 |
Джером Дейвид Сэлинджер 8 страница
|
|
|
|
Я, пока шел, вытащил из кармана кепарь свой и надел. Ясно, что никого знакомого не встречу, а на улице мокро. Я все шел себе и шел, и все думал, как Фиби такая ходит в музей по субботам, как и я раньше ходил. Как она видит ту же фигню, которую я видел, и как она каждый раз другая, когда ее видит. Не вполне тоска мне так думать было, конечно, да только и веселого, нахер, тоже мало. Есть такая фигня, которой лучше не меняться. Чтоб можно было засунуть в такую здоровую стеклянную витрину и оставить в покое. Я знаю, так не бывает, но все равно очень жалко. В общем, я про все это шел и думал.
А возле детской площадки остановился и поглядел, как пара совсем карапузов на доске качается. Один вроде как такой толстый, поэтому я рукой подпихнул с конца другого, тощего, чтоб вес по‑ честному распределялся, но сразу было видно: они со мной не хотели, – поэтому я пошел дальше.
А потом такая вот фигня приключилась. Добрел я до музея, как вдруг ни с того ни с сего понял, что не зайду в него даже за мильон. Ну вот невпротык мне стало – после того, как я через весь, нафиг, парк протелепал, так старался и все такое. Если б Фиби там была, я б, наверно, и зашел, но ее ж там не было. Поэтому я чего – я перед музеем поймал мотор и поехал к «Билтмору». Не очень в струю было ехать. Но я ж про свиданку, нафиг, с Сэлли уже договорился, так что нечего.
Я рано пришел, поэтому сел там на такую кожаную кушетку возле самых часов в вестибюле и стал смотреть на девок. В куче школ уже всех на каникулы распустили, и там сидело и стояло где‑ то мильон девчонок – ждали, когда ухажеры появятся. Девчонки с ногой на ногу, и без ноги на ногу, и с неслабыми ногами, и с паршивыми ногами, и девчонки на вид как шикарные девчонки, и на вид как стервы последние, если поближе познакомиться. Нормальная такая картинка, вы ж понимаете. В каком – то смысле, конечно, тоска, потому что сидишь и думаешь себе: а что с ними всеми, нахер, потом будет? Ну в смысле, закончат они школу, колледж – и? Сидишь и прикидываешь: повыходят большинство замуж за каких‑ нибудь бажбанов. За типусов, которые только и знают, что трындеть, сколько у их, нафиг, машин миль на галлон выходит. За таких, которые злятся и детский сад разводят, как я не знаю что, если их в гольф раздраконить, или даже в какой‑ нибудь совсем уж дурацкий пинг‑ понг. За таких, которые совсем поганые. За таких, которые книжек никогда не читают. За таких, которые достают своим занудством… Нет, тут аккуратней надо. В смысле – кого‑ то занудами обзывать. Я зануд не просекаю. По‑ честному. Когда я в Элктон‑ Хиллз ходил, я месяца где‑ то два жил в одной комнате с этим пацаном, Хэррисом Маклином. Очень нормальный котелок у него и всяко‑ разно, но таких зануд, как он, я в жизни не видал. Голос такой скрипучий, а сам не затыкается – ну, практически. Никогда не затыкался – а самая жуть в том, что и не говорил он ничего, считай, полезного. Но вот одну фигню он умел. Эта падла мог свистеть лучше всех. Постель там расстилает, фигню свою в шкаф вешает – он всегда свою фигню в шкаф вешал, я чуть на стенку не лез, – и всю дорогу свистит – ну, если скрипучим своим голоском не излагает ничего. Даже классику мог свистеть, но по большей части он свистел всякий джаз. Мог взять, к примеру, что‑ нибудь сильно такое джазовое, вроде «Блюза жестяной крыши», [28] и высвистать так нормально и ненапряжно – вот пока вешал фигню в шкаф, – что сдохнуть можно. Само собой, я ему никогда не говорил, что он свистун зашибись. В смысле, не подойдешь же к человеку, не скажешь: «Ты зашибись свистун». Но я жил с ним два месяца в комнате – хоть и доставал он меня, считай, до полного помешательства, – именно потому, что свистел так зашибись, лучше не бывает. Поэтому насчет зануд я не знаю. Может, и не стоит так уж сильно жалеть, что какая‑ нибудь шикарная девка за такого выйдет. Они ж никому ничего не портят – ну, по большей части, – а втайне, может, они все зашибись свистуны или как‑ то. Кто тут, нахер, разберет? Я точно не могу.
|
|
|
|
|
|
Наконец, эта Сэлли под лестницей появилась, и я пошел вниз ей навстречу. Выглядела она зашибенско. По‑ честному. Такое черное пальто и как бы черный такой беретик. Шляпки она почти и не носила, а беретик этот выглядел неслабо. Уматная фигня в том, что я ее как только увидел, так сразу же захотел на ней жениться. Совсем долбанулся. Мне она даже не очень в жилу была, а тут вдруг ни с того ни с сего мне взбредает, что я в нее втрескался и хочу на ней жениться. Ей‑ богу, долбанулся. Куда деваться.
– Холден! – говорит она. – Как восхитительно тебя видеть! Сколько лет, сколько зим! – У нее голос такой громкий, что всегда неудобняк, если где‑ то с ней встречаться. Но ей он с рук сходил, потому что она такая симпотная, нафиг, а у меня от него вечно геморрой.
– И тебя шикарно, – отвечаю. Без балды причем. – Ты как вообще?
– Абсолютно восхитительно. Я опоздала?
Я сказал, что нет, хотя опоздала она вообще‑ то минут на десять. Да и надристать. Вся эта херня на карикатурах в «Сэтердей Ивнинг Пост» и всяко‑ разно, когда парень стоит на перекрестке где‑ нибудь и видно, что злой, как я не знаю что, потому что у него девка опаздывает, – это все транда. Если девка шикарно выглядит, когда с тобой встречается, кому, нафиг, дело, что она опоздала? Никому.
– Давай‑ ка лучше двинем, – говорю. – Начало в два‑ сорок. – И мы пошли по лестнице туда, где моторы.
– Что мы будем смотреть? – спрашивает.
– Фиг знает. Лунтов. Я только туда билеты достал.
– Лунтов! О, восхитительно!
Я ж говорил вам, она рехнется просто, когда узнает, что на Лунтов.
В моторе по пути в театр мы немного поваляли дурака. Она сначала не хотела, потому что у нее помада и всяко‑ разно, но я обходительный был, как не знаю кто, и у нее другого выхода не оставалось. Дважды, когда мотор, нафиг, резко тормозил, я чуть с сиденья, нахер, не падал. Эти таксёры, нахер, никогда не смотрят, куда едут, – чесслово, не смотрят. А потом – это чтоб вы поняли, как я долбанулся, – вышли мы из такого тесного клинча, и я ей сказал, что люблю ее и всяко‑ разно. Враки, само собой, но фигня в том, что когда говорил, я говорил это по – честному. Долбанулся я. Ей‑ богу, долбанулся.
|
|
|
– Ох, дорогуша, я тебя тоже люблю, – говорит она. И тут же, не переведя, нафиг, дух: – Только дай мне слово, что волосы отрастишь. Ежики уже немодно смотрятся. А у тебя такие отменные волосы.
Отменные, хрена лысого.
Спектакль был ничего так себе, видал я и похуже. Хотя хероватенький все‑ таки. Про где‑ то пятьсот тыщ лет из жизни одной такой пары. Начинается, когда они молодые и всяко‑ разно, и девкины предки не хотят, чтоб она за пацана выходила, только она за него все равно выходит. А потом они все старше и старше. Муж идет на войну, а у жены есть этот брат, который забулдыга. Ну чего тут интересного? В смысле, наплевать мне, когда кто‑ то там у них в семье помирает или как‑ то. Все равно актеры, чего с них взять. Муж и жена – вполне нормальная, кстати, парочка, сильно остроумные и всяко‑ разно, только все равно не сильно интересно. Во‑ первых, всю пьесу они пили чай или еще какую – то, нафиг, хрень. Как увидишь их, так какой‑ нибудь дворецкий обязательно сует им под нос чай, или жена кому‑ нибудь наливает. И все постоянно входят и выходят – голова просто кругом идет от того, как они все там садятся и встают. Алфред Лунт и Линн Фонтанн играли пару в старости, и они были ничего так, но не очень мне в жилу. А от прочих отличались точняк. Они там вели себя не как люди – и не как актеры тоже. Трудно объяснить. Они больше себя вели так, будто знают, что знаменитости и всяко‑ разно. В смысле, хорошие – но слишком уж хорошие. Когда один заканчивал толкать речугу, другой сразу после что‑ нибудь очень быстро говорил. С понтом, должно изображать, как люди по‑ честному разговаривают и перебивают друг друга, и всяко‑ разно. Засада только в том, что это было слишком уж как люди разговаривают и перебивают. Они вели себя, совсем как этот Эрни в Виллидже на пианино играет. Если делаешь что‑ нибудь слишком хорошо, немного погодя, если не следить, начинаешь выпендриваться. И тогда у тебя все уже не так хорошо. Но по‑ любому они одни такие во всем спектакле были – эти Лунты, в смысле, – у кого видно, что есть мозги. Никуда не денешься.
|
|
|
После первого действия мы с другими туполомами вышли курнуть. Кипиш неслабый. За всю жизнь столько фуфла не увидишь – все курят так, что дым из ушей, и трындят про пьесу так, чтоб всем было слышно и все понимали, какой ты весь из себя тонкий. Возле нас какой‑ то бажбан стоял, киноактер, сигу курил. Не знаю, как его зовут, но в кино про войну он вечно играет того парня, который ссыт прямо перед тем, как лезть из окопа в атаку. Он стоял с какой‑ то потрясной блондинкой, и они изо всех сил старались выглядеть такими искушенными и всяко‑ разно, будто он не в курсе, что на него люди пялятся. Скромный такой, как я не знаю что. Зашибись не встань. Сэлли же эта много не болтала, только ахала все насчет Лунтов, потому что ей было некогда – она все глазела по сторонам и вроде как выламывалась. Потом вдруг увидела какого‑ то знакомого туполома на другой стороне вестибюля. Какого‑ то типуса в таком темно‑ сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку. Плющовая Лига, аж куда деваться. Трехнуться можно. Он стоял под стеночкой, укуривался до смерти, и видно было, что его все достало, как я не знаю что. Эта Сэлли и завела:
– Я этого мальчика откуда‑ то знаю. – Она вечно кого‑ то знает, куда ее ни поведи, – или думает, что знает. Она это пела, пока меня не достало вконец, и я не сказал:
– Ну раз ты его знаешь, так подойди и засоси. Ему понравится.
Когда я так сказал, она разозлилась. Только туполом наконец ее заметил и подошел, и поздоровался. Видали б вы, как они здороваются. Можно подумать, что они двадцать лет не виделись. И в одной ванне мылись или как‑ то, когда совсем карапузами были. С понтом, старые корефаны. Тошнотина. А самая умора в том, что, наверно, виделись‑ то они всего где‑ то разок, на какой – то фуфловой балёхе. Наконец, когда они совсем уже друг друга облизали, эта Сэлли нас познакомила. Его звали Джордж как – то – я уже даже не помню, – и он ходил в Эндовер. [29] Кипиш такой, что мало не покажется. Вы б его видали, когда эта Сэлли спросила, как ему пьеса. Он же из тех фуфлеров, которым места побольше надо, когда они кому‑ нибудь отвечают. Он шагнул назад – и тут же наступил какой‑ то даме на ногу. Все пальцы на теле ей, наверно, переломал. Говорит: сама пьеса, конечно, не шедевр, но Лунты, разумеется, сущие ангелы. Ангелы. Ёксель‑ моксель. Ангелы. Я чуть не сдох. Потом они с Сэлли взялись трындеть про кучу каких‑ то их общих знакомых. Фуфловее базара в жизни не услышать ни за что. Давай наперебой места всякие вспоминать, а только вспомнят, так сразу ж надо и упомянуть того, кто там живет. Когда пора было в зал возвращаться, меня уже блевать тянуло. По‑ честному. А потом, когда следующее действие закончилось, они тягомотиной этой своей меня и дальше, нафиг, доставали. Опять всякие места и опять те, кто там живет. А поганее всего, что у туполома этого голос – такой фуфловый, что дальше некуда, культурно‑ плющовый такой, усталый, снобский. Как у девки. И даже глазом не моргнул – стал клеиться, гад, к моей подруге. Был момент, я даже подумал, что он к нам в мотор залезет, когда спектакль кончился, потому что он с нами перся квартала два, только, он сказал, ему на коктейль с какими‑ то еще фуфлерами надо было. Я так и видел, как они сидят в каком‑ нибудь баре, в этих своих, нафиг, клетчатых жилетках, критику наводят на спектакли, книжки, теток этими своими усталыми снобскими голосками. Сдохнуть просто от таких типусов.
|
|
|
К тому времени, как мы в мотор сели, я эту Сэлли уже даже как бы возненавидел – еще бы, слушать такого фуфлыжника эндоверского часов десять. Я уже вполне намылился отвезти ее домой и всяко‑ разно – по‑ честному, – только она говорит:
– У меня восхитительная мысль! – У нее всегда восхитительные мысли. – Слушай, – говорит, – а тебе домой к ужину когда надо? То есть, ты как‑ то ужасно спешишь или нет? Тебе домой надо во сколько‑ то быть?
– Мне? Нет. Ни во сколько особенного не надо. – Правдивей некуда, ух. – А чего?
– Поехали кататься на коньках в Радио‑ Сити!
Вот такие у нее всегда мысли.
– Кататься в Радио‑ Сити? В смысле – прямо сейчас?
– Ну всего часик или где‑ то. Ты разве не хочешь? Нет, если ты не хочешь…
– Я не сказал, что не хочу, – говорю. – Конечно. Если хочешь.
– Ты серьезно? Нет, ты не соглашайся, если просто так. То есть, мне ну совершенно, как ни решишь, без разницы.
Еще как без разницы, аж два раза.
– Там можно такие миленькие юбочки напрокат брать, – говорит эта Сэлли. – Дженет Кулц на прошлой неделе брала.
Потому ей так невтерпеж и поехать. Хочет посмотреть на себя в такой юбчонке, что пердак еле прикрывает.
И мы поехали, и когда нам дали коньки, Сэлли еще выдали поносить такую синенькую вертихвостку вместо платьица. Но она в ней неслабо, нафиг, выглядела. Никуда не денешься. И не подумайте, она сама отлично это знала. Все время впереди шла, чтоб я видел, как у нее с пердаком нормально. А с ним у нее по – честному нормально было. Деваться некуда, это да.
Только самая умора в том, что на всем этом, нафиг, катке мы были самыми херовыми фигуристами. В смысле – самыми. А там было над чем поржать. У этой Сэлли лодыжки все время вихлялись, пока уже чуть ли по льду не елозили. Смотрелось не только дурацки, как не знаю что, но и больно ей, наверно, было до жути. Потому что мне – было. Я от своих лодыжек просто подыхал. Смотрелись мы, должно быть, роскошно. А хуже всего, что вокруг скучковалась по крайней мере пара сотен зевак, которым больше нечем было заняться – только стоять и пялиться, как все валятся кубарем.
– Хочешь, возьмем столик внутри и чего‑ нибудь выпьем или как‑ то? – наконец ей говорю.
– Это у тебя самая восхитительная мысль за весь день, – отвечает. Она чуть не подыхала просто. Это ж убийство. Мне ее по – честному жалко стало.
Мы сняли эти, нафиг, коньки и зашли в такой бар, где наливают и можно в одних носках сидеть и смотреть, как все вокруг катаются. Как только мы сели, эта Сэлли сняла перчатки, и я дал ей закурить. Видно было, что ей не очень в жилу. Подошел официант, и я заказал ей колу – она не пьет, – а себе скотч с содовой, но падла эта не захотел мне его нести, поэтому себе я тоже взял колу. А потом как бы спичками чиркать начал. Я так нормально часто делаю, когда на меня находит. Даю им вроде как догореть, пока держать уже нельзя, а потом бросаю в пепельницу. Дерганая такая привычка.
И тут вдруг ни с того ни с сего, как гром с ясного неба эта Сэлли берет и говорит:
– Слушай. Мне надо знать. Ты ко мне елку украшать придешь или не придешь? Мне надо знать. – Ее по‑ прежнему лодыжки еще бесили.
– Я ж написал, что приду. Ты меня уже раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.
– То есть, мне знать надо, – говорит. И давай весь зал, нафиг, оглядывать.
Я тут вдруг бросил спичками чиркать и как бы подался к ней поближе над столом. У меня столько вопросов в башке столпилось.
– Эй, Сэлли, – говорю.
– Чего? – спрашивает. А сама на какую‑ то девку пялится в другом углу зала.
– Тебя никогда не достает? – говорю. – Ну в смысле, тебе когда‑ нибудь страшно, что все станет паршиво, если ты чего‑ нибудь не сделаешь? В смысле, тебе нравится в школе и всяко‑ разно прочее?
– Это ужасная тоска.
– В смысле – ты ее ненавидишь? Я знаю, что это ужасная тоска, но ты ее ненавидишь, я вот в каком смысле?
– Ну, я ее не то чтобы ненавижу. Всегда же надо…
– Ну а я ненавижу. Ух как ее ненавижу, – говорю. – Но штука тут не только в этом. Тут всё. Я ненавижу в Нью‑ Йорке жить и всяко‑ разно. И такси, и автобусы на Мэдисон‑ авеню, где водилы и всяко‑ разно вечно орут на тебя, чтоб выходили в заднюю дверь, и знакомиться с фуфлом, которое зовет Лунтов ангелами, и ездить вверх‑ вниз на лифтах, когда просто хочешь выйти, и как в «Бруксе»[30] парни тебе штаны постоянно подгоняют, и как люди вечно…
– Не кричи, пожалуйста, – говорит эта Сэлли. Что смешно, потому что я вообще не кричал.
– Возьми тачки, – говорю. Сказал очень спокойно. – Возьми большинство народу – они ж с ума по тачкам сходят. Всего одна царапинка, а их уже колотить начинает, и они вечно трындят, сколько у них миль на галлон выходит, а если тачка совсем новая, они сразу давай думать, как сменять ее на ту, что еще новее. А мне и старые тачки не в струю. В смысле – совсем пофиг. Уж лучше, нафиг, лошадь. Лошадь – она, по крайней мере, человек, ёксель‑ моксель. С лошадью, по крайней мере, можно…
– Я не понимаю, о чем ты вообще, – говорит эта Сэлли. – Ты перескакиваешь с одного…
– Знаешь чего? – говорю. – Я, наверно, только из‑ за тебя сейчас в Нью‑ Йорке или вообще где‑ то. Если б тебя тут не было, я б, наверно, в каких‑ нибудь других, нахер, своясях был. В лесах или где‑ нибудь, нафиг, еще. Я тут вообще практически только из – за тебя.
– Ты милый, – говорит она. Но сразу видать, ей хотелось, чтоб я сменил, нафиг, тему.
– Ты б походила как‑ нибудь в мужскую школу, – говорю. – Попробуй как‑ нибудь. Там полно фуфла, и там надо только зубрить, чтоб вызубрить столько, чтоб стать сильно башковитым и когда‑ нибудь, нафиг, «кадиллак» купить, и еще надо все время делать вид, будто тебе не до фонаря, проиграет футбольная команда или нет, а трындеть надо весь день только про девок, бухло и как оприходовать кого‑ нибудь, и все кучкуются в такие гнусные, нафиг, компашки. Кучкуются те, кто в баскет играет, кучкуются католики, кучкуются, нахер, умники, те, кто в бридж режется, тоже кучкуются. Даже те, кто в книжном, нафиг, клубе заседает, кучкуются. А если попробуешь нормально как‑ то…
– Ну послушай, – говорит Сэлли. – Многие мальчики из школы для себя гораздо больше выносят.
– Согласен! Согласен, выносят – некоторые! Но я оттуда только это выношу. Понимаешь? Я вот к чему. Я вот только, нафиг, к этому и больше ни к чему, – говорю. – Я вообще почти больше ничего ниоткуда не выношу. Фигово мне. Паршиво.
– Это уж точно.
И тут ни с того ни с сего мне в голову эта мысль пришла.
– Слышь, – говорю. – Я вот чего думаю. Как тебе отсюда, нахер, сбежать? У меня мысль. Я знаю этого парня в Гринич – Виллидж, мы у него можем машину занять на пару недель. Раньше мы с ним в одну школу ходили, и он мне до сих пор десятку должен. Мы чего можем сделать – завтра утром можно махнуть в Массачусетс и Вермонт, покатаемся там и всяко‑ разно. Там красиво, как я не знаю что. По‑ честному. – Чем больше про это думал, тем больше расходился, как не знаю что, и даже вроде как подался вперед и эту Сэлли, нафиг, за руку взял. Вот же, нафиг, дурак. – Кроме шуток, – говорю. – У меня в банке где‑ то сто восемьдесят зелени. Могу забрать, когда утром откроется, а потом сгонять к тому парню и взять машину. Без балды. Жить будем в таких кемпингах с хижинами и всяко‑ разно, пока гроши не кончатся. А потом, когда кончатся, я куда‑ нибудь на работу устроюсь, и мы поселимся где‑ нибудь с ручьем и всяко‑ разно, а потом можно будет пожениться или как‑ то. Зимой я могу нам дрова рубить и всяко‑ разно. Ей‑ богу, честно, мы неслабо заживем! Чего скажешь? Ну давай. Чего? Поедешь со мной? Ну скажи!
– Так же просто нельзя поступать, – говорит эта Сэлли. Разозлилась, похоже, как не знаю что.
– Почему? Это почему, нахер, нельзя?
– Перестань, пожалуйста, на меня орать, – говорит. Что херня на постном масле, потому что я на нее даже не орал.
– Ну почему нельзя? Почему?
– Потому что нельзя, вот почему. Во‑ первых, мы оба – практически еще дети. И ты хоть на минутку задумался, что ты будешь делать, если тебя не возьмут на работу, когда у тебя деньги закончатся? Мы же с голоду умрем. Все это – такая причудъ, что даже…
– Это не причудь. Я устроюсь на работу. Ты за это не волнуйся. Тебе за это вообще волноваться не надо. Что с тобой такое? Ты не хочешь со мной ехать? Так и скажи, если не хочешь.
– Дело не в этом. Совсем‑ совсем не в этом, – говорит эта Сэлли. Я уже даже ее вроде как возненавидел. – У нас еще будет уйма времени на всякое такое. То есть, когда ты закончишь колледж и все такое, и если мы поженимся и все такое. И будет уйма восхитительных мест, куда можно поехать. Ты просто…
– Нет, не будет. Не будет ни уймы мест никаких, ничего. Все будет совсем, совсем по‑ другому, – говорю. Меня опять тоска взяла, как не знаю что.
– Что? – спрашивает она. – Я тебя не слышу. То ты на меня кричишь, то тебя…
– Я говорю: не будет никаких восхитительных мест после того, как я закончу колледж и всяко‑ разно. Уши разуй. Все будет совсем, совсем по‑ другому. Нам придется спускаться на лифтах с чемоданами и прочей хренотой. Придется всем звонить и с ними прощаться, и слать им открытки из гостиниц и всяко‑ разно. И я буду работать в какой‑ нибудь конторе, зашибать кучу грошей, и ездить на работу в такси и на автобусах по Мэдисон‑ авеню, и читать газеты, и все время в бридж резаться, и ходить в кино, и смотреть дурацкие киножурналы, и анонсы будущих фильмов, и хронику. Кинохронику. Господи ты боже мой. Где вечно какие – нибудь тупые скачки, и какая‑ нибудь дамочка бьет бутылку о борт корабля, и какая‑ нибудь шимпанзе ездит в штанишках, нафиг, на велике. Вообще все будет не так. Ты вообще не сечешь, к чему я.
– Может, и не секу! Может, и ты сам не сечешь, – говорит эта Сэлли. Мы тут оба уже друг друга возненавидели до самых кишок. Видно, что нет уже никакого смысла пробовать нормально поговорить. Я вообще жалел, что эту байду завел, как не знаю что.
– Ладно, пошли отсюда, – говорю. – Ты, сказать по правде, – сплошной царский геморрой.
Ух как она взбесилась, когда я так сказал. Знаю, не надо было, да я бы, наверно, вообще и не стал бы так говорить, только она на меня тоску навела, как не знаю что. Обычно я никогда таких дубовых грубостей девчонкам не говорю. Ух как она взбесилась. Я кинулся извиняться как ненормальный, только она ничего и слушать не хотела. Даже заплакала. Тут я чуток даже испугался, потому что вдруг она пойдет домой и штрику своему расскажет, как я ее геморроем обозвал. А штрик у нее – такой здоровый немногословный гад, и я ему все равно не в струю был. Он этой Сэлли однажды сказал, что я слишком галдю.
– Кроме шуток. Я не хотел, – канючил я.
– Ты не хотел. Не хотел ты. Очень смешно, – говорит. Она по‑ прежнему как бы хлюпала носом, и я вдруг и впрямь пожалел, что так сказал.
– Пошли, я тебя домой отвезу. Без балды.
– Домой я и сама добраться могу, большое спасибо. Если ты думаешь, будто я тебе позволю себя провожать, ты совсем спятил. Ни один мальчик мне за всю жизнь такого не говорил.
Вся эта фигня, если вдуматься, – даже смешно как‑ то, и я ни с того ни с сего сделал такое, чего не стоило. Я заржал. А ржу я очень громко, по‑ дурацки так. В смысле, сиди я за собой где – нибудь в кино или как‑ то, я б, наверно, вперед нагнулся и велел себе, пожалуйста, закрыть пасть. Тут эта Сэлли еще больше рассвирепела.
Я немного покрутился возле нее – извинялся и старался заставить, чтоб она меня простила, только она не прощала. Талдычила мне, чтоб я отвалил и оставил ее в покое. Ну, я в конце концов и отвалил. Зашел вовнутрь, забрал свои ботинки и прочую хрень и ушел без Сэлли. Не стоило, но меня к тому времени все уже вполне так достало.
Сказать вам правду, даже не знаю, чего ради я с ней всю эту херню завел. В смысле, чтоб куда‑ нибудь уехать, в Массачусетс там или в Вермонт и всяко‑ разно. Захоти она даже со мной поехать, я б, наверно, все равно ее не взял. С ней не в струю ездить. Но самая‑ то жуть в том, что когда я спрашивал, я не шутил. Вот в чем самая жуть. Ей‑ богу, я совсем чеканулся.
Когда я уходил с катка, мне как бы жрать захотелось, поэтому я зарулил в эту аптечную лавку и взял бутер со швейцарским сыром и солодовое молоко, а потом зашел в телефонную будку. Прикинул, может, еще разок этой Джейн звякнуть, посмотреть, дома она или нет, сводить ее на танцы или как‑ то куда‑ то. Всю дорогу, что мы знакомы, я с ней ни разу ни танцевал, ничего. Хотя разок видал, как она танцует. Вроде на вид неслабо. Это в клубе на танцах было, Четвертого июля. Я ее тогда не очень хорошо знал, и мне показалось, что не стоит их с партнером разбивать. Она тогда ходила с этим жутким типусом – Элом Пайком, который учился в Чоуте. [31] Я его не очень хорошо знал, но он постоянно ошивался возле бассейна. Ходил все время в таких белых плавках из ластекса и вечно нырял с самой высокой доски. И весь день изображал один и тот же паршивый недокульбит. Других прыжков он не умел, а все равно считал себя таким неслабым фертом. Сплошные мускулы и голяк мозгов. В общем, с ним тогда у Джейн свиданка была. Я такого никак не просекал. Чесслово. Когда мы с ней начали ходить, я спросил, как так вышло, что она ходила с таким пижоном. А Джейн говорит, этот гад Эл Пайк – не пижон. У него, говорит, комплекс неполноценности. А у самой вид такой, будто она его жалеет или как‑ то, – и при этом не рисуется. Она это без балды. Умора с девчонками. Как только речь зайдет про какого‑ нибудь типуса, явно гада – в смысле, совсем поганого, или сильно надутого и всяко‑ разно, – и стоит про него девчонке ляпнуть чего‑ нибудь, как она тебе в ответ: у него комплекс неполноценности. Может, и да, только это ж не отменяет того, что он гад, по‑ моему. Девки. Никогда не просечешь, чего они подумают. Я однажды устроил свиданку этой соседке Роберты Уолш с одним своим другом. Его звали Боб Робинсон – вот у кого комплекс неполноценности был. Сразу видать: ему стыдно штриков и всяко‑ разно, потому что они говорят «евойный» и «ейный», и прочую такую фигню, да и грошей у них совсем немного. Только он же ни гад, ничего. Нормальный такой парень. А этой соседке Роберты Уолш он не вкатил никак. Она Роберте сказала: слишком самонадеянный, – а вот решила она так из‑ за того, что он ей ляпнул, дескать, он капитан дискуссионной команды. Такая вот фиговина крошечная – и она уже давай думать, будто он самонадеянный! Засада с девками такая, что если им пацан какой‑ нибудь в струю, неважно, гад он или не очень, они говорят, что у него комплекс неполноценности, а если им пацан не в струю, какой бы нормальный он ни был, или какой бы там у него ни был комплекс неполноценности, они говорят, что он самонадеянный. Так даже головастые девки поступают.
Ладно, в общем, я снова звякнул этой Джейн, только трубку никто не взял, поэтому пришлось повесить. Потом надо было в записную книжку лезть – смотреть, у кого, нахер, вечер может быть незанят. Засада только в том, что у меня в записной книжке всего где‑ то три фамилии. Джейн, и этот мужик мистер Антолини, который у меня вел в Элктон‑ Хиллз, да номер конторы моего штрика. Я постоянно забываю фамилии записывать. Поэтому я вот чего в конце – я брякнул Карлу Люсу. Он из Вутона выпустился после того, как я отвалил. Года на три старше, и мне он не особо в струю был, но он такой интель – у него среди парней в Вутоне самый высокий коэффициент интеллекта был, – и я прикинул, что он, может, захочет со мной где‑ нибудь поужинать да по‑ умному потрещать, что ли. Он очень в жилу просвещал иногда. Вот я ему и звякнул. Теперь он ходил в Колумбию, [32] а жил на 65‑ й улице и всяко‑ разно, и я знал, что он дома. Когда его позвали, он сказал, что с ужином не выйдет, но в десять он может со мной выпить в баре «Плетенка» на 54‑ й. По‑ моему, он неслабо так удивился, что я ему позвонил. Было дело, я его обозвал жопастым фуфлером.
Времени до десяти было навалом, поэтому я чего – я пошел в кино в Радио‑ Сити. Хуже я, наверно, ничего не мог сделать, но это рядом, а больше я все равно не придумал чего‑ то.
Я зашел, когда там варьете, нафиг, еще показывали. «Ракетки»[33] ногами дрыгали так, что бошки отлетали, – как они обычно делают, когда все в ряд выстраиваются, и руки эдак вокруг друг дружки. Публика хлопала, как ненормальная, а какой‑ то мужик за мной все твердил своей жене:
– Ты знаешь, что это такое? Это и называется «отточенность».
Я чуть не сдох. После «Ракеток» на сцену вылез типус в смокинге и давай на роликах кататься под целой кучей таких маленьких столиков, а по ходу анекдоты травил. Катался он очень неслабо и всяко‑ разно, только не сильно в жилу было, потому что я все прикидывался, как он репетирует, что катается на роликах по сцене. Дурогонство какое‑ то. Наверно, мне просто было не в струю. А за ним началась эта фигня, которую каждое Рождество в Радио‑ Сити устраивают. Из лож и отовсюду полезли все эти ангелы – парни такие с крестами и прочей херней, просто повсюду, и целая куча их – тыщи, не меньше – давай себе «Придите, верные! »[34] голосить, как чеканутые. Куда деваться. Должно было выглядеть духовно, как хер знает что, я знаю, и красиво так и всяко‑ разно, но ни фига духовного или красивого я тут не вижу, ёксель‑ моксель: куча актеров по всей сцене распятия таскает. Когда они всё допели и снова стали по ложам расходиться, сразу видно было: им так и не терпится сигу выкурить или еще как‑ то. Я на прошлое Рождество с этой Сэлли Хейз уже такое видал, и она все твердила, как это прекрасно, и костюмы, и все. Я говорю: да Христос блеванул бы, наверно, если б такое увидел – все эти перья и всяко‑ разно. А Сэлли сказала, что я – кощунственный атеист. Наверно, я он. Христу по – честному бы понравился тот хрюндель, который в оркестре на литаврах играет. Я лет с восьми на этого хрюнделя смотрел. Мы с моим братцем Олли, если ходили туда с предками и всяко‑ разно, аж с мест срывались и в самый низ бежали, чтоб его видно было. Лучше литавриста я не видал. Ему в литавры бабахнуть удается от силы пару раз за всю пьесу, но видно, что если он не играет, это его не достает. А потом бабахает, причем так нормально и нехило, и лицо у него при этом такое дерганое. Однажды мы со штриком в Вашингтон ездили, и Олли послал этому хрюнделю открытку, но спорнем, тот ее так и не получил. Мы просто не очень просекли, какой адрес писать.
|
|
|
