УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 6 глава

202 Ортега-и-Гассет

наподобие одной из тех пожилых сеньор, которые всюсвою жизнь, год за годом, заботились исключительноо своей собачке, ни на минуту не расставались с нею,так что даже в лице у них появилось в конце концовчто-то собачье. Чтобы со-существовать с животным,нужно вести себя так же, как Паскаль рекомендует вес­ти себя по отношению кБогу: «II faut s'abetir» *. \^_}"?^К££

Повторяю свой вопрос:

вправе ли мы считать отношения между человеком и животным социальными? Окончательного реше­ния мы найти не можем. Дать утвердительный ответ нам мешает не только ограниченность подобного со-существования, но и расплывчатость, нестабиль­ность, двусмысленность поведения зверя, каким бы смышленым он ни казался. Надо признать, что живот­ное приводит нас в недоумение и во многих других отношениях. Мы даже хорошенько не знаем, как вес­ти себя с ним, поскольку суть' его не ясна нам до конца. Поэтому в обращении с животным мы вечно ко­леблемся, не зная, как относиться к нему: как к челове­ку или, наоборот, как к камню или растению. И это непостоянство в обращении с животным очень понят­но, так как на протяжении всей своей истории человек то—подобно первобытным людям или египтянам — видел в животном чуть ли не божество, то, подобно Декарту и его ученику, сладкоречивому мистику Мальбраншу, полагал, что животное — механизм, нечто чуть более сложное, чем простой булыжник.

Являются ли наши отношения с животным социаль­ными, мы можем решить, лишь сравнив их с фактами бесспорно социального характера. Нам нужен исчерпы­вающе ясный, самоочевидный случай, который помог бы нам разобраться в случаях неясных, запутанных, двусмысленных.

В ходе наших рассуждений отграничилась огромная масса уникальных явлений, среди которых можно, на­конец, выделить нечто безусловно, неопровержимо со­циальное. Из составляющих мир вещей нам осталось поговорить лишь о вещах, именуемых «людьми».

303 Человек и люди

Как же появляются в моем внутреннем мире эти существа, которых я называю «другими людьми»? До­статочно этому вопросу прозвучать, и все мы почув­ствуем, что в нас как бы что-то изменилось. До сих пор мы наслаждались нашим уединением. Теперь же, при известии о том, что на нашем мысленном горизон­те, охватывающем темы наших лекций, собираются появиться «другие люди», мы чувствуем, сами до кон­ца не понимая почему, некое легкое беспокойство и словно бы слабый электрический ток пробегает по позвоночнику. Как бы ни нелепо это звучало, но это — так. До сих пор наш жизненный мир состоял из одних камней, растений и животных; это был рай или то, что мы называем природой—в высоком и обыденном смысле. И хотя жизненный мир, о котором идет речь, мы уже много раз называли миром каждого в отдель­ности, миром конкретной жизни, говорили мы о нем исключительно абстрактно. Я не претендовал на то, чтобы описать единственный и неповторимый мир каждого в отдельности—какого-то конкретного чело­века либо свой собственный. О наиконкретнейшем мы говорили абстрактно, в общем. На этом парадоксе по­коится вся теория жизни. Жизнь всегда конкретна, но теория ее, как и любая другая теория, отвлеченна. Она дает нам пустые холсты, в отвлеченность которых каж­дый может вписать историю своей жизни. Итак, хочу подчеркнуть, что, даже говоря абстрактно, достаточно предупредить о появлении в наших рассуждениях дру­гих людей, каждый из нас, насторожившись, крикнет про себя: «Стой! Кто идет?» Наше уединение наруше­но: отныне мы постоянно начеку. Похоже, что другие люди не так уж небезопасны! Раньше мы жили, не ве­дая забот, в мире минералов, растений и животных. Подобную безмятежность человек ощущает на лоне природы. Почему? Об этом речь еще впереди, но в двух словах суть проблемы выразил Ницше: «Нам так нравится безмятежное существование наедине с природой, поскольку она к нам безразлична». В этой сверхмнительности—корень нашего беспокойства. Мы бу­дем говорить о существах—людях,—про которых мы

204 Ортега-и-Гассет

знаем: мы им не безразличны. Поэтому-то мы и насто­рожились, и душа наша замерла: на безоблачном рай­ском горизонте появилась опасность: другой человек. И — будьте уверены! — так или иначе, в той или иной степени это нас взбодрит. И всем нам придется немно­го поволноваться.

Итак, в поле моего зрения появляется Другой. «Другой» значит «другой человек». В чувственном от­ношении он предстает передо мной как некое тело — тело, которое имеет свою характерную форму, дви­жется, перемещает предметы, иными словами, прояв­ляется в том внешнем, видимом, что американские психологи называют behavior*. Но самое удивитель­ное, странное и в высшей. _{Поеедение (англ)} степени загадочное состоит

в том, что, хотя перед нами лишь телесная оболочка, совершающая определенные движения, мы различаем в ней, за ней нечто по сути своей невидимое, нечто чисто внутреннее, что каждый' непосредственно знает, прежде всего, по самому себе: мысли, чувства, жела­ния, деятельность, не находящую иногда самовыраже­ния, то есть все не внешнее и не подлежащее овнешне-нию, поскольку оно не имеет пространственного и чув­ственного воплощения и по отношению к миру внеш­нему является в чистом виде миром внутренним. Но уже в случае с животным тело его, помимо того, что оно обладает цветом и осязаемостью, как то свой­ственно всему телесному, всегда служит для нас зна­ком чего-то совершенно иного, а именно некоей бесте­лесности, некоего внутреннего — intus — сокровенного внутреннего мира, в котором формируются реакции животного, где решается, как оно ответит нам — укусит или подденет на рога или же, напротив, подойдет, что­бы мирно, ласково потереться о нашу ногу. Я уже го­ворил, что общение с животными — отчасти сосуще­ствование. Это сосуществование возникает потому, что реакции животного исходят из его внутреннего мира. Любое сосуществование есть сосуществование двух внутренних миров, и оно тем активнее, чем больше проявляется взаимодействие этих миров. Тело живот-

305 Человек и люди

ного заставляет нас различать, предполагать, подозре­вать наличие этого внутреннего мира, указывая на него различными действиями, движениями и т.д. Стало быть, тело является указанием, знаком внутреннего ми­ра, в нем заключенного, и в то же время тело—это плоть, назначение которой в «выражении» внутреннего мира. Плоть не только обладает весом и движется, она выражает, она есть «выражение». Выразительная функция зоологического организма—самая загадочная из всех проблем, какими занимается биология, посколь­ку проблемой биологической жизни как таковой уже давно перестали заниматься, считая ее слишком про­блематичной.

Я не стану сейчас углубляться в этот наводящий на столькие мысли предмет — выразительную функцию (а наводит он на размышления неизбежно, поскольку он и есть причина всех наших мыслей), так как подробно писал об этом в своей работе «О космическом феноме­не выразительности»; о том же, что касается появления в нашем мире другого человека, речь еще пойдет в бу­дущих лекциях.

Достаточно сказать, что тело другого человека, в состоянии покоя или в движении, непрестанно посы­лает нам разнообразнейшие сигналы и подает знаки о том, что происходит в том внутри, которым явля­ется другой человек. Это внутри, этот внутренний, со­кровенный мир никогда не присутствует явно, а только соприсутствует подобно невидимой стороне яблока. И здесь также приложимо понятие со-присутствия, без которого, как я уже говорил, мы не могли бы объяс­нить, каким образом мир и все в нем существует для нас. В данном случае, безусловно, функция соприсут­ствия наиболее поразительна. Поскольку скрытая от меня сторона яблока все же, в другое время, была мне видна; внутренний же мир, которым является другой человек, никогда не мог и не сможет открыться мне непосредственно. Однако он существует—и я чувствую это, встречая другого человека.

Внешний облик этого тела, жесты, мимика, слова опосредованно говорят мне о том, что я столкнулся

306 Ортега-и-Гассет

с внутренним миром, подобным моему собственному. Тело — богатейшее «выразительное поле» или «поле выразительности».

Например, я вижу, что оно смотрит. Глаза— «окна души»—могут сказать нам больше, чем что-либо иное, поскольку взгляд, как ничто иное, исходит из внутри. Мы видим, на что он обращен и каков он. Он не только обращен на нас изнутри, но дает почувство­вать, какая за ним скрыта глубина.

Поэтому ничто так не радует влюбленного, как пер­вый ответный взгляд. Но здесь необходима осторож­ность. Если бы мужчины умели измерить глубины, скрытые за женским взглядом, они избежали бы мно­гих ошибок и мучений.

Ибо есть первый взгляд, который бросают, как бро­сают милостыню,— взгляд слишком поверхностный, чтобы быть поистине взглядом. Но есть и взгляды, ко­торые исходят из самой глубины бездонной женской души; взгляды, словно повитые водорослями и жемчу­гами и несущие в себе весь подводный, глубинный пей­заж, по сути своей глубинный и сокровенный, если женщина действительно, то есть в глубинном, бездон­ном смысле слова, является женщиной. Это насыщен­ный взгляд, в котором его желание быть взглядом вы­плескивается через край, в то время как взгляд, о кото­ром шла речь вначале, был лишь бледной тенью взгляда, простым актом видения. Если бы мужчина не был тщеславен и не спешил в каждом выражении жен­ского лица увидеть доказательство влюбленности, если бы он основывал свои суждения на насыщенных выра­жениях, ему не пришлось бы испытывать мучительных разочарований, что случается весьма нередко.

Так, из глубины изначального одиночества, како­вым и является по сути наша жизнь, мы вновь и вновь предпринимаем попытку взаимопроникновения, ста­раемся раз-одиночиться и заглядываем в другое челове­ческое существо, чтобы дать ему свою жизнь в обмен на его.

OQ"7 Человек и люди

V

Меж-индивидуальная жизнь. Мы—ты—я

Мы исходили из того, что изначальной реальностью является человеческая жизнь. Под изначальной реаль­ностью— настало время вспомнить об этом—мы по­нимаем не какую-то единственную, и даже не самую важную, и, уж безусловно, не самую возвышенную, а просто-напросто ту первоначальную, первичную ре­альность, в которой, чтобы стать для нас реальными, должны проявиться все прочие реальности; в ней они берут свое начало, в ней укоренены. Рассматриваемая как изначальная реальность, «человеческая жизнь» — это не что иное, как жизнь каждого в отдельности, то есть всегда моя жизнь. «X», который живет этой жизнью и которого я обычно называю «я»; мир, где это «я» живет, очевидны для меня в форме присут­ствия или со-присутствия, и все это: и то, что я—это я, и то, что этот мир—мой мир и я живу в нем,— все это происходит со мной, и только со мной, иными словами, со мной в моем изначальном одиночестве. Если, может статься, в моем мире появится нечто, что также можно назвать «человеческой жизнью», но уже отдельной от моей, то совершенно ясно, что эта жизнь уже не будет ни изначальной, ни первичной, ни само­очевидной, а, наоборот, вторичной, производной, суще­ствующей в более или менее скрытой и гипотетической форме. Так вот, когда мы сталкиваемся с телами, очертания которых напоминают нам наше собственное, то мы различаем в них соприсутствующие «квази-я», другие «человеческие жизни», каждую — со своим ми­ром, отъединенным, именно в силу своей единичности, от моего. Важность этого нового этапа, этого появле­ния в том, что если моя жизнь и все в ней самоочевид­но для меня, имманентно мне — отсюда и ходячая истина об имманентности человеческой жизни, ее само­погруженности,— то косвенное появление, соприсут­ствие чужой жизни сталкивает меня вплотную, лицом к лицу с чем-то трансцендентным по отношению

308 Ортега-и-Гассет

к моей жизни, а следовательно, с тем, что существует во мне, не обладая самостоятельным бытием.

Единственно очевидным в моей жизни являетсялишь указание на существование других человеческихжизней, но поскольку человеческая жизнь в своем изна­чальном одиночестве—это лишь моя жизнь, а прочиежизни—это жизнь каждого в отдельности из подоб­ных мне существ, следовательно, в силу своей чужерод-ности, жизни эти находятся вне моей, по ту сторону,отграничены от нее. Поэтому они и трансцендентны,то есть вне-положны. И вот тут-то перед нами впервыевозникает новый тип реальности—не являющейся ре­альностью как таковой, поскольку она не изначальна.Жизнь другого, в отличие от моей собственной, неявляется для меня самоочевидной реальностью; жизньдругого, если говорить о ней нарочито утрированно,—это лишь предположение, догадка, то есть предпола­гаемая реальность; и как бы бесконечно правдоподоб­на, вероятна, допустима она ни была, она никогда небудет реальностью изначальной, несомненной—первоосновой. Но это ставит нас перед следующимфактом, а именно: изначальная реальность, каковойявляется моя жизнь, содержит в себе множество реаль­ностей второго порядка, предполагаемых, что откры­вает передо мной огромную сферу реальностей, отлич­ных от моей собственной. Поскольку, называя их gros-so modo * предполагаемыми—мы могли бы также ска­зать «вероятными»,—я не.,. „.

^г ' Грубо говоря (итал.).

лишаю их свойств реально­сти. Единственное, в чем я отказываю им, так это в праве именоваться реальностями изначальными, не­оспоримыми. По-видимому, признание за реальностью прав на существование подразумевает градацию, шка­лу, иерархию, и, подобно ожогам, можно выделить ре­альности первой, второй, третьей степени, причем не в смысле содержания этих реальностей, а исключитель­но в смысле того, насколько они реальны. Один при­мер: мир, каким описывает его физика, одна из образ­цовых на сегодняшний день наук, физический мир, без­условно, обладает реальностью; но какова степень этой

QQQ Человек и люди

реальности? Совершенно очевидно, что реальность его будет из числа предполагаемых. Достаточно вспом­нить, что облик физического мира, реальность которо­го нас в данный момент интересует, есть следствие фи­зических теорий, а теории эти, как и все научные тео­рии, постоянно видоизменяются; они изменчивы по са­мой своей сути, поскольку спорны. Мир Ньютона сме­нился миром Эйнштейна и Бройля. Реальность физиче­ского мира, столь быстро сменяющая, упраздняющая одну свою модель другой, не может быть большей, чем реальность четвертой или пятой степени. Но, само собой разумеется, это будет реальность. Под реально­стью я понимаю все, с чем я вынужден считаться. Се­годня же я вынужден считаться с миром Эйнштейна и Бройля. С ним связана медицина, пытающаяся меня лечить; с ним в значительной степени связано про­изводство машин, служащих сегодня людям; с ним очень определенно связано мое будущее, равно как и будущее моих детей и друзей, поскольку еще никогда в истории грядущее так не зависело от теории, в дан­ном случае — от теории строения атомного ядра.

Чтобы не спутать все эти предполагаемые реально­сти с реальностью изначальной, назовем их интерпре­тациями или нашими идеями о реальности, иными сло­вами, предположениями или вероятностями.

И вот теперь нам предстоит коренным образом из­менить ракурс и точку нашего зрения. Но эта новая точка зрения, на которую мы будем постепенно пере­ходить— за исключением отдельных моментов, когда придется возвращаться к старому видению,— новая для нашего курса, на самом деле является нормальной, общепринятой. Ненормальной, непривычной была точ­ка зрения, на которой мы стояли до сих пор. Тут же поясню, о каких двух ракурсах идет речь. Но для этого следует сказать еще несколько слов о том, о чем я на­чал говорить, а именно, что появление другого челове­ка, а вместе с ним и догадка, что передо мной «я», по­добное моему, со своей жизнью, похожей на мою, а следовательно, не моей, а своей собственной, и со своим миром, в котором это «я» существует изначаль-

310 Ортега-и-Гассет

но,— все это первый пример, на котором я, среди про­чих реальностей моего мира, сталкиваюсь с реально­стями, которые не являются изначальными, а только предполагаемыми, то есть, строго говоря, идеями или интерпретациями реальности. Тело другого человека для меня—изначальная и неоспоримая реальность; но то, что в этом теле живет некое квази-«я», что оно одушевлено некоей другой квази-жизнью,—это уже моя интерпретация. Реальность другого человека, дру­гой человеческой жизни, таким образом, является ре­альностью второго порядка по сравнению с моей жизнью, моим «я», моим миром.

Это утверждение, помимо своей самостоятельной значимости, важно еще и тем, что заставляет меня признать существование в моей жизни бесчисленного множества предполагаемых реальностей, что, повто­ряю, вовсе не значит, что они ложны, а лишь то, что они спорны, несамоочевидны, не-изначальны. Вспом­ним более чем убедительный пример, а именно так на­зываемый физический мир, созданный физической наукой и такой непохожий на мой, жизненный, изначаль­ный, в котором нет ни электронов, ни вообще чего-либо подобного.

Так вот—и здесь-то наша мысль и делает пово­рот,— в жизни мы обычно относимся к этим вероятно­стям, или реальностям второй степени, как к изначаль­ным. Другой человек как таковой, то есть не только его тело, движения и жесты, но и его «я», и его жизнь так же реальны для меня, как мои собственные. Ины­ми словами, я не только живу одновременно своей жизнью в ее первичности, но и, в равной степени, мно­жеством других как бы первичных, являющихся всего лишь реальностями второй, третьей и так далее степе­ней. Более того, я, как правило, не даю себе отчета в истинности собственной жизни с ее изначальным одиночеством, а лишь предполагаемо живу предпола­гаемыми вещами, живу среди интерпретаций действитель­ности, которые создает и накапливает мое социаль­ное окружение и человечество в целом. Среди них есть и такие, которые заслуживают того, чтобы признать их

Oil Человек и люди

истинными, и я называю их реальностями второй сте­пени, но именно эта оговорка—«заслуживают того, чтобы признать истинными»—и заставляет относиться к ним с известной осторожностью. Будучи интерпрета­циями, они всегда, в конечном счете, могут оказаться ложными и скрывать за собой откровенно иллюзорные реальности. И действительно, подавляющее большин­ство окружающих нас вещей являются не просто пред­полагаемыми, а чисто иллюзорными; мы слышим, как их называют, определяют, оценивают, обосновывают их существование, и, слушая других и не подвергая эти вещи строгому анализу собственной мысли, заочно считаем их истинными, реально существующими. То, о чем я говорю сейчас в самых общих чертах, станет ведущей, стержневой темой будущих лекций. Но пока оставим эту мысль в том смутном, упрощенном, вуль­гарном виде, в каком она впервые явилась нам.

Но если все это действительно так—в чем вы смо­жете убедиться во время ближайших лекций,— значит, наша обычная жизнь состоит из контактов с prag-mat'ofi, то есть с вещами, делами и значимостями, ко­торые, по сути дела, всего лишь существующие незави­симо друг от друга интерпретации; иначе говоря, по­скольку мы в нашей жизни постоянно имеем дело с псевдо-вещами, то и вся наша деятельность неизбе­жно будет псевдо-деятельностью—тем, что мы раньше обозначали в высшей степени расхожим, но и в выс­шей степени глубоким по смыслу выражением «уби­вать время»; таким образом, обычно мы лишь как бы живем, не живя при этом нашей действительной, истинной жизнью, которой должны были бы жить, если бы покончили со всеми бесконечными интерпрета­циями, исходящими от окружающих нас людей, кото­рые обычно называются «обществом», и если хотя бы время от времени вступали в прямой, недвусмыслен­ный контакт с нашей жизнью, с нашей изначальной ре­альностью. Но она, как мы уже говорили, подразуме­вает изначальное одиночество. Речь идет, таким обра­зом, о том, что человек должен периодически выяснять отношения, улаживать дело, за которое он, и только

312 Ортега-и-Гассет

он несет ответственность, меняя при этом угол зрения: от того, под которым мы видим вещи, являясь члена­ми общества, на тот, под каким они предстают нам, когда мы удаляемся в наше одиночество. В одиноче­стве человек истинен, в обществе—тяготеет к тому, чтобы превратиться в простую условность, фикцию. Чтобы жить истинной, реальной жизнью, человек дол­жен как можно чаще замыкаться, углубляться в свое одиночество. Эти уединения, в которых мы требуем от окружающих нас подобий и иллюзий верительных гра­мот их истинности, и называются жеманным, нелепым и расплывчатым словом «философия». Философия— это самоуглубление, отступление в себя, anabasis *, ког­да человек сводит счеты с. _{Путь в глубь страны (греч}} самим собой и его взгляду

предстает его «я» во всей своей пугающей наготе. Перед другим человеком мы не бываем и не можем быть в полной мере обнажены: как бы обволакивая нас своим взглядом, другой человек скрывает от нас нашу наготу. Странное явление—эта краска стыда, под ко­торой как под неким розовым покровом прячется на­ше обнаженное естество. О наготе нам еще придется всерьез поговорить, когда речь пойдет о смущении.

Таким образом, философия—не наука, а, если угод­но, некая непристойность, поскольку, совлекая покровы с вещей и с самого человека, она обнажает их есте­ство, их плоть, оставляя их такими, каковы они есть. Поэтому если она возможна, то она и есть истинное познание, чего нельзя sensu strictu сказать о других науках, поскольку они—лишь средства, технические ухищрения для более утонченного использования ве­щей. Истина—это вещи, с которых совлечены покро­вы, и поэтому обозначающее истину греческое слово «aletheia, aletheuein» и значит, в дословном переводе, «обнажать». Что касается испанского слова, восходя­щего к латинскому «veritas, verum» — истина,—то оно, скорее всего, образовано от индоевропейского корня. «ver»; что означает «говорить», отсюда и «verbum», то есть «слово», но не в обычном, а в торжественном и серьезном смысле, слово религиозное, которым мы

о^З Человек и люди

призываем в свидетели самого Бога, то есть—слово клятвенное. Но примечательно, что, когда мы упоми­наем имя Бога как свидетеля наших отношений с дей­ствительностью, выраженных в слове, а точнее, в слове истинном, Бог не становится, как некое третье лицо, между мной и действительностью. Бог — никогда не третий, поскольку Его присутствие — это, по сути своей, отсутствие; Бог—это тот, кто присутствует, от­сутствуя, это некое безмерное отсутствие, оставившее во всем присутствующем сияющий след, и роль Его как свидетеля нашей клятвы — в том, чтобы оставить нас наедине с реальностью вещей—так, чтобы между ними и нами не было ничего, что скрывало, заслоняло, прятало бы их от нас; и это открытое противостояние и есть истина. Вот почему великий Экхарт — гениальнейший из европейских мистиков—называет Бога «молчащей пустыней именем Бог».

То, что философия, сопоставляющая нашу услов­ную псевдожизнь с нашей истинной, изначальной ре­альностью, нуждается в еще более точной методоло­гии, чем любая другая наука,—иной вопрос. Это гово­рит лишь о том, что философия, помимо прочего, под­разумевает и определенный метод исследования; но со­вершенно очевидно, что методология играет здесь под­чиненную роль и необходима для выполнения все той же извечной и первоосновной задачи. Мы все помним, конечно, что в середине прошлого и в начале нынешне­го века философия, наименовавшая себя позитивизмом, претендовала на роль науки или, вернее, «как бы нау­ки»; но не будем слишком строги и простим бедняжке этот мимолетный приступ ложной скромности!

Таким образом, философия—это критика условной жизни, и в первую очередь жизни каждого конкретного человека,—критика, которой человек время от времени обязан подвергать эту жизнь, ставя ее перед судом сво­ей истинной жизни, своего неумолимого одиночества. Или, иначе говоря, человек должен вести постоянный пересчет ценностей окружающих его вещей и дел, что­бы они окончательно не превратились в иллюзию, и, испытывая их пробным камнем изначальной реальное-

Q1 А. Ортега-и-Гассет

ти, устанавливать, в какой степени сам он реален.

На протяжении этого курса мы подвергнем все, что обычно называют социальным, суду истинной реально­сти человеческой жизни, чтобы увидеть, насколько все это истинно; иными словами, мы будем постоянно со­поставлять нашу условную, привычную, обыденную жизнь и свойственную ей точку зрения с непривычной, непростой и суровой точкой зрения нашей первичной реальности. Мы шли к этому шаг за шагом, начиная с простейшего наблюдения над яблоком: перед лицом неподкупного суда яблоко, которое, как мы полагали, целиком находится перед нами, оказалось надуватель­ством; одна половинка его постоянно скрыта от нас, в то время как другая, а следовательно, и все яблоко в целом, не является явной, самоочевидной реально­стью, то есть реальностью как таковой. Далее мы обратили внимание на то, что большая часть чувствен­ного мира также скрыта от нас; более того, та часть его, которая в каждый данный момент видна нам, скрывает остальное, делает его лишь со-присут-ствующим: так стены комнаты скрывают от нас город, хотя мы находимся в комнате, которая находится в го­роде, а город — в какой-то стране, а страна—в какой-то части Земли и т.д.

Но самый серьезный приговор суд невидимого вы­носит другому человеку, поскольку лишь его внешняя оболочка видима нам, йо характер этого другого «я», другой человеческой жизни открывается нам лишь как интерпретация действительности, как великая и в той или иной степени правдоподобная догадка.

С точки зрения главной темы нашего курса именно он—другой человек—является основной реальностью, так как все наши поиски фактов, которые с уверенно­стью можно было бы назвать социальными, оканчива­лись неудачей: ни в нашем отношении к камню, ни к растению нет и намека на социальность. В наших от­ношениях с животными и в отношениях между собой нечто похожее на социальное, казалось бы, различимо. Почему? Потому, что при нашем контакте с животны­ми мы неизбежно должны учитывать, что оно, с той

215 Человек и люди

или иной степенью точности, предвидит наши действия и готовится отреагировать на них. Следовательно, перед нами новый тип реальности, а именно такой, при котором наше действие включает в себя заранее предусмотренное ответное действие другого существа в отношении нас; с этим, другим существом в свою очередь происходит то же, что со мной, и в результате возникает любопытный эффект: действие исходит не от одной, а от двух сторон—от меня и от животного од­новременно. Это в полном смысле слова соучастие. Я предвижу, что мул может лягнуть меня, и эта его реакция «соучаствует» в моем поведении, вынуждая меня держаться на расстоянии. В этом действии я и мой соучастник, мул, учитываем друг друга, иначе говоря, существуем обоюдно, или со-существуем. Как видим, возникает некое другое существо, о котором мне заранее известно, что оно, с той или иной степе­нью вероятности, отреагирует на мои действия. Это заставляет меня предусматривать его реакцию в своем будущем действии, или, что то же, действовать, учиты­вая эту реакцию. Так же ведет себя и животное; поэто­му наши действия переплетаются, становятся взаимны­ми, обоюдными. Это и есть взаимо-действие. Языковая традиция трактует понятие «социальность» и «социаль­ное» именно в этом смысле. И мы пока остановимся на такой трактовке.

Однако наши отношения с животными в целом ограниченны и не поддаются точному определению. Это заставило нас пойти по методологически наиболее естественному пути—попытаться найти другие факты, в которых обоюдность выступала бы более ясно, без­условно, самоочевидно, то есть найти такое существо, которое было бы в принципе способно реагировать на меня в той же степени, что и я на него. Тогда и сам факт обоюдности проявился бы наиболее ясно, полно, очевидно. Но это случается только в моих отношениях с другим человеком; более того, он существует для меня именно потому, что я воспринимаю его как рав­ного в смысле способности реагировать. Обратите вни­мание, что другой — по-латыни «alter»—означает так-

21 Q Ортега-и-Гассет

же и «второй», то есть входит в понятие пары. «Unuset alter» — один и другой, то есть двое, причем «alter»,«другой» выступает как contraposto *, как член сравне­ния, противопоставленный. _п .

^г Противопоставление (итал.).

«одному». Отсюда и пора­зительная по внутренней смысловой связи цепочка: «один» — «другой» — «друг» — «подружиться». Сказать, что мы не дружим с кем-то, и будет означать, что мы не поддерживаем с ним социальных отношений. Подружиться с камнем или с пучком зелени — невозможно.

Таким образом, человек—это не только я сам, но еще и другой, а значит — прошу обратить на это осо­бое внимание,— некто, с кем я могу и должен, даже помимо своей воли, дружить, общаться, поскольку— даже если бы я предпочел, чтобы его не существовало, потому что он мне ненавистен,—неизбежно оказыва­ется, что я для него существую и поэтому вынужден поневоле считаться с ним и с его намерениями в отно­шении меня, которые вполне могут быть и недобрыми. Взаимная необходимость считаться друг с другом, обоюдность— первый признак, который можно отнести к разряду социальных. Насколько это суждение оконча­тельно, будет видно из дальнейшего хода наших рассу­ждений. Но обоюдное действие, взаимо-действие воз­можно, лишь поскольку другому присущи те же свой­ства, что и мне: он несет в себе свое «я» так же, как я—свое, или, как говорится, тоже себе на уме, иными словами, думает, чувствует, испытывает симпатии, стремится к каким-то целям, настаивает на своем точ­но так же, как и я. Но, разумеется, я замечаю все это по его жестам и движениям, то есть по тому, как он на меня реагирует. Оказывается, таким образом, что другой — Человек — впервые возникает в моей жизни как некто реагирующий на меня, и не более. Все осталь­ное в человеке вторично по отношению к этому ка­честву и проявляется лишь впоследствии. Таким обра­зом, становится ясно, что быть другим—не случайность, которая может постичь или избежать Человека, а исконно присущее ему свойство. Я, в своем одиноче-

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: