УСЛОВНО, ПрИДумаВШИЙ его других», «обладающий большей 10 глава

262 Ортега-и-Гассет

и отдаленно не догадываемся.

Итак, уточним: абсолютно незнакомый другой, на­ходящийся на нулевой отметке близости, непосред­ственно раскрывается мне лишь в своем сиюминутном присутствии и со-присутствии, то есть в своем внеш­нем облике, жестах, мимике, движениях, из чего я могу заключить, что передо мной—Человек, и не более. Я вижу перед собой незнакомца, некоего неопределен­ного индивидуума, не наделенного в моих глазах ника­ким отличительным свойством. В мое понятие о нем, помимо непосредственно интуитивного впечатления, я включаю весь мой опыт от контактов с людьми, по­черпнутый из интуитивных контактов с теми многими, кто был мне гораздо ближе, а следовательно, нечто чисто концептуальное, или теоретическое— наше родо­вое представление о Человеке и человеческом. С этим механизмом познавания ближнего, основанном на двух различных источниках знания: интуитивном, исходя­щем от конкретного индивидуума, и рациональном, теоретическом, обобщающем весь мой «жизненный опыт», мы не раз столкнемся и в случаях большей сте­пени близости; я хочу сказать, что в отличие от разо­бранного выше случая нулевой близости, когда интуи­тивное познание другого индивидуума сведено к мини­муму и мы опираемся, прежде всего, на наше теорети­ческое знание, на обобщенное умозрительное представ­ление о Человеке, при большей степени близости роль этого фактора уменьшается и возрастает роль интуи­тивного, индивидуализированного впечатления.

Заканчивая этот анализ наших отношений с абсо­лютно незнакомым Другим, сделаем незамедлительный вывод, а именно: учитывая возможность, что другой может оказаться существом кровожадным — а мы еще увидим, что человек в некоторых своих проявлениях— это в буквальном смысле слова млекопитающее из раз­ряда хищников,—я буду вынужден начать с того, что попытаюсь не без опаски к нему приблизиться. С ним происходит то же, что и со мной, и поэтому общение наше обязательно начнется с действия, самого по себе бессмысленного, единственная цель которого будет за-

OCQ Человек и люди

ключаться в том, чтобы прощупать друг друга, вы­играть время и попытаться взаимно разведать наши тайные намерения. Эта начальная стадия общения, вся нацеленная исключительно на взаимную разведку сто­рон, имела огромное значение во все века, и даже се­годня у некоторых народов она длится до получаса и состоит из строго ритуализованных поклонов и пи­руэтов. В ходе истории это простое действие, состоя­щее в приближении одного знакомого, а уж тем более незнакомого, человека к другому, естественным обра­зом превратилось в сложную, тщательно разработан­ную процедуру. Процедура взаимного сближения и есть то, что мы называем приветствием, от которого в наши дни, в силу некоторых причин, о которых речь впереди, сохранились только остаточные формы. Вот почему, помимо прочего, нам ничего не остается, как в одной из ближайших лекций поразмыслить над про­цедурой приветствия.

Заметьте, что мое представление о неопределенном другом, о незнакомом Человеке именно в силу этого — то есть в силу того, что он мне не знаком и я могу лишь предполагать, как он себя поведет,— есть всего лишь огромная пустота. И в самом деле, поскольку я не знаю, каков он, я приписываю ему все возможные человеческие качества, включая и противоположные друг другу крайности. Выбор тут богатейший. Но, при­писывая ему все эти качества в отвлеченной форме возможного, я в то же время реально не наделяю его ни одним из них. Он для меня—пустотелая форма ре­ализации возможностей; иными словами, ничто челове­ческое ему не чуждо, но и ничто ему не присуще впол­не. Перед нами как бы кладовая для самой разной по­суды, но — абсолютно пустая.

По мере того как мы с ним общаемся, в нас проис­ходит любопытный процесс исключения возможностей; иначе говоря, мы убеждаемся, что этот человек не спо­собен на то-то и то-то, но, с другой стороны, он мо­жет повести себя так-то и так-то, будь это злодейства или добрые дела. И вот прямо у нас на глазах он пре­вращается в совершенно определенную систему кон-

364 Ортега-и-Гассет

кретных возможностей и невозможностей. Таким является для нас каждое «ты». Такими являются для нас все люди, с которыми мы так или иначе близки, близость с которыми превышает нулевой уровень. Ибо чем являемся мы друг для друга в каждом отдельном случае как не системой действий, которые мы предпо­ложительно ожидаем от «тебя», или действий, которых мы предположительно должны опасаться с «его» сто­роны? Запасись мы терпением, мы могли бы составить каталог с карточками, где было бы отмечено, чего, на наш взгляд, можно и чего нельзя ожидать от каждого из наших близких. Любую из таких карточек можно было бы представить и в виде графика, отражающего все, вплоть до пропорции положительных и отрицатель­ных качеств. Поскольку это практически самое важ­ное в познании ближнего, ведь помимо исключитель­ных случаев, которые мы не берем в расчет, почти все люди наделены одними и теми же положительными и отрицательными качествами,- но у каждого они рас­положены по-разному, залегают в разных слоях его личности, а это-то и есть самое главное. Педро и Хуан — оба люди великодушные; но великодушие Педро более действенно, энергично и расположено в глубинных пластах его существа, тогда как великоду­шие Хуана поверхностно. Несомненно, что было бы не только любопытно, но и весьма полезно для такой ве­ликой науки, как Познание Человека, начертить несколь­ко общедоступных схем, изображающих наиболее ти­пичные структуры человеческих характеров, к каждой из которых можно отнести множество людей. Люби­мый ученик Аристотеля, которого учитель за его слад­коречивость прозвал Теофрастом — то есть «богоречи-вым»,—уже вполне сознательно разрабатывал эту те­му, и часть его работы дошла до нас в виде коротких, но блестящих по глубине мыслей, фрагментов, состав­ляющих его знаменитую книгу «Характеры».

Я уже говорил, что Ты проясняется для нас по ме­ре того, как сокращается число безграничных потен­циальных возможностей человека, приписываемых дру­гому, а сокращаясь, возможности эти складываются

365 Человек и люди

в точную и конкретную систему возможного и невоз­можного, каковой и является для нас каждое ты. Это сокращение и конкретизация происходят в процессе на­шего частого общения с ним. Мы видим его достаточ­но постоянно, то есть видим, в прямом смысле слова, его жестикуляцию, мимику, движения и из них вычиты­ваем значительную часть того, что происходит в его внутреннем мире, или, иными словами, его жизнь при­открывается нам. Говоря «вычитываем», я употребляю это слово намеренно, поскольку оно лучше всего пере­дает суть происходящего. В сокращении лицевых мышц я читаю «печаль», или «радость», или что-нибудь еще. Внешние выражения чувств другого под­даются в целом простой, хотя иногда и недостаточно четкой интерпретации. Например, я вижу, как он захо­дит в магазин, выбирает себе чемодан, а затем отправ­ляется в туристическое агентство; эти действия имеют некое жизненное значение сами по себе, обратите на это внимание,— значение, которое понятно мне и вне связи с тем, что происходит у этого человека внутри, в его субъективном, индивидуальном мире. В его по­ступках я читаю: «Этот человек собирается в путеше­ствие». Но поступки его не объясняют мне, почему и зачем он собирается в путешествие. Чтобы узнать это, мне придется обратиться к тому, что я уже знаю о его жизни, и к тому, что говорит мне выражение его лица в данный момент. Когда я говорю о внешних вы­ражениях, я включаю в них и язык, речь. Почему—об этом вы скоро узнаете.

Поступки, выражение лица, жестикуляция позволит мне присутствовать при жизни другого Человека в процессе превращения его в Ты, но еще более, когда он уже стал для меня в полной мере привычным, по­вседневным Ты, будь то родственник, приятель или со­служивец. То, что я присутствую при этой жизни, еще не значит, что я вижу ее отчетливо и несомненно,—она лишь приоткрывается мне, присутствует лишь частич­но, в виде догадки. Но педантичные философские ого­ворки, кроющиеся в этих словах, не отменяют того простого факта, что мы действительно, на практике ей-

366 Ортега-и-Гассет

дим, присутствуем при жизни Другого в сфере взаим­ного общения,— в реальности Мы. Его жизнь проте­кает передо мной без единой паузы, ровным, непре­рывным потоком психических актов, прерывающихся только во время сна, и то частично, поскольку и во сне человек часто живет той удивительнейшей, загадоч­ной жизнью, каковой является сон. Итак, я вижу ряд перетекающих друг в друга психических актов жизни другого в соответствующей последовательности: его восприятия, его мысли, его чувства, его волевые уси­лия. Я не хочу сказать, разумеется, что я вижу его жизнь полностью, в единстве всех ее частей, но и то, что я вижу,—уже немало. Помимо этих, видимых участков в другом всегда остается много темного, неясного, скрытого, разного рода тайных ходов и переходов, ку­да доступ для меня закрыт. Но дело в том, что на моих глазах, без моего участия и помимо моей воли, постоянно творится некий образ, с присущим только ему характером, манерой поведения, строем чувств, со своим бытием. Образ этот постоянно в чем-то меняет­ся, поскольку, наблюдая за его жизнью, я замечаю, что каждый новый его поступок никогда не совпадает точно с тем, чего можно было ожидать. Это характер­ная и очень важная черта, отличающая любое жизнен­ное знание от знания научного. Возьмем, к примеру, такой случай: как бы хорошо мы ни знали человека, как бы ни были уверены в том, что именно для него характерно, стоит нам только начать строить прогнозы относительно того, как поведет он себя в том или ином действительно важном для нас деле, как мы за­метим, что уверенность наша мало-помалу превращает­ся в неуверенность, и, в конце концов, мы допускаем, что он, возможно, поведет себя совсем не так, как мы предполагали. Так вот, ничего подобного не происхо­дит, когда мы пытаемся предвидеть действие физиче­ских и по большей части биологических законов, не го­воря уже о математике. Приглядевшись повниматель­нее, мы обнаружим, что научное знание—замкнуто и неизменно, в то время как наше жизненное знание о других людях и о самих себе — открытое, непостоян-

36"7 Человек и люди

ное и абрис его весьма расплывчат. Причина этого ясна: любой человек, будь то я или кто-то другой, не­постоянен, переменчив в своем бытии; его бытие как раз и состоит в свободе бытия. А это в свою очередь означает, что, пока человек живет, он всегда может из­мениться по сравнению с тем, чем он был до настоя­щего момента; более того, он и на самом деле всегда успевает в чем-то измениться. Наше жизненное знание открыто, расплывчато, поскольку предмет его—жизнь, Человек—уже сам по себе тоже всегда открыт новым возможностям. Безусловно, наше прошлое тяготеет над нами, предопределяет, кем мы скорее всего окажемся в будущем, но оно не может приковать нас к месту или же слепо толкать вперед. И только когда Человек, ты, умирает, его бытие становится застывшим, неиз­менным: это то, чем он был, что уже нельзя переде­лать, что уже не оспоришь и к чему не прибавишь ни слова. Таков скрытый смысл знаменитой строки, в ко­торой Малларме видится умерший Эдгар По:

Tel qu'en lui-meme enfln 1'Eternite le change *... ЖИЗНЬ — ЭТО изменение; * Лишь в смерти ставший тем, чем

каждый миг она обновляет- &™ °^о™^а"' ^(фронц'⁾' ^Пер' ся, становится не такой,

какой была раньше, а следовательно, она никогда не бывает безусловно и окончательно сама собой. Только смерть, положив конец цепочке изменений, окончательно и неизменно делает человека самим собой, навсегда превращает его в застывший образ; иными словами, избавляет его от превра­щений, увековечивает. Это дает нам возможность по-новому взглянуть на то, о чем мы уже говорили. Я наблюдаю поток психических состояний другого че­ловека. Состояния эти следуют одно за другим, и их чередование и есть время. Поэтому видеть, как прохо­дит жизнь другого, значит видеть, как проходит, ухо­дит, тает время его жизни, часы которой исчислены. Но одновременно с его временем течет и мое. Пока мы вместе, какой-то отрезок нашей жизни, нашего вре­мени проистекает синхронно, одновременно. Поэтому

368 Ортега-и-Гассет

я и ты и все мы, вместе взятые,—современники. Как удачно выразился Шюту, общаясь, мы стареем вместе. Каждый Человек на протяжении всей жизни, всего су­ществования является свидетелем вселенского старения, поскольку, само собой, и старики видят, как стареют дети. Основное занятие каждого человека, начиная с рождения,— стареть. С этим ничего не поделаешь. Но, возможно, это и не так уж печально, как то пред­ставляется нам с укоренившейся, хотя и не совсем справедливой точки зрения *.

* Если мы задумаемся над неудоб- плотной, привносит в нее необходи-

ствами, которыми чревато посюсто- мость безотлагательного и ежеми-

роннее бессмертие, о чем, хоть это нутного делания добра. Великая

и покажется невероятным, никто и постыдная ограниченность всех

никогда не задумывался, то нам тут доныне существовавших культур за-

же бросятся в глаза преимущества ключалась в том, что ни одна из

того, что человек смертен, жизнь них не научила человека достойно

его коротка, а плоть—тленна, того, быть тем, чем он по сути является,

что как только мы начинаем быть, то есть — смертным. (Это значит,

смерть, примешиваясь к самому со- что мой взгляд на смерть «in nuce»

ставу нашей жизни, сотрудничает (изначально— лат.), противополо-

с ней, делает ее более насыщенной, жен взгляду экзистенциалистов).

Мысль о том, что составляющие мое окружение «ты»—мои современники, поскольку время наших жи­зней течет параллельно и мы стареем вместе, обращает мое внимание на то, что существуют «ты», которые уже не являются либо никогда и не были нашими со­временниками и, не являясь таковыми, исключены из нашего окружения. Речь идет об умерших. Ведь Дру­гие—это не обязательно и не только живые. Есть Дру­гие, которых мы никогда не видели, но которые тем не менее существуют для нас: семейные реликвии, разва­лины старых зданий, документы, предания, легенды — все это новый тип сигналов, исходящих от жизней, предшествовавших нам во времени, то есть от людей, которые не являются нашими современниками. И надо уметь читать эти сигналы, не имеющие отношения к внешности, жестам, движениям настоящего, жизнен­ную реальность своих предков, своих пред­шественников. Там, за кругом Людей, замыкающих наш горизонт, пребывает несравненно большее число жизней невидимых, скрытых—Древность. Наука исто­рия—это наша попытка узнать их, совокупность при-

369 Человек и люди

емов общения с мертвыми — своеобразная модифика­ция современных, прямых социальных контактов.

Как я уже говорил, Другой, то есть абсолютно не­знакомый мне человек, своим появлением вынуждает меня готовиться к худшему, к возможным враждебным действиям с его стороны попросту потому, что я ниче­го не знаю о нем и о том, как он себя со мной пове­дет. Иными словами, это значит, что другой, уже по определению, по самой сути своей,— опасен. Слово это замечательно подходящее, поскольку очень точно обо­значает реальность, которую я имею в виду. Опас­ность—не обязательно нечто враждебное, злое; напро­тив, она может оказаться благотворной, принести уда­чу. Но предстоящая опасность таит в себе обе в рав­ной степени вероятные и взаимоисключающие возмо­жности. Чтобы разрешить сомнение, надо войти с дру­гим в контакт, проверить его, соприкоснуться с ним, подвергнуть его испытанию. «Проверка», «испыта­ние»—таково первоначальное значение латинского сло­ва «periculum», от которого путем фонетической дисси­миляции образовалось испанское «peligro» — «опасность». Замечу мимоходом, что именно корень «per» из латинского «periculum» придает особую остро­ту звучанию испанских слов «ex-perimentar», «ex-periencia», «ex-perto», «per-ito»*. К сожалению, у меня нет сейчас времени, чтобы

Экспериментировать, ставить опы- ЭТИМОЛОГИЧ6СКИ СТРОГО, На- ты; опытность, опытный (исп.).

глядно доказать, что изна­чально слово «experiencias» — опытность—означало преодоленную опасность.

Таким образом, другой Человек по сути своей опа­сен, и это его свойство, ярче всего проявляющееся, когда речь идет об абсолютно незнакомой личности, постепенно ослабевая, сохраняется и когда он превра­щается для нас в Ты и, строго говоря, никогда не ис­чезает полностью. Каждое другое человеческое суще­ство опасно для нас, причем каждое на свой лад и в определенной степени. И даже если мы возьмем са-

370 Ортега-и-Гассет

мое безобидное существо — ребенка, то увидим, что оно в то же время одно из самых опасных: ведь это ребенок, играя со спичками, устраивает пожар; это он случайно спускает курок заряженного ружья; это он выливает пузырек с кислотой в супницу, но, что хуже всего, он сам постоянно рискует свалиться с балкона, разбить голову об угол стола, проглотить колесико от игрушечного поезда — словом, является для нас по­стоянным источником треволнений. И если при всем том мы называем его существом безобидным и невин­ным, то чего можно ожидать от тех, кто свою невин­ность утратил.

Но острое ощущение исходной опасности другого Человека сопровождало людей на протяжении всей истории, за исключением коротких периодов, когда оно вдруг странным образом начинало ослабевать, угасать, иногда и совсем сходя на нет. Пожалуй, ни разу в ми­ровой истории явление это не принимало таких ужа­сающих размеров, как в последние две трети XVIII ве­ка и в период с 1830 по 1914 год. Легкомысленное от­ношение к той самоочевидной истине, что любой бли­жний в высшей степени опасен, явилось главной причи­ной всех бед и катастроф, постигших нас за последние тридцать пять лет. В результате европейцы утратили бдительность, без которой род человеческий не может, не имеет права существовать. Отсюда и совершенно неоправданное удивление, с которым многие европей­цы обнаружили вдруг, что стоят на краю пропасти, ку­да увлекает их безудержно растущая преступность и вообще насилие, на которое они предпочитали смо­треть сквозь пальцы.

Но сейчас нас интересуют не мелодраматические ужасы, не крайние формы проявления заложенной в че­ловеке опасности, а те обыденные и на первый взгляд незаметные ее формы, с которыми мы сталкиваемся постоянно и именно в силу постоянства не восприни­маем их как опасность. Представим себе хорошенько, чем, в глубинной своей сути, является наша привычная, повседневная жизнь в том, что касается нашего обще­ния с ближними, даже самыми близкими нам — с чле-

371 Человек и люди

нами наших семей. Повторяю, что суть эта, будучи по­стоянной и привычной, перестает замечаться нами: так люди, живущие рядом с водопадом, привыкают и перестают слышать его грохот. Но дело в том, что эта суть — как бы выразиться поточнее?—то есть осно­ва, почва, на которой осуществляется все наше повсед­невное общение, есть не что иное, как «борьба». И то, что мы обычно приберегаем это слово для обозначе­ния усилий менее частых и более масштабных, возвы­шающихся над этим уровнем, как горы над уровнем моря, еще не повод для того, чтобы теперь, когда мы боремся со слепой силой привычки, мешающей нам воспринимать глубинную суть нашей совместной по­вседневной жизни с другими людьми,—чтобы теперь не выразить эту суть единственно точным и подходящим словом — борьба. Образцовая гармония образцово гар­моничной семьи, члены которой связаны между собой самыми теплыми и нежными узами,—это всего лишь равновесие, взаимоприспособленность, достигнутая в результате бесчисленных обоюдных столкновений, если угодно—самых незначительных, но тем не менее являющихся самой настоящей борьбой. В процессе этой самой что ни на есть настоящей борьбы мы изу­чили все острые угля бытия Другого, с которыми стал­кивалось наше бытие, иными словами, ту бесчислен­ную цепочку мелких опасностей, какими чревата наша совместная жизнь и для него, и для нас обоих. В каче­стве маленького примера возьмем какое-нибудь слово, причем именно такое, которое при данном человеке ни в коем случае нельзя произнести, потому что оно мо­жет рассердить его, сделать ему больно, насторожить его, вывести из себя и т. д. и т. п.

Таким образом, мы определили последнюю, основ­ную причину потенциальной опасности Другого: дело даже не в том, что существует шанс, пусть минималь­ный, что Другой, как дикий зверь, набросится на нас, а в том, что Ты—это Ты, а стало быть, живет по-своему, своей жизнью, отличной от моей.

И действительно, существование ты зачастую отри­цает мое бытие — мой образ мыслей, чувств, желаний.

372 Ортега-и-Гассет

Иногда отрицание сводится к тому, что мы—ты и я — хотим одного и того же, а это предполагает борьбу, каков бы ни был объект наших устремлений: картина, успех в обществе, карьера, а может быть, и женщина, из-за которой мы вступаем в бой. Отсюда следует, что, даже если мы в чем-то совпадаем, столкновения, взаимного отрицания не избежать. Импульсы отрица­ния со стороны другого превращают мою совместную жизнь с ним в череду постоянных столкновений, при­чем точки, в которых происходят эти столкновения, позволяют мне очертить границы моего мира, прове­сти демаркационную линию между тобой и мной. Тог­да мы наконец понимаем, что, когда в детстве мы на­зывали всех вокруг «я», это «я» было понятием аб­страктным и не имеющим определенного содержания, как и то «я», о котором мы до сих пор говорили на наших лекциях. Поскольку ребенком, в моем изначаль­ном одиночестве, я считал, что весь мир — это я или, что то же, весь он — мой. Другие люди были для меня я в той же степени, что и я сам: они казались мне со­вершенно такими же, как я, а я—таким же, как они. Я было расплывчатым и не имело границ. Даже соб­ственное тело в те младенческие поры казалось мне беспредельным, заполняющим собою весь видимый мир. Надо было набить немало шишек, стукаясь об углы столов, шкафов и комодов, чтобы понять, где кончается мое собственное тело и начинается вещный мир. Появляясь в нашей жизни, шкафы и комоды пре­подают нам первый немой урок: вот они — твои грани­цы, по крайней мере границы телесные. Однако, хотя и отличаясь от меня, мир шкафов и комодов был тем не менее моим, поскольку все в нем было таким, ка­ким было, поскольку было таким для меня. Но не та­ково Твое; твои идеи и твои убеждения для меня чу­жды, а иногда и противоположны моим. Мой мир преисполнен мною. Ты, прежде чем стать для меня со­вершенно конкретным Ты, был мне отчасти знаком: я считал тебя другим — «alter»,— но похожим на мое «я» — «ego», то есть «alter ego». Но теперь, лицом к лицу с тобой и со множеством других «ты», я вижу,

373 Человек и люди

что в мире существует не только это расплывчатое, не­определенное я— есть также и анти-я. Все Ты явля­ются таковыми, поскольку все они отличны от меня, и, говоря о себе я, я причащаюсь этого мира, признаю себя его ничтожной, самомалейшей частицей, которую теперь с полным правом могу именовать «я».

Таким образом, мы обнаружили, что слово я имеет два значения, которые нельзя смешивать. Попытаюсь максимально пояснить свою мысль. Представим себе три самые простые ситуации.

1. Вообразим, что на всем белом свете имелось бы только одно-единственное живое существо, похожее на кого-нибудь из нас, и что при этом, однако, эта един­ственная человеческая особь обладала бы языком, что, разумеется, невозможно. При помощи слов мы отли­чаем одну вещь от другой. Спрашивается, что означа­ло бы слово я в устах этого единственного на свете че­ловеческого существа. Оно не могло бы означать жела­ния выделить, обособить себя среди прочих человече­ских существ, поскольку их, как мы договорились, нет. Оно могло бы значить лишь, что этот единственный живущий чувствует себя отличным от Мира и от ве­щей, его составляющих. Таким образом, оно означало бы только некое обитающее в Мире существо, но су­щество, жизнь которого неопределенна и не восприни­мается на фоне жизни другого, так как этого другого, предположительно, нет.

2. А теперь предположим, что перед нами не един­ственное в своем роде существо, а много, скажем, столь­ко, сколько сейчас людей на земле, но что каждое из них существует в изначальном одиночестве своей под­линной жизни, то есть никак не сообщаясь с другими. Обратите внимание, что никаких изменений сравнитель­но с предыдущей ситуацией не произошло, поскольку если человек существует абсолютно изолированно от других, то он все равно как бы один. Однако новым является то, что все они употребляли бы слово я, ко­торое раньше относилось только к единственно суще­ствующему и обозначало только его как «живущего в своем Мире». Теперь оно относится в равной степени

374 Ортега-и-Гассет

ко всем людям, но во всех случаях означает одно и то же, а именно человека в качестве живущего, то есть отличного от мира, его окружающего. Слово я по-прежнему остается однозначным, поскольку значение его для всех случаев одинаково. Это то, что граммати­сты называют существительным нарицательным. Слово «стол» применимо к каждому отдельному столу и ко всем столам вообще, но лишь постольку, поскольку все они — столы, и не более, без учета разницы между столом, сколоченным из сосновых досок и столом из черного дерева, между одним и другим столом.

3. Представьте, наконец, что вы — у себя дома. Сту­чат в дверь, и вы спрашиваете: «Кто там?» Из-за две­ри отвечают: «Я!» Что значит это слово теперь? Что оно называет? Что за ним кроется? Очевидно, что лю­бой, постучав в дверь, мог бы сказать то же самое, и действительно, каждому не раз в своей жизни случа­лось произносить это «Я!». Не. сталкиваемся ли мы здесь с тем же родовым, обобщенным нарицательным существительным, с каким уже имели дело во втором случае? Никоим образом: тот, кто, стоя за дверью, хо­чет, чтобы вы его узнали, вовсе не придает этому сло­ву родового значения «живущего в Мире»; напротив, произнеся его, он отмежевывается от всех прочих лю­дей, как бы стремясь вместить в предельно короткое словечко «я» всю свою совершенно неповторимую био­графию, предположительно вам известную. Но посколь­ку такое может произойти и со многими другими, кого вы знаете не хуже, чем его, то и слово «я» — уже не родовое, обобщенное нарицательное существитель­ное, обозначающее единственную и всегда одну и ту же реальность, а наоборот, имя, которое в каждом от­дельном случае обозначает новую реальность. Иногда мц злоупотребляем словом я, пользуемся им слишком часто, и, однако, значение его всегда меняется в зави­симости от того, кто его произносит, поскольку каж­дый раз оно приложимо к новой индивидуальности, какой является каждый из нас относительно других людей. Именно это хочет сообщить нам стоящий за дверью; причем он—это не некое я, а я определенное,

375 Человек и люди

отличное и обособленное от прочих. Как видите, раз­ница между «я» во втором и в третьем случаях самая существенная, так как, обозначая «живущего в Мире», «я» в равной степени применимо ко всем людям, в то время как в последнем случае—только и исключитель­но к данному человеку.

Подобное может происходить и с другими словами: если в комнате несколько человек, то каждый из них может сказать «здесь», имея в виду место, где он нахо­дится. Таким образом, это слово обозначает разные реальности, разные точки пространства. Грамматике пришлось выделить такие слова в особый раздел, кате­горию и назвать их «словами окказионального значе­ния», то есть такими, смысл которых определяется не столько самим словом, сколько ситуацией, в которой они произносятся, к примеру аналогичной той, что я привел. Думаю, можно было бы поспорить с грам­матистами на предмет того, только ли такие слова, как «здесь» и «я», являются словами окказионального значения и не будет ли правильнее сказать, что суще­ствует бесчисленное множество слов, имеющих— каждое—свое единственное, строго определенное зна­чение. Ведь приятель, отвечающий нам из-за двери: «Я», вовсе не претендует на то, чтобы употреблять это обобщенное слово исключительно в отношении соб­ственной скромной персоны, поскольку прекрасно знает, что все прочие скромные персоны с не меньшим правом могли бы назвать себя так. Что же тогда за­ставляет вас, услышав это «я», понять, о ком идет речь, и придать слову единственное, определенное зна­чение? Именно то, что современная лингвистика еще не внесла в разряд слов-вокабул: голос, каким было про­изнесено ответное слово, его интонация и тембр. Но если это так, то есть если дело не в самом слове я, а в голосе, каким оно было произнесено, то для того, чтобы как-то обозначить себя, чтобы его узнали, стоя­щий за дверью вполне мог бы сказать «абракадабра», «гипотенуза» или «стрептомицин», а еще лучше, посколь­ку эти слова могут отвлечь внимание, произнести ка­кое-нибудь бессмысленное сочетание слогов, то есть

376 Ортега-и-Гассет

все что угодно, только чтобы дать прозвучать своему голосу. Не стоит говорить о том, что лингвисты обра­щали внимание на этот феномен, поскольку он доста­точно очевиден, чтобы остаться незамеченным, но лю­бопытно, что они обращали на него внимание не как лингвисты, а как частные лица, иными словами, ника­ких последствий для грамматики это не имело. А ведь одним из таких последствий должен был бы быть пол­ный пересмотр понятия о слове, а соответственно, и всего традиционного понятия о языке.

Итак, мы выяснили, что слово я имеет два значе­ния: одно—родовое, абстрактное, нарицательное, от­носящееся к «живущему в Мире» или чему-то вроде этого, и именно оно больше всего интересовало фило­софов, начиная с Декарта и, в еще большей степени, с Канта; вокруг этого я строились разные философские системы, но оно никогда не становилось вполне кон­кретным и единственным я каждого из нас. Второе— конкретное и единственное—значение мы вкладываем в это слово, когда на вопрос: «Кто там?» — отвечаем: «Я».

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: