафиг. Только у меня кишка была б тонка так сделать. Я бы просто там стоял и старался выглядеть круче некуда. А можно бы что – можно бы сказать чего‑ нибудь очень язвительное и наглое, чтоб его взбесить – а в челюсть не бить. В общем, если б я сказал что‑ нибудь очень язвительное и наглое, он бы, наверно, встал, подошел ко мне и сказал: «Слышь, Колфилд. Ты меня жуликом, что ли, назвал? » И вот потом, вместо того, чтоб сказать: «Тут ты, нафиг, прав, так я тебя и назвал, гад, жулье вонючее! » – я б, наверно, ответил только: «Я вижу только, что мои, нафиг, перчатки засунуты в твои, нафиг, галоши». И тут бы он сразу понял наверняка, что ни в какую челюсть ему давать я не стану, и сказал бы тогда: «Слышь‑ ка. Давай уж выясним. Ты меня вором назвал? » И тогда я б, наверно, ответил: «Никто никого никем не назвал. Я знаю только, что мои перчатки – у тебя, нафиг, в галошах». И так оно бы тянулось часами. Но я б наконец свалил из его комнаты, а в челюсть бы ему так и не двинул. Наверно, пошел бы в тубзо, вытащил бы нычку и с сигой перед зеркалом изображал крутого. В общем, про это все я и думал по дороге к гостинице. Ссыкуном быть не в жилу. А может, я и не весь ссыкун. Фиг знает. Может, я ссыкливый с одной стороны, а с другой мне просто надристать, потерял я перчатки или нет. У меня в чем еще засада – мне почти всегда до фонаря, если я чего потеряю: штруня моя просто на стенку лезла, когда я был пацаном. Некоторые целыми днями ищут, чего потеряли. А у меня, похоже, ничего и нет такого, что потерять мне было б не до фонаря. Может, поэтому я с одной стороны ссыкло. Но это, конечно, не откоряка. По – честному. Надо вообще не быть ссыкуном. Если должен кому‑ то в челюсть заехать, и тебе вроде как это в жилу, так и надо заехать. Просто у меня это не очень получается. Я лучше кого‑ нибудь из окна выпихну или башку ему отрублю топором, чем в челюсть давать. Драки я ненавижу. В общем, пофиг, даже если меня бьют, – мне это, понятно, не в жиляк, но в драке меня больше всего пугает лицо того, с кем машешься. Терпеть не могу смотреть ему в лицо, вот в чем засада. Хоть бы с повязками на глазах дрались или как‑ то. Нехилая такая ссыкливость, если вдуматься, но все равно ссыкливость, куда деваться. Себе не наврешь.
|
|
|
Чем больше я думал про перчатки и ссыкливость, тем тоскливее мне становилось, поэтому я решил, пока шел и всяко‑ разно, притормозить и бухнуть где‑ нибудь. У Эрни я всего три залил, а последний даже не допил. Вот чего я умею – бухло держать неслабо. Могу кирять всю ночь, а даже видно не будет, если мне зашибись. Однажды в Вутоне мы с одним пацаном, Рэймондом Голдфарбом, купили пинту скотча и выхлестали ее в капелле как‑ то вечером в субботу, пока никто не видел. Он нажрался вдрабадан, а по мне даже не заметно было. Я только спокойный такой стал, невозмутимый. Проблевался перед сном, но по‑ честному не надо было – это я себя заставил.
|
|
|
Ладно, в общем, перед гостиницей я намылился было в этот бар, мусорка мусоркой, но оттуда вырулили два мужика, никакие, как не знаю что, и давай у меня спрашивать, где тут метро. Один на вид вроде такой сильно кубинец, он мне всю рожу перегаром завонял, пока я им объяснял, как пройти. В конце концов я в этот бар, нафиг, даже заходить не стал. Просто вернулся в гостиницу.
А там вестибюль вообще пустой. Духан стоит – точно мильон забычкованных сигар. Честно. Спать не в жилу, никак, но паршиво. Тоскливо и всяко‑ разно. Хоть бы сдохнуть, что ли.
И тут ни с того ни с сего я попадаю в поганейший переплет.
Первым делом, как в лифт захожу, лифтер у меня спрашивает:
– Иннересно времечко провести, дружок? Иль те ссышком поздно?
– Это в каком смысле? – переспрашиваю. Я не просек, на что он намекает и как‑ то.
– Компашка на ночь иннерсует?
– Меня? – спрашиваю. Очень тупой ответ, но как‑ то неудобняк, когда к тебе подваливают с таким вопросом.
– Те скока лет, шеф? – спрашивает лифтер.
– А чего? – отвечаю. – Двадцать два.
– Ага. Ну так как нашёт? Иннерсует? Пять зелени за палку. Пятнадцать за ночь. – Он глянул себе на часы. – До полудня. Пятерку за раз, пятнаха до полудня.
– Ладно, – говорю. Это против моих принципов и всяко – разно, но мне было так тоскливо, что я даже не подумал. Вот в чем вся засада. Когда очень тоскливо, даже думать не можешь.
– Лана не? Палку или до полудня? Точней давай.
– Палку.
– Лана, какой номер?
Я поглядел на красную хрень с номером, на ключе.
– Двенадцать двадцать два, – говорю. Я уже вроде как пожалел, что все это раскочегарилось, да уж теперь не дрыгнешься.
– Лана. Минут через пятнадцать пришлю девчонку. – Он открыл двери, и я вышел.
|
|
|
– Эй, а она симпотная? – спрашиваю. – Мне старая кошелка невпротык.
– Не кошелка. Ты не перживай, шеф.
– А кому платить?
– Ей, – отвечает. – Поехали, шеф. – И он захлопнул дверь прямо у меня перед носом.
Я зашел в номер, поплескал водой на волосы, да только ежик толком ни пригладишь все равно, никак. Потом проверил, воняет из пасти куревом и теми скотчами с содовой, что я выхлестал у Эрни, или не воняет. Надо просто руку ко рту поднести и дунуть, чтоб до ноздрей долетело. Воняло вроде не очень, но зубы я все равно почистил. Затем надел другую чистую рубашку. Понятно, что не стоило ни фертиться из‑ за шлюхи, ничего, только мне все равно заняться было нечем. Меня чуточку поколачивало. У меня вполне себе встал и всяко‑ разно, только все равно колотило. Правду вам сказать, так я целка. По‑ честному. Было несколько случаев расстаться с девственностью и всяко‑ разно, но до дела так пока и не дошло. Всегда чего‑ то мешает. Например, вот сидишь у девки дома, и предки ее не вовремя возвращаются – или боишься, что вернутся. Или на заднем сиденье у кого‑ нибудь в машине, а на переднем всегда другая свиданка гудит – в смысле, какой‑ нибудь девке обязательно подавай знать, что по всей, нафиг, машине творится. В смысле какая‑ нибудь девка с переднего сиденья всегда оборачивается посмотреть, чего где. Всегда чего‑ то, в общем. Но пару раз я чуть было не сломал. Один раз в особенности помню. Хотя чего‑ то не так пошло – я даже не помню уже, чего. Такая фигня – почти всякий раз, когда с девкой еще чуть‑ чуть – и сделаешь, – с нормальной девкой, не шлюхой или как‑ то, в смысле, – она канючить начинает, дескать, постой. Со мной засада же в том, что я стою. А другие парни – не стоят. Куда тут деваться. Ты ж никогда не знаешь, по‑ честному они хотят, чтоб ты коней придержал, или просто боятся, как не знаю что, или просто говорят тебе «постой», чтоб, если не встанешь, ты же и виноват окажешься, а не они. В общем, я всегда стою. Засада в том, что я начинаю их жалеть. В смысле девки же, в основном, такие тупые и всяко‑ разно. С ними чутка пообжимаешься, как у тебя же на глазах у них мозги из башки высвистывает. Взять девку, когда она уже распалилась, – у нее ж вообще мозгов нету. Фиг знает. Говорят: постой – я и стою. Потом всегда жалею – когда уже домой их отвез, – но все равно стою.
|
|
|
Ладно, в общем, пока я другую чистую рубашку надевал, я вроде как прикинул, что мне крупно подфартило в каком‑ то смысле. Я прикинул, что если она шлюха и всяко‑ разно, я могу на ней порепетировать на тот случай, если женюсь когда‑ нибудь или как‑ то. Я насчет такого дергаюсь иногда. Однажды я книжку читал, в Вутоне, и там был такой очень хитровывернутый галантный пижон. Мсье Бланшар его звали, до сих пор помню. Книжка паршивая, а Бланшар этот – ничего так себе. У него было такое здоровенное шато на Ривьере в Европе и всяко‑ разно, а делал он в свободное время вот что – он баб дубинкой охаживал. Первостатейный подонок и всяко‑ разно, но баб с ног сшибал будь здоров. И где‑ то там он вот как говорил: дескать, женское тело – это как скрипка и всяко‑ разно, и правильно сыграть на ней может только неслабый музыкант. Книжка‑ то очень фофанская, я понимаю, но про скрипку у меня из башки все равно никак не лезло. В каком‑ то смысле именно потому мне и хотелось порепетировать, на случай если когда‑ нибудь женюсь. Колфилд и его Волшебная Скрипка – ух. Фофанство, это я секу, но не слишком уж и фофанство. Мне было бы в жилу так вот неслабо уметь. Половину времени, если совсем уж правду вам сказать, когда я с девкой дурака валяю, самая нехилая засада у меня – это найти, ёксель‑ моксель, то, чего мне там вообще надо, вы ж понимаете, да? Возьмите ту девку, с которой у меня едва не случилось половое совокупление, я рассказывал. У меня где‑ то час ушел на то, чтоб, нафиг, бюзик с нее снять. А когда я его снял, она мне уже чуть в глаз не плюнула.
В общем, я все ходил по комнате, ждал, когда эта шлюха появится. Хорошо бы симпотная была. Хотя если по‑ честному, то плевать. Мне вроде как хотелось поскорее со всем разделаться. Наконец кто‑ то в дверь постучал, а когда я пошел открывать, мне прямо на дороге попался чемодан, и я грохнулся через него и, нафиг, чуть коленку себе не сломал. Я всегда роскошное время выбираю через чемоданы перецепляться или как‑ то.
Я открыл, а там эта шлюха стоит. В верблюжьем пальто и без шляпы. Как бы блондинка, но видно, что крашеная. Хоть не старая кошелка.
– Здравствуйте, – говорю. Галантно, как не знаю что, ух.
– Это про тебя Морис говорил? – спрашивает. Не очень‑ то, нафиг, и дружелюбная.
|
|
|
– Это лифтер что ли?
– Ну, – говорит.
– Про меня. Заходите, что же вы? – говорю. Чем дальше в лес, тем я невозмутимей. По‑ честному.
Она тут же зашла, сняла пальто и вроде как метнула его на кровать. Под ним было зеленое платье. Потом она вроде как боком эдак села на стул, который вместе с письменным столом в номере есть, и давай ногой подрыгивать вверх‑ вниз. Ногу на ногу закинула и ну себе ногой дрыгать. Дерганая очень для шлюхи. По‑ честному. Наверно, потому что молодая, как не знаю что. Моего где‑ то возраста. Я уселся в большое кресло рядышком и предложил ей сигу.
– Не курю, – отвечает. А голосок такой тоненький, занудненький. И не расслышишь ни фига. Ни спасибо не сказала, ничего, когда ей что‑ то предложили. Ни шиша не петрит, чего тут.
– Позвольте представиться. Меня зовут Джим Стил, – говорю.
– Время есть? – спрашивает. Само собой, наплевать ей, как там меня, нахер, зовут. – Эй, а лет‑ то тебе сколько, а?
– Мне? Двадцать два.
– Не смеши мои коленки.
Забавно она это сказала. Совсем как малявка какая‑ нибудь. Проститутки и всяко‑ разно, они же как говорят: «Черта с два», – или там: «Кончай херню пороть», а тут – «Не смеши мои коленки».
– А вам сколько? – спрашиваю.
– Достаточно, чтобы фишку сечь, – отвечает. Остроумная, куда деваться. – Так время есть или нет? – снова спрашивает, а потом встала и стянула через голову платье.
Вот меня прибабахнуло, когда она так сделала. В смысле – ни с того ни с сего она это вдруг и всяко‑ разно. Я знаю, полагается, чтоб у тебя ничего так стоял, когда перед тобой берут и стягивают платье через голову, а у меня никак. Никакого стояка и в помине. Больше тоска, чем стояк.
– Так часы у тебя есть, а?
– Нет. Нету, – отвечаю. Ух как меня прибабахнуло. – Вас как зовут? – спрашиваю. А на ней только розовая комбинашка осталась. Как‑ то совсем неудобняк. По‑ честному.
– Солнышко, – говорит. – Пошли давай.
– А вам не хочется поговорить чутка? – спрашиваю. Детский сад – такое ляпать, но меня так, нафиг, прибабахнуло. – Вы куда‑ то ужасно торопитесь?
Она посмотрела на меня, как на полоумного.
– И про какую‑ такую херомотину ты хочешь поговорить? – спрашивает.
– Фиг знает. Ни про что особенное. Я просто подумал, может, вам захочется немного поболтать.
Она снова села на стул возле стола. Только ей это не понравилось, сразу видно. Опять ногой задрыгала – ух какая же дерганая девка.
– Может, теперь вам сигарету? – спрашиваю. Я забыл, что она не курит.
– Я не курю. Слышь, если ты разговаривать собрался, так давай. Мне вообще‑ то некогда.
Только я ничего не смог придумать, чтоб поговорить. Хотел было спросить, как она шлюхой стала и всяко‑ разно, только забоялся. Да и по‑ любому, наверно, она б не сказала.
– Вы же не из Нью‑ Йорка, правда? – наконец спрашиваю. Вот и все, что я сочинил.
– Из Голливуда, – отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда платье свое кинула. – Вешалка есть? – спрашивает. – Не хочу платье мять. С новья совсем.
– Конечно, – тут же отвечаю я. Я только рад был встать и сделать чего‑ нибудь. Отнес ее платье в гардероб и там его ей повесил. Уржаться можно. Мне как‑ то убого стало, когда я его вешал. Я подумал, как вот она идет в магаз и его покупает, и там никому невдомек, что она шлюха и всяко‑ разно. Продавцы, наверно, думают, обычная такая девка. Убого мне стало, как я не знаю что, – и фиг знает, почему.
Я снова сел и попробовал этот разговор все‑ таки продолжить. Она паршиво беседу вела.
– Вы каждую ночь работаете? – спрашиваю: жуть как прозвучало, как только я рот закрыл.
– Ага. – Она ходила по всему номеру. Взяла со стола меню и стала читать.
– А днем что делаете?
Она как бы плечами пожала. Вполне себе тощая.
– Сплю. В кино хожу. – Он отложила меню и посмотрела на меня. – Пошли давай, а? Что мне, всю ночь…
– Слушайте, – говорю. – Мне сегодня не очень по себе. У меня была бурная ночь. Богом клянусь. Я вам заплачу и всяко‑ разно, но вы не будете возражать, если мы не станем это делать? Вы не очень против будете? – Засада в том, что мне просто не в жиляк было. Больше тоскливо, чем стоял, сказать вам правду. От нее тоскливо. Ее зеленое платье в гардеробе висит и всяко‑ разно. А кроме того, я вообще не думаю, что у меня встал бы на того, кто весь день сидит в дурацком кино. По‑ честному, наверно, не встал бы.
Она подошла ко мне с такой уматной рожей, будто не поверила.
– Чего такое? – спрашивает.
– Ничего не такое. – Ух как меня заколотило. – Засада в том, что у меня очень недавно операция была.
– Ну? Где?
– На этом, как его – на клавикорде.
– Да ну? А это, нахрен, где?
– Клавикорд? – говорю. – Ну, вообще‑ то он в спинномозговом канале. В смысле, вполне глубоко в спинномозговой канал закопался.
– Да ну? – говорит. – Это туго. – А потом она села, нафиг, мне на коленки. – Ты лапуся.
Меня так заколотило, что я врал себе дальше напропалую.
– Я еще не оправился, – говорю.
– Ты похож на парня из кино. На этого. Как его. В общем, сам знаешь. Как же, нахрен, его зовут?
– Фиг знает, – отвечаю. А она с коленей моих, нафиг, не слазит.
– Да знаешь. Он еще в той картине был с Мель‑ вином Дугласом? Там еще, где мелкий братец у Мель‑ вина Дугласа? Который еще за борт падает? Ну ведь знаешь, о ком я. [21]
– Нет, не знаю. Я стараюсь в кино как можно реже ходить.
Тут она давай со мной чудить. Дуболомно так и всяко‑ разно.
– Вы бы не против перестать? – спрашиваю. – Я не в настроении, я ж вам только что сказал. Я недавно операцию перенес.
Только она с коленок моих ни встала, ничего, а поглядела на меня так гнусно, что мама дорогая.
– Слышь, – говорит. – Я спала вообще, когда этот долбанутый Морис меня разбудил. Если ты думаешь, я…
– Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко‑ разно. По – честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…
– А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?
– Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.
Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.
– Большое спасибо, – говорю. – Огроменное просто спасибо.
– Это пятерка. А стоит десятку.
Чудит, сразу видать. Вот чего‑ то такого как раз я и боялся – по‑ честному боялся.
– Морис сказал – пятерку, – говорю. – Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.
– Десять за палку.
– Он сказал – пять. Мне очень жаль – по‑ честному, – но больше я ничего не выкачу.
Она вроде как бы пожала эдак плечами – как раньше, – а потом говорит, очень холодно:
– Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? – Не малявка, а жутик какой‑ то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко‑ разно, и то не была б таким жутиком.
Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко‑ разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.
– Пока, нищеброд, – говорит.
– Пока, – говорю. Ни спасибо ей ни сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.
Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего – я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил – ну, то есть, давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки – ну, мы ж пацаны и всяко‑ разно, думали, чего‑ нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда‑ нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился – он никогда ни на что не злился, – только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.
Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как‑ то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во‑ первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко‑ разно, а прочая фигня в Библии по большей части – фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко‑ разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по‑ всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко‑ разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из‑ за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко‑ разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет – сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко‑ разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал‑ то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает – Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко‑ разно – да еще и вприпрыжку, – но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как‑ то. Тут он в каком‑ то смысле прав. Не хожу. Во – первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье – атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют – такое фуфло.
Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус – параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пеней свалил.
Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто‑ то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все – таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.
– Кто там? – спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.
А там только снова постучали. Громче.
Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис – субчик из лифта.
– Что такое? Вам чего надо? – говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.
– Да ничё особого, – говорит этот Морис. – Тока пятерку.
Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только радом стоит, рот разинув и всяко‑ разно.
– Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, – говорю. Ух как же у меня голос‑ то дрожит.
– Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.
– Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку за раз. Сказали, пятнадцать до полудня, – это да, но я отчетливо слышал, как вы…
– Рассупонивайся, шеф.
– Чего ради? – говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все‑ таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая‑ то вот такая хренота творится.
– Пошли, шеф, – говорит этот Морис. И толкает меня этой своей захезанной рукой. Я чуть на пердак не свалился – Морис этот огромный же, падла. А потом я и вякнуть не успел, как они с Солнышком уже в номере. Будто хозяева, нафиг. Эта Солнышко на подоконнике расселась. А Морис этот плюхнулся в кресло, растеребил себе воротничок и всяко‑ разно – он в лифтерской форме еще был. Ух как меня трясло.
– Лана, шеф, отстегивай. Мне на работу еще.
– Я ж вам раз десять сказал, я вам ни цента больше не должен. Я уже дал ей пятерку…
– Кончай херню пороть, ну? Отстегивай.
– Чего это ради я должен ей еще пять? – говорю. Голос у меня срывался и чуть по комнате не скакал. – Харэ меня трамбовать.
Этот Морис всю куртейку свою расстегнул. Под ней у него был этот фуфлыжный воротничок, а ни рубашки, ничего больше не было. Жирное волосатое пузо.
– Никто никого не трамбует, – говорит. – Отстегивай, шеф.
– Не буду.
Когда я это сказал, он встал с кресла и на меня пошел и всяко‑ разно. С таким видом, будто он сильно‑ сильно устал или ему сильно‑ сильно скучно. Ох как же я перессал. еще помню, я как бы руки на груди сложил. А вообще все бы не так фигово, наверно, если б на мне этой, нафиг, пижамы не было.
– Отстегивай, шеф. – Он уже совсем ко мне подошел. Заладил, как пономарь: «Отстегивай, шеф». Вот дебил.
– Не буду.
– Шеф, ты мя вынуждаешь из тя вышибить чутка. Я не хочу, но так похоже, – говорит. – Ты нам должен пятерку.
– Ничего я вам не должен, – говорю. – А будете вышибать, я заору как не знаю что. Всю гостиницу разбужу. Полиция и всяко‑ разно. – Голос у меня дрожал, гадство.
– Валяй. Ори, нафиг, сколько влезет. Отлично, – говорит этот Морис. – Хочешь, чтоб предки узнали, как ты ночь со шлюхой тут барахтался? А еще приличный пацан такой? – Он вполне себе соображал, для хезушника‑ то. По‑ честному.
– Оставьте меня в покое. Если б вы сказали десятка, я б не рыпался. Но вы отчетливо…
– Не отстегнешь, значит? – Он меня, нафиг, совсем к двери прижал. Чуть не топтался по мне, с этим своим захезанным волосатым пузом и всяко‑ разно.
– Оставьте меня в покое. И убирайтесь, нахер, из моего номера, – говорю. А руки у меня по‑ прежнему сложены и всяко – разно. Господи, вот же я ушибок.
Тут Солнышко рот впервые раскрыла.
– Эй, Морис, – говорит. – Мне лопатник у него взять? Он у него там на как его там.
– Ага, давай.
– Оставьте мой бумажник в покое!
– Взяла уже, – говорит Солнышко. И помахала у меня перед носом пятеркой. – Видишь? Я у тебя только пятерку взяла, которую ты мне должен. Я не жулик.
И тут я вдруг разревелся. Что угодно бы отдал, только б не реветь, а заревел.
– Нет, – говорю, – вы не жулики. Вы только сперли у меня пять…
– Заткнись, – говорит этот Морис и пихает меня.
– Оставь его в покое, а? – говорит Солнышко. – Пошли уже, а? Долг взяли, капуста у меня. Пошли. Давай, ну?
– Иду, – говорит Морис. Только не пошел.
– Я серьезно, Морис, эй. Оставь его в покое.
– А я ж его рази пальцем? – спрашивает он, весь такой невинненький, как я не знаю что. А потом чего – потом он щелбан дал мне по пижаме, очень сильно. Не скажу куда, но больно было, как не знаю что. Я ему сказал, что он, нафиг, гнусный дебил.
– Это чё такое? – говорит. И ладонь к уху поднес, с понтом, глухой. – Чё? Кто я?
А я по‑ прежнему ну как бы реву. Зла, нафиг, не хватает, и колотит, и всяко‑ разно.
– Ты гнусный дебил, – говорю. – Ты тупое дебильное жулье, года через два на улице ты на кофе клянчить будешь, как все эти оборванцы. И все гнусное пальто у тебя будет в соплях, и ты будешь…
Тут он мне и двинул. Я даже ни дернулся, чтоб уклониться, ничего. Только чую, как он неслабо мне в живот заехал.
Но меня ни вырубило, ничего, потому что я помню, как лежу на полу, а они из номера выходят и дверь за собой закрывают. Я потом еще долго на полу лежал, как тогда со Стрэдлейтером. Только теперь я думал, что подыхаю. По‑ честному. Вроде как тону или чего‑ то. Засада в том, что не вздохнуть. Когда я наконец встал, в ванную пришлось тащиться скрючившись, я за живот держался и всяко‑ разно.
Только я же долбанутый. Ей‑ богу, долбанутый. Где‑ то на полдороге в ванную я как бы стал прикидываться, будто мне пулю в живот зафигачили. Это Морис меня подстрелил. И теперь я тащусь в ванную накатить бурбона или как‑ то, чтоб нервы успокоить и по – честному уже за дела приняться. Я прикинулся, как выхожу из ванной, весь такой при параде и всяко‑ разно, с пушкой в кармане, чуть покачиваюсь. Потом такой спускаюсь по лестнице – не на лифте. За перила держусь и всяко‑ разно, а из угла рта струйка крови по чуть‑ чуть. И чего делаю – спускаюсь так на несколько этажей, кишки придерживая, кровища кругом, а потом жму кнопку лифта. И только этот Морис открывает двери, как видит меня с пушкой и давай визжать этим своим ссыкливым голоском, чтоб его оставили в покое. Но я ему все равно всажу. Шесть выстрелов, прямо в жирное волосатое пузо. Потом швырну пушку в шахту лифта – стерев сначала пальчики и всяко‑ разно. Затем доползу до номера, позвоню Джейн и попрошу приехать и перевязать мне кишки. Я так и видел ее: сигу мне подносит, чтоб я покурил, пока из меня кровь хлещет и всяко‑ разно.
Кино, нафиг. От него вся херня. Без балды.
В ванной я просидел где‑ то час – в ванне и всяко‑ разно. Потом обратно до кровати доплелся. Уснуть сразу не получилось – я ж даже не устал, – но уснул наконец. Хотя лучше всего было б вот чего – в жилу было бы покончить с собой. Хоть в окошко прыгай. И прыгнул бы, наверно, кабы точно знал, что меня сразу чем‑ нибудь накроют, как приземлюсь. Не в жилу, если толпа дурацких глазолупов стоит и пялится, когда от меня одна каша.
|
|
|
