О задачах деревенских корреспондентов

Товарищи, очень трудно что-либо сказать крестьянским корреспондентам, давать им советы, потому что, мне кажется, работа крестьянского корреспондента встречает особенные трудности. Вопрос в том, кто что описывает. Мне кажется, гораздо легче описать бал, дипломатический прием, митинг, чем описать обыкновенное деревенское происшествие или событие, или просто какое-нибудь новое явление, которое происходит в деревне.
Трудно описание и дипломатического приема и деревенского события, но, мне кажется, последнее все же труднее, чем дипломатический прием. Здесь определенная форма и само описание проще: такой-то человек в определенный час сказал то-то и то-то. Ему не требуется особенно ворочать мозгами, а если человек умеет мало-мальски говорить, у него и выйдет описание. Деревенское событие описать труднее. Надо, чтобы оно было с интересом читаемо, чтобы оно было не скучное, а задевало за живое. Надо, чтобы человек, прочитавши его, не прошел просто мимо его корреспонденции, а чтобы она хватала за живое.
Сам корреспондент должен прочувствовать то, что он описывает. Я пробовал писать (я и сам написал порядочное количество корреспонденции), и там, где ты просто описываешь, — без чувства, — очень плохо выходит. Трудно. Только насилуешь себя. И когда составишь корреспонденцию, чувствуешь, что она выходит деревянная. Характерно, что тот, кто читает, поймет сразу, что она деревянная. Как будто и слова есть и написано недурно, а все-таки читатель проходит мимо. Чтобы она была хороша, нужно, чтобы корреспондент сам волновался теми страстями, о которых пишет, а это, конечно, дается не в каждый момент. Поэтому нужно описывать те события, которые серьезно задевают корреспондента.
Это раз.
Я говорю только свое мнение о тех препятствиях, которые я встречал сам при писании своих корреспонденции. Во-вторых, иному кажется, с виду... как будто бы просто: пришел в деревню и сразу описал и дом, и людей, и все явления. А как начнешь — увидишь, как это трудно. Нет тех слов, которыми, двумя-тремя, можно было бы показать лицо человека. Тут нужно большое чувство. Но нужно и огромное учение. Корреспондентом быть не так просто. Вот так — взял да и залился. Так нельзя, надо очень много учиться. Каждая корреспонденция, особенно если она длинная, — нужно, чтобы жизнь в ней видна была, а жизнь лучше всего видна в людях.
Поэтому, если я описываю лес, деревья, домашний обиход, если это все описывать, то поставь тут человека, да чтобы он был в действии, чтобы он думал, делал, чувствовал, страстями был занят. (Я не подразумеваю непременно индивидуальные страсти, я имею в виду общественные). Это вопрос самый трудный, как ввести человека в корреспонденцию. Когда я писал корреспонденции, я чувствовал, что всего труднее ввести человека. Во-первых, его надо знать, во-вторых, хотя двумя-тремя штрихами обрисовать его. Когда мы читаем Пушкина и Тургенева, нам кажется: как это все легко. Взял и написал. Но когда сам пишешь, видно, как трудно из десятка фраз чтобы читатель представил себе живое лицо. А когда ты пишешь, если ты его не обрисуешь, то и действие его не так понятно. Ты должен двумя-тремя штрихами сделать так, чтобы можно было представить лицо, которое ты описываешь, и как это лицо делает то-то и то-то. Когда к этому подойдешь, то увидишь, что это, пожалуй, не так легко. Для корреспонденции требуется огромная работа, огромное изучение. Эта профессия — одна из самых трудных профессий. Ни от одного специалиста не требуется такой выучки, как от корреспондента. Я говорю, как это мне кажется, что первое, что требуется от корреспондента, — это чтобы он умел переживать и страдать теми же страстями крестьянина, о которых он пишет.
Если, например, он описывает нужду крестьянина, то чтобы она, эта нужда, его задевала. Если он описывает события, нужно, чтобы он кровно был заинтересован событиями. Это уже будет частица будущего успеха. Если будет чувствоваться, что он сам кровно заинтересован в событии, это скажется и на корреспонденции.
Вторая сторона вопроса, это та, что корреспондент должен знать предмет, который описывает. Так, с кондачка, описывать то, что не знаешь, очень тяжело. И слов нету, и сказать нечего, — выходит пустословие. А наш читатель уже теперь требует, чтобы писали не пустые слова, теперь нужно, если ты описываешь крестьянина, чтобы ты знал его портрет, и когда ты его знаешь, то и писать уже легче. Но самое главное и самое важное это — знание корреспондентом русского языка. Я очень много читал, не меньше, чем всякий интеллигентный человек, я читал лучших классиков, и всг-таки я чувствую, что я плохо знаю русский язык, — и когда пишешь, то чувствуешь, что у тебя мало слов, — и так далее. Знание языка играет большую роль, и поэтому-то от корреспондента и требуется, чтобы он хорошо знал русский язык. У человека, умеющего писать, часто из пустяка выходит серьезная вещь. Например, немецкий писатель Гейне, писавший стихотворения, обладал этим искусством в высшей степени. Пусть оно — стихотворение о носе, но написано так, что оно приводит в восхищение, вы увлекаетесь, когда начинаете его читать, как он описывает шелест листка, и вы удивляетесь, что вам не скучно читать об этом шелесте листка, вы увлекаетесь. А почему? Да потому, что он великолепно владеет языком, потому, что он описывает великолепно. По существу, корреспондент должен быть творцом в этом отношении, должен быть с искрой, он должен почувствовать, но этого чувства мало, он должен много, много учиться, и я думаю, описание крестьянской жизни совсем не означает того, что он не должен учиться.
Я вначале показал, что описывать городские официальные события легко, что для этого совсем не нужно быть особенно образованным, а для того, чтобы описывать деревенскую жизнь, нужно быть исключительно образованным. Я понимаю образование не в том смысле, что вы должны пройти университет, что вы должны заниматься математикой и т. д. Под образованием я понимаю то, что он должен уметь к каждому вопросу подойти критически, чтобы он мог разобрать его со всех сторон, чтобы у него было общее развитие, а не то, чтобы он был специалист-математик. Иногда и специалисты-математики во всех остальных вещах бывают положительными невеждами. От корреспондента требуется, чтобы он был всесторонне образован, развит, чтобы он мог из небольшого частного явления вывести общее. Например, когда вы приходите в деревню, — в деревне событий много, — например, начиная с того, что с утра доят скотину, — так вы должны, чтобы не было скучно ваше описание, уметь собрать такие факты, которые, с одной стороны, являются фактами общими, чтобы факт описанный не был исключительным фактом, так, чтобы если вы о нем расскажете, а другой крестьянин прочтет, то чтобы он понял, что корреспондент описывает все, что делается каждый день у них. И вместе с тем, чтобы это описание было сделано так, как будто корреспондент нечто новое в этой жизни подметил. Если вы повторите жизнь с внешней стороны, то вы повторите, как будто, старое. Разумеется, человек не делает каждый день все нового и нового, человек сегодня обедает и завтра обедает, процесс обеда каждый день идет, а по существу, процесс этот совсем не однообразный. Разве вы сегодня обедаете так же, как вчера, или завтра, как сегодня? Конечно, нет, сегодняшняя жизнь — это не есть вчерашняя жизнь, иначе человек бы не изменился, он был бы одинаковым, а мы сначала растем, потом стареем и умираем. Ни одну секунду в жизни человек не находится в покое. Поэтому, если мы описываем жизнь, нужно, чтобы в корреспонденции не было заметно, что она старые вещи показывает. Уловить жизнь — это самое трудное для корреспондента.
Надо описывать то, что есть в жизни, например, сейчас вы выходите на улицу и на улице видите жизнь; надо уловить эту жизнь и переложить ее на бумаге. И вот, когда стараешься переложить ее на бумаге, она получается не жизнь, а деревяшка, потому что ты не показал ее в процессе, в движении, а показал, как будто она на месте застыла, ты пишешь мертвеца, а не жизнь человека. Вот это самая трудная задача, которая стоит перед корреспондентом. Я думаю, что эта искра — уметь описывать жизнь — она вложена в природу человека, ее нельзя создать в человеке, и часто, когда человек что-нибудь описывает, у него получается так, как будто он умертвил жизнь, как будто она остановилась. И вот, когда нельзя уловить жизнь, всегда будет скучна корреспонденция, несмотря на то, что ты красиво опишешь. Это подобно тому, если бы нам предложили смотреть на живых красавиц или на самую лучшую мраморную статую. Как бы ни была красива статуя, но я думаю, что все бы предпочли смотреть на живых красавиц, 99% пойдет смотреть на живых, и это естественная вещь, потому что человек любит жизнь, здоровый человек не может не любить жизни, — смотреть на живое.
Иногда я, рассматривая корреспонденцию в 10 строчек, думаю, что человек, когда он эти 10 строчек писал, он сам волновался, кипел, так и чувствуется это в словах, ты читаешь эту корреспонденцию и восхищаешься: «Ишь, думаешь, как парень волновался». Вот задача, которая стоит перед корреспондентами. Я лично думаю, что корреспондент есть корреспондент, когда в нем искра божия заложена, а если корреспондент с искрой будет писать о крестьянских делах, его будут читать и в самых фешенебельных, самых пышных гостиных, — жизнь везде восхищает, где бы она ни была. Специфически крестьянского творчества нет. Иной говорит, что для крестьянина нужен особый язык, слащавый, приторный. Это сказки. Крестьянин любит самый обыкновенный, хороший, нормальный русский язык. (Бурные аплодисменты.) А нормальный русский язык познается из изучения русского языка, поэтому все корреспонденты должны хорошо изучить русский язык. Я могу сказать про себя, что я много читал. Я занимаю самый высокий государственный пост, и если бы меня спросили, чего мне не хватает, я бы сказал, что я слишком слабо знаю русский язык, я все-таки чувствую, что я слишком мало его знаю. Поэтому перед каждым корреспондентом стоит задача — изучить русский язык. Многие думают, что когда он изучит русский язык, то у него потеряется крестьянская речь. Это неверно.
Крестьяне так же говорят по-русски, как и все прочие. Наоборот, кто слабо знает русский язык, тот не умеет говорить по-крестьянски.
Прочтите самых лучших русских классиков. Возьмем Пушкина. Казалось, это — писатель, который писал от «верхушек». Или — Тургенев. Прочтите его «Записки охотника» или любой из его романов. Вы увидите, как прост его язык и как понятен; прочтите такой рассказ простой, деревенской бабе, и она его великолепно поймет. Затем, не надо подделываться к крестьянину. Когда крестьянин почувствует, что к нему подделываются, то вы уже зарезались. Когда сознательно человек упрощает речь, думая, что вот, дескать, передо мною аудитория малосознательная, то он уже наполовину себя зарезал. Наоборот, когда говоришь, зная, что аудитория не глупее тебя, то все, что излагаешь, для всякого понятно, и видно, что ты с ним говоришь, как с равным по развитию, по культуре, по духу, чтобы крестьянин чувствовал, что с ним говоришь, как с равным. Если только крестьянин почувствует фальшь в языке, то такая корреспонденция крестьянами читаться не будет ни в коем случае.
Ну, вот все, что мне кажется самым главным. Я несколько раз нарочно повторялся, но я это делал сознательно, чтобы подчеркнуть, что самое главное заключается в том, что корреспондент должен быть человеком, который умеет переживать болезни тех явлений, которые он описывает. Я сам замечал, что если говоришь и волнуешься и если тебя самого задевает то, о чем ты говоришь, то хотя у тебя даже большая аудитория и у тебя плохо выходит в смысле изложения, то все-таки аудитория за тобой удивительно внимательно следит. А иногда говоришь, как граммофон, но в это время аудитория охает, ахает, чихает и так далее. Но если так обстоит дело с аудиторией, то и в корреспонденции читатель также уловит фальшь. Читатель есть самый строгий ценитель, поэтому кто начинает писать, должен знать: есть ли у него желание писать. Во-вторых, предметы, которые он описывает, он должен знать. Мы еще не знаем, вложит ли он чувство или нет. Эта искра вне нашей зависимости. Если он вымучивает корреспонденцию и если читатель уловит, что она неверна, то он потеряет свой авторитет.
В-третьих, корреспондент должен изучать русский язык, он должен уметь описывать. Я лично думаю, что это трудная задача, я пробовал описывать лес, дорогу. Едешь по Сибири, видишь такие красоты, другой написал бы горы красивых картин, а когда едешь, то видишь везде только мусор, ломаный лес, обломки, бесконечный лес, как будто нечего и описывать; но нужно обладать языком и фантазией, фантазия зависит от характера, а уж язык только должно изучать.
Теперь, что касается социальных явлений, то я на них не остановлюсь. Я думаю, что вам столько об этом насказали, что считаю лишним на этом останавливаться. Я думаю, что если крестьянин описывает крестьянина, то он не может не описывать крестьянских интересов. Раз вы крестьянин и живете в деревне, то главные интересы, которыми вы живете, есть крестьянские интересы, поэтому тут незачем вводить политическую искусственность. Разумеется, этим я не хочу сказать, что каждый крестьянин, каждый корреспондент не должен политически оформиться. Один, предположим, партийный, другой нет. Если человек партийный, то у него это в чем выражается? В так называемом материалистическом миропонимании. Коммунист, это — человек, вооруженный диалектическим материализмом, мир рассматривает в непрерывном движении. Как я раньше уже говорил, весь человек изменяется: сегодня он не то, что он был вчера. Мы рассматриваем мир в его непрерывном развитии. Вот лежит камень. Каждую минуту он изменяется, но так мало, что это незаметно для нашего глаза, точно это часовая стрелка. Это развитие накопляется маленькими долями, микроскопическими дозами.
Точно так же государство, общество неуловимо движется вперед, развивается изо дня в день, и это развитие накопляется маленькими, микроскопическими, незаметными частями. А потом, когда накопится достаточное количество революционной энергии и когда для этой революционной энергии нет законных форм выявления, тогда она вырывается революционным кризисом. Вот как у нас: революционная энергия накопилась, а выхода для нее не было, и она прорвалась в революционной борьбе. Если бы у нас был парламентаризм, если бы русский царизм был близок к английскому царизму, возможная вещь, что революционного взрыва у нас и не было бы, потому что у нас не было бы закаленной партии, ибо, как вы знаете, наша партия закалилась в непрерывной борьбе.
Наш рабочий класс революционен потому, что ему каждое экономическое завоевание стоило огромных жертв, потому, что для того чтобы улучшить заработную плату на гривенник, рабочему нужно было устроить стачку, его сажали в тюрьмы, и постепенно у него накоплялась ненависть к правительству. Юридическое бесправие, помещичий гнет — все это накопляло ненависть, и не будь этого, может быть не было бы такой резкой формы разрешения. Революционный кризис является только результатом непрерывного накопления народного недовольства изо дня в день. Наше развитие не останавливается ни на одну минуту, сейчас мы имеем огромную разницу между настоящим нашим положением и старым, которое было у нас 10 лет тому назад. Сейчас мы стараемся внести сознательность в наше движение, мы думаем, что мы должны прийти к тому-то и к тому-то, к коммунистическому строительству, к коммунистическому производству. У нас уже есть некоторая система управления, некоторая планомерность и так далее. Стихийность у нас очень сильна, но все-таки уже с тех пор, как пролетариат взял власть, он уже в развитие своего государства успел внести известную планомерность, в то время как буржуазные государства в настоящее время не развиваются планомерно.
Ни одно правительство, ни одно европейское государство не стремится вперед, оно только стремится сохранить существующий строй, сохранить то, что есть... В буржуазных государствах каждый человек только отстаивает преимущества одного человека. Так, в Англии каждый человек в отдельности стремится улучшить свое положение, и государство стремится улучшить положение отдельных лиц; таким образом, в конечном счете сумма этих стремлений и является результатом английского государства. Во всех буржуазных государствах каждый по-своему улучшает свое положение, а общего стремления нет. У нас уже заложены первичные начала стремления к улучшению общего положения. Прежде каждый человек только за себя стоял, все развивалось стихийно, и мы подчинялись стихии, а сейчас мы стараемся эту стихию превратить в общее стремление, в стремление сознательное, и это трудная задача, это исключительная задача, которая потребует, может быть, десятилетия. Если мы эту задачу решим, то это будет значить, что мы двинули дело развития человечества вперед в отношении общей культуры, искусства и даже наслаждений и страданий, которые выпадают на долю человека. Все это будет урегулировано, все это будет предопределено. Это такая грандиозная задача, которая требует длительного разрешения.
Так вот, кто коммунист, пусть он свое коммунистическое мировоззрение внесет в каждое явление жизни. Предположим, он описывает какое-нибудь маленькое событие, он сейчас же должен оценить, как коммунист, что это событие — является ли отражением старого или нового. Является ли это событие отражением старого, уже изжитого, погибшего строя, или же оно является отражением новой культурности, новой нарождающейся жизни. Коммунист, если он даже об этом и не будет говорить в своей корреспонденции, он должен построить ее так, чтобы вы по прочтении чувствовали, что этот факт является новым фактом по своему характеру, или же старым. Ведь коммунист не может этого не дать почувствовать.
Но если корреспондент сознательно будет подчеркивать, что вот, предположим, такое-то явление является новым, то это неудачно будет, потому что этим вы хотите подсказать читателю свою мысль, навязать ему, а это менее всего удается. Иногда ты этак пишешь, как будто ты посторонний человек, и вывода не делаешь, а читатель сам сделает вывод, и такой же, какой ты сам сделал бы. А если мы будем подсказывать что-нибудь читателю, то он может сказать: «Ишь ты, какой умник, я сам-то не могу, что ли». Он бы и сам подумал бы, а мы уже торопимся ему подсказать. Поэтому я и говорю, что, когда пишешь о классовом расслоении, не нужно на каждом слове повторять «классовая политика», «классовая политика», ведь это становится похоже на «Отче наш». Поэтому классовую линию можно вносить в газету так, чтобы она была незаметным элементом, чтобы классовые выводы вытекали сами собой из вашей корреспонденции, а если мы назойливо подсказываем читателю, то это будет плохая корреспонденция. Если я скажу, что у нас вот такой-то имеет такую-то внешность, чуть-чуть намекну на его благосостояние, как будто это невзначай, коснусь того, что он обидел такого-то, который тоже, упомяну незаметно, беден, покажу эту бедность и так далее, — выйдет как будто я так только рассказал, а сам в стороне, не напрашиваюсь с заранее сделанными и потому менее убедительными выводами.
С внешней стороны пусть кажется, что корреспондент ни к какому классу не принадлежит, а вывод пусть читатель сам сделает. Поэтому я и говорю, что когда говорят о классовой линии, ее надо с большой умелостью проводить. Если мы скажем: такой-то обидел бедняка, а по нем слезу пропустим — это не корреспондент с искрой, а просто начетчик, коммунистический начетчик. У нас их очень много. Они — плохие проводники коммунизма. Коммунизм должен проводить человек, который хотя и не говорит о коммунизме, а слушающий из его рассказа сможет сделать собственным умом вывод. Поэтому я вам здесь и не говорю о коммунизме. Если человек в душе коммунист, то он сам собою, своими воззрениями, своим подходом к явлениям проводит коммунистическую линию. Если крестьянин будет корреспондировать, у него душа крестьянская выразится сама собою. Бывают крестьяне, которые будут защищать английского лорда, но ведь, скажут, и белая ворона бывает, а я таких никогда не видел. (Смех.) Корреспондент, мне кажется, должен по своему развитию быть выше крестьянина. Описывать крестьянскую нужду больно просто, но одно описание крестьянской нужды мало дает. Надо еще выхода искать из крестьянской нужды или по крайней мере указать, что эти нужды являются по тем или иным причинам преходящими явлениями. Потому что если вы только стонете, что бедняку плохо живется, то оттого, что вы стонете, да еще, может быть, плохо стонете, ему легче не будет. Корреспондент должен находить такие перспективы, тот оптимизм и ту надежду, которые дают возможность душе быть уверенной, что эти горести, которые выпадают сейчас на бедняка, что они временны. Корреспондент должен стоять выше крестьянина. Я должен сказать, что он должен быть высокообразованный, не в том смысле, что он окончил университет, а чтобы он умел отражать крестьянские нужды. Он должен стоять выше крестьянской среды.
Разумеется, он должен быть политически развит, и мне кажется, что он должен быть коммунист, — по убеждениям, если не формально, — потому что, если он будет серьезен, он придет в конце концов к коммунизму. И только коммунизм, только критическое отношение к наблюдаемым явлениям и понимание их причин и дальнейших перспектив даст ему возможность выявить эти беды, нищету, убожество, обыденность, однообразие крестьянской жизни, которые встречаются в крестьянском доме. Это не значит, что жизнь в деревне не изменяется. Нет, но мало изменяется. И это не опровержение моей, речи. Все это может задушить человека, если он не коммунист.
Вот отсюда задача, чтобы он не затягивался, не оказался простым граммофоном или фотографической пластинкой, потому что ведь иногда можно хорошо описать крестьянскую нужду и быть просто фотографом, но фотография есть только фотография. А когда художник пишет картину, ты чувствуешь, что как будто пред тобой живой человек. Значит, художник вложил тут душу. И только коммунист сумеет объяснить причины того или иного явления, объяснить, указать пути изжития. Наша задача — не прибивать бедняка к земле, он и так беден, а мы еще будем своими корреспонденциями, плачем прибивать его еще ниже. Это бесполезно. Наша задача — каждого побитого поднять, влить в него душу, которая дала бы ему возможность бороться с нуждой. Это общая задача, которая стоит перед всеми корреспондентами. Повторяю, только фотографического описания нужды — этого еще мало, это нецелесообразно. Моя мысль такая, что, описывая отрицательные картины страдания, неприятностей, которые существуют в деревне, корреспондент должен отыскивать и пути выхода или, по крайней мере, в своих корреспонденциях перед такими людьми находить слова, которые их не прибивали бы к земле, а поднимали бы настроение. Вот, товарищи, что я хотел вам сказать. (Бурные, продолжительные аплодисменты.)
1924

Из работы «10 лет СССР»

В русской литературе сохранились огромные запасы письменных памятников, живописующих тогдашнее положение крестьянина и отчасти рабочего. И, несмотря на то, что в основе большинства этих произведений лежит известная доля сентиментальности (слащавости), несмотря даже на то, что в значительной своей части этим произведениям не чужды розовые краски и что нарисованные ими картины сильно приукрашены в лучшую сторону, они дают ценнейший материал.
Вот описание крестьянской «холопской жизни»:
Плач холопов XVIII века
О, горе нам, холопам, за господами жить.
И не знаем, как их свирепству служить.
А хотя кто и служит, — так, как острая коса;
Видит милость—и то, как утренняя роса.
О, горе нам, холопам, от господ и бедство.
А когда прогневишь их, так отымут и отцовское наследство.
Что в свете человеку хуже сей напасти?
Что мы наживем, — и в том нам нет власти.
Пройти всю подселенную — нет такова житья мерзкова.
Разве нам просить на помощь Александра Невскова?
Как нам, братцы, не досадно
И коль стыдно и обидно,
Что иной и равный нам никогда быть не довлеет,
И то видим: множество нас в своей власти имеет.
Во весь век сколько можем мы, бессчастные, пожить.
И всегда будем мы, бессчастные, тужить.
бнать, прогневалась на нас земля и сверху небо.
Неужель мы не нашли бы без господ себе хлеба?
На что сотворены леса, на что и поле,
Когда отнята и та от бедных доля?
Зачем и для чего на свет нас породили?
Виновны в том отцы, что сим нас наградили.
Противны стали ныне закону господа,
Не верят слугам ни в чем и никогда.
Без выбору нас, бедных, ворами называют,
«Напрасно хлеб едим» — всечасно попрекают,
А если украдем господский один грош,
Указом повелят его убить, как вошь.
Холопей в депутаты затем не выбирают,
«Что могут-де холопы там говорить».
Трудно указать в литературе более реалистическое описание прошлой жизни крестьян, чем то, которое дали сами крестьяне в своем «Плаче холопов»; следовало бы его напечатать в крестьянских газетах полностью и хранить в красных уголках для крестьянской молодежи.
Могут возразить, что ведь эта песня-плач пелась в восемнадцатом столетии, а мы, слава богам, живем в двадцатом.
К сожалению, такое возражение имеет лишь формальное значение. Крепостное право отменено с небольшим полсотни лет назад; наши отцы еще испытывали всю его прелесть на себе.
А разве отмена крепостного права по существу облегчила положение крестьянства? Наоборот, оно стало еще нестерпимее, обострилось еще более.
Да ведь, по совести говоря, русские белогвардейцы типа Кутеповых, Евлогиев, Крупенских, Марковых и иже с ними с упоением и восторгом возвратили бы этот золотой для них век.
Это идеал их, идеал густопсового, махрового помещика.
Да только ли идеал русской черной сотни? Я думаю, не будет большой натяжкой сказать, что этому вполне сочувствуют и внешне культурные «благородные лорды» Англии. В самом деле, чем отличается только что описанное положение русского крепостного крестьянства от положения эксплуатируемого населения в таких английских колониях, как Индия, Африка, на островах Азии и т. д., и т. п.?
Попробуйте перевести эту песню на языки индусов, негров, малайцев и т. д., и можно быть уверенными, они найдут в ней многие и многие черты собственного быта.
А ведь надо сказать, что не только оголтелая буржуазия, но и так называемая «социалистическая» общественность страдают удивительной близорукостью, какой-то буквально обывательской узостью, относя факт борьбы рабочего класса за классовые задачи пролетариата лишь к немногим аристократическим странам Европы, между тем как наиболее яркая и наиболее ожесточенная борьба классов в наше время переносится именно во внеевропейские страны и преимущественно в страны восточные.
Английская забастовка углекопов в 1926 году, как великая забастовка, займет почетное место в истории рабочего движения мира, но все же ее нельзя равнять с китайской революцией, острие которой направлено в самое сердце мирового империализма. И что характерно, на этой революции более всего сказывается опыт русской Октябрьской революции и именно — руководящая роль пролетариата в революции.
Можно смело сказать, — самые блестящие страницы китайской революции вписаны китайскими рабочими. И в современных условиях рабочий сектор Китая в международном рабочем движении занял не менее ответственное место, чем рабочий сектор любой из европейских стран.
В дальнейшем китайское крестьянство, в особенности китайская беднота, на собственном опыте убедится, что его победа возможна лишь под руководством китайских рабочих. И этого сознания, что завоевание достигнуто кровью рабочих и крестьян Китая, никто отнять не сможет.
На эту тему можно было бы писать и говорить бесконечно, тем более что материала для этого более чем достаточно.
Но перейдем от народного эпоса (былин) XVIII столетия к художественной картине последних годов крепостного быта.
Из записок крепостного времени
«Когда молодой барин к нам приехал, их и узнать было нельзя: очень выросли, возмужали, отрастили большие усы и сделались еще красивее прежнего...
Егор Петрович все по комнатам с матерью ходили и расспрашивали о хозяйстве да о своих мужиках.
С виду наш барин казался таким строгим, что, кажется, я бы и подойти к ним не посмела; а наша Дунька была девка отчаянная, — все шмыгала по тем комнатам, где можно было повстречаться с молодым барином. Я тоже раза два (за делом) мимо барина пробежалась, только они меня тогда не заметили — были заняты, с матерью разговаривали.
Наша барыня перед сыном была смирная и ему тихо отвечала:
— Откуда, Егорушка, я тебе денег возьму? У меня в короткое время было трое похорон, я и Пашу на свой счет хоронила, и эти оба года был неурожай.
В кабинете господа о делах разговаривали, а в девичьей Дунька придумывала, как бы пошутить с барином, — на ночь под одеяло им крапивы положить. А мы с ней ругались, говорили, что она нас всех подведет под господский гнев.
— Не вы будете стлать постель, а я, — говорила Дунька, — я одна буду и в ответе.
Тут я Дуньке сказала:
— Пожалуй, и я помогу тебе рвать крапиву, только, смотри, меня барину не выдавай.
Малаша услыхала мои слова и засмеялась:
— Не смотрите, — говорит, — на нашу Акульку, что ей шестнадцать лет, она всех девок перехитрит: из-за чужой спины с молодым барином заигрывает.
Из-за этих слов я с Малашкой начала ругаться, и тут в девичью вошла Ольга Ивановна.
— Вы, — говорит, — девки, не подеритесь из-за молодого барина, лучше посмотрите, какой он мне платок ковровый привез.
Когда Малашка с Аксюшкой начали рассматривать платок, Дунька меня толк в бок и шепчет:
— Сбегай, Акулька, в сад, нарви крапивы... Вечером, когда мы легли спать, я уже знала, что моя крапива лежит в ногах у молодого барина. И вот, лежу я на постели, а у самой от страха сердце бьется: что-то,— думаю, — завтра нам будет.
Дунька рядом со мной лежала, вижу — она встает.
— Куда ты? — спрашиваю.
— Не лежится, — говорит, — хочу посмотреть, спит ли молодой барин.
Я тоже пошла с Дунькой. Шли мы по комнатам в одних рубашках, босиком и на цыпочках. У барина огонь был потушен, а дверь комнаты неплотно приперта; мы к ней сбоку подкрались и заглянули.
В комнату барина месяц смотрел, и от него по всему полу свет лежал.
Барин спал на кровати, покрывшись шелковым одеялом, а возле кровати на полу накидана наша крапива. Посмотрели мы на барина и той же дорогой пошли назад.
На другой день, утром, когда мы, девки, все были в девичьей, вошел молодой барин, остановился на пороге и спрашивает:
— Которая из вас, девок, мне стлала постель? Дунька поднялась из-за пялец и говорит:
— Это я!
От Дуньки я не захотела отстать, подошла к барину и говорю:
— Крапиву я рвала.
Барин сначала взглянули на меня, потом на Дуньку и, усмехнувшись, сказали:
— Какие вы обе смелые — не побоялись своего барина окрапивить! Чем мне вас наказать?
Тут барыня помешала, пришла сына звать чай пить.
— Охота, — говорит, — тебе, Егорушка, с этими дрянями разговаривать.
А сын ей на это:
— Я, маменька, смотрю на ваших девок, между ними есть и красивые, вот хоть бы эта, — и барин указал на меня, — сама беленькая, как снежинка, а глазенки темные и блестят, словно угольки.
А барыня на меня сейчас и накинулась.
— Зачем, мерзавка, без работы стоишь? Если нет глаженья, садись за пяльцы и вышивай, — и, взявши сына под руку, барыня пошла из девичьей.
Потом все утро она ко мне придиралась, под конец, приказала в девичьей затопить печку и выгладить ее новый капот.
Капот был хороший, батистовый; девки вышивали его ровно два года. Я за это время уже выучилась хорошо и скоро гладить и теперь в какой-нибудь час выгладила больше половины капота.
В печке стояло несколько утюгов: один утюг простывал, брала другой. Когда же в капоте мне осталось выгладить только один перед, где была сплошная гладь, в это время мимо окон девичьей шел наш молодой барин; на них было надето черкесское платье, и в руках они держали хлыст.
Я загляделась на барина и забыла, что у меня в руках горячий утюг, прижала его к капоту; когда барин прошел, я вспомнила об утюге и увидела на капоте черное, сожженное пятно; тут я как ахну!..
— Пропала, — говорю, — я, девушки, погибла я, бессчастная, до смерти запорет меня барыня!..
Девки выскочили из-за пялец посмотреть на сожженный капот, а Малашка уже шмыгнула за дверь доложить барыне.
Вижу, что все равно мне погибать.
— Пропустите, — говорю, — меня, девушки, на чердак: я там повешусь.
Уйти я не успела, барыня, как пуля, влетела в девичью и прямо к гладильной доске. Я повалилась ей в ноги.
— Ночей, — говорю, — сударыня, не буду спать, исправлю все, что испортила.
Барыня меня не слушает и только кричит девкам, чтобы те меня раздевали.
Девки мигом с меня стащили набойчатое платье, и я осталась в одной рубашке. — Скиньте с нее и рубашку, — кричит барыня, — и держите Акульку ко мне спиной.
Девки скинули с меня и рубашку; я осталась как мать родила.
Девки держат меня за руки и за ноги; барыня схватила с гладильной доски горячий утюг, да как им полоснет по моей спине.
Не взвидела я божьего света и заорала на весь дом.
Во второй раз барыня не успела меня полоснуть, — вбежал молодой барин, вырвал утюг из рук матери, швырнул его в угол комнаты, да как закричит на мать:
— Зачем вы, маменька, портите такое красивое тело? Это тело нужно не жечь, а сечь.
Потом барин и на девок закричал:
— Не держите Акульку, выпустите ее руки и ноги.
Девки из своих рук меня выпустили. Я хотела убежать; барин дорогу мне пересек и со всей силы ударил меня хлыстом по груди.
Я взвизгнула и бросилась в угол.
Барин — за мной и опять хлестнул меня.
От барина я бегала то в один угол, то в другой, а барин все хлестал меня и хлестал. Я хотела спрятаться между девок, которые стояли, прижавшись к стене, и дрожали от страха, а те от себя меня отпихивали.
Я пряталась и за барыню, а та сама меня толкала под хлыст. Мое окровавленное лицо и обожженная спина уже так болели, что мне стало томно, и я повалилась на пол.
Очнулась я на кровати у молодого барина. Ольга Ивановна стояла возле меня и прикладывала к моей обожженной спине мокрую намыленную куделю; барин ходили по комнате и говорили:
— Смотри, нянька, хорошенько лечи Акульку, чтобы от ожога пятна не осталось».
Хотя крепостное право формально уже окончилось свыше шестидесяти лет назад, все же типы повести не покрылись тлением истории.
Наоборот, последняя гражданская борьба наглядными картинами показала, что потомки помещиков умеют драть не хуже своих отцов и дедов, но только девственный дедовский прут они заменили более культурной, а следовательно, и более чувствительной плетью, а спокойное наслаждение предков зрелищем порки перешло в исступленную ненависть потомков к рабочим и крестьянам.
И чем короче у них руки, тем большая жажда охватывает белогвардейцев расправиться со своими вековечными классовыми врагами, т. е. с рабочими и крестьянами.
Когда об этом «далеко прекрасном прошлем» с умилением говорят потомки крепостников, это понятно: паразиты не могут существовать сами по себе,— они тоскуют по живому народному телу, на котором они питались, развивались и которое терзали целые столетия, для них это вопрос жизни или смерти.
Но ведь в одном военном лагере с ними находятся меньшевики и все так называемые народнические партии — от Мякотина до Чернова, от Чернова до крайних левых эсеров включительно, — партии, мнящие себя монополистами по охране так называемой «демократии». Неужели же кто-нибудь всерьез поверит, что союзники меньшевиков справа являются вместе с этими меньшевиками защитниками «демократии»? Таких наивных людей в Союзе сейчас вряд ли найдешь.
Крепостничество — их идеал, за который они борются по силе возможности.
Всякий, входящий с крепостниками-белогвардейцами в то или иное политическое соглашение, тем самым принципиально считает их идеал для себя более приемлемым, чем советский строй, — как бы этого ни опровергали наши «демократические» противники.
Партии меньшевиков и эсеров, когда-то, в пережитом прошлом, революционные, на словах борются за демократию, а на деле вступают в теснейший контакт с реакционерами и крепостниками всех мастей, как русских, так и международных, т. е., иными словами, оправдывают, защищают, содействуют крепостничеству, независимо or перемены внешней формы крепостничества.
Вр<