В качестве политической элиты 7 глава

На наш взгляд, применительно к анализу специфики дихотомии “элита — массы” в условиях советской политической системы сохраняет свой эвристический потенциал сформулированное в первой главе книги положение о производном характере принципов элитообразования по отношению к доминирующему в обществе типу развития. Исследование социальной конфигурации советского общества обнажает поразительное сходство ее системообразующих принципов с аналогичными параметрами предшествовавших советской политических систем — политических организаций Московского государства и Российской империи. Их общими системообразующими принципами являются политико-центричный характер социальной организации, всеобщий характер обязанностей граждан перед государством, а также тот факт, что в основание социальной дифференциации положено различие обязанностей различных социальных групп перед государством: одни из них несут службу (служилые классы Московского государства, бюрократия Российской империи, номенклатура в советской системе); другие доставляют материальные средства обществу и государству (остальные категории населения, представляющие аналог податных сословий Московского государства и Российской империи). Всеобщность обязанностей перед государством, являющаяся признаком “служилого государства”, превращает все социальные категории в служилые в широком смысле этого понятия. Анализ номенклатурной практики элитообразования советского периода показывает, что конкретные параметры ее функционирования (жесткая регламентация карьерного продвижения, последовательность иерархических ступеней лет и т.п.) восходят к принципам петровской Табели о рангах. Таким образом, вместо «Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима... третий Интернационал есть не Интернационал, а русская национальная идея” (Там же С. 118). Поэтому советское государство предстает трансформаций «идеи Иоанна Грозного, новая форма старой гипертрофии государства в русской истории...русский коммунизм более традиционен, чем обыкновенно думают, и есть трансформация и деформация старой русской мессианской идеи ” (21а. С. 152). Г. Федотов, характеризуя период становления советской системы, писал о том, что “...новый режим в России многими чертами переносит нас прямо“в XVIII век” (274, т. 2. С. 96).

Подобное сходство позволяет выдвинуть гипотезу о генетической и структурно-функциональной близости названных систем. Это означает, что по ряду ключевых параметров советская система элитообразования является модификацией той, что сложилась ранее в Московском государстве и Российской империи. В подобной системе социально-политической организации в качестве элиты выступает высший эшелон служилого класса советского общества — партийно-хозяйственная номенклатура. Сопоставляя системы элитообразования Московского государства, Российской империи и СССР, можно констатировать, что советская система социальной стратификации и элитообразования есть классический, “химически чистый” вариант сложившейся в условиях мобилизационного типа развития модели элитообразования. Это обусловлено установлением действительно временного, условного, жестко увязанного с несением службы характера привилегий, выступающих в качестве вознаграждения за службу. Временный характер привилегий обеспечен посредством исключительного использования денег в качестве средства вознаграждения за выполнение управленческих функций. Преимущество советской системы “перед царским дарением “шубы с плеча” состояло в том, что советскую “шубу” в любой момент можно было забрать обратно: она оставалась формально общей, государственной и многократно передаривалась партийным царем” (56. С. 74).

Согласно сложившемуся в политологической литературе последнего времени критерию конкретные очертания элитного слоя обозначены принадлежностью к составу ЦК РКП(б) — ВКП(б) — КПСС, в который входили высшие руководители центральных, отраслевых и региональных органов власти.

Основанием внутриэлитной дифференциации выступает объем и масштаб властных полномочий; в рамках “податных” слоев советского образца основанием дифференциации являлись уровень образования и квалификации, содержание труда и различие в доходах. Принципиально важно подчеркнуть, что уровень образования и квалификации — один из важнейших критериев дифференциации в советском обществе — являлся, по сути, меритократическим. Широкое применение этого основания, обеспечившее беспрецедентный уровень социальной мобильности советского общества на ранних стадиях его развития, позволило советскому обществу осуществить индустриальную модернизацию в условиях дефицита времени и базовых ресурсов(см.сноску 1).

На наш взгляд, преемственность советской системы элитообразования по отношению к предшествовавшим ей обусловлена тем, что в условиях советской системы сохранилась необходимость мобилизационного типа развития, реализация которого востребовала свойственную этому типу развития “служебную” модель элитообразования. Аргументация этого тезиса требует обоснования объективного характера необходимости мобилизационного развития.

Уже начальные этапы формирования советской политической системы отмечены печатью обстоятельств, неизбежно вызывающих к жизни необходимость использования мобилизационных мер и механизмов. Напомним хрестоматийно известное: утрата к 1920 г. в результате мировой и гражданской войн четверти национального богатства, беспрецедентная разруха, катастрофическое падение производства (выпуск промышленной продукции составлял лишь седьмую часть довоенной — см.: 29, т. 1. С. 153), территориальные потери, дефицит практически всех базовых ресурсов, внешнеполитическая изоляция, колоссальные демографические потери: по экспертным оценкам, человеческие потери в 1917—1922 гг. составили 23—26 млн. человек (!) (189. С. 602); население Москвы по сравнению с дореволюционным уменьшилось в два раза, Петрограда — почти в три раза (104, № 9. С. 173). Таким образом, сложилась классическая ситуация осажденного лагеря, что, кстати, отмечается многими исследователями: “Советскую Россию можно было уподобить острову, на который со всех сторон обрушивались волны, грозя совсем затопить его”. (29, т. 1. С. 89).

Поэтому не удивительно, что уже первые шаги вошедших впоследствии в состав СССР республик, отмечены печатью жесткой мобилизационной организации: решения ЦК партии уже в мае 1919 г. констатировали необходимость строжайшей централизации в распоряжении всеми силами и ресурсами, что неизбежно предполагало введение единой армии и единого командования, централизованной финансовой и транспортной систем и т.п. (179. С. 100-104).

С нашей точки зрения, специфика процессов элитообразования в раннесоветский период обусловлена характером и условиями решения ключевой задачи страны — осуществления индустриальной модернизации, реализация которой происходила в условиях дефицита практически всех значимых для развития ресурсов. Это обусловило в качестве приоритетного принципа элитообразования требование максимальной эффективности элиты в качестве субъекта модернизации.

Первым этапом формирования мобилизационной модели стала политика военного коммунизма. Принципиально важно отметить, что ведущий теоретик военного коммунизма Л. Троцкий был хорошо знаком с работой П. Милюкова “Очерки по истории русской культуры” и признавал правоту ряда выводов этой работы (в частности, Троцкий разделял представления Милюкова о роли военно-национального государства как факторе форсированного развития, о приоритетности военно-фискальных потребностей как доминирующем импульсе развития России, о взаимосвязи финансового состояния государства и типа его политической системы (267. С. 84-87). Независимо от того, насколько сознательным было следование Троцкого в разработке концепции военного коммунизма идеям Милюкова о роли военно-национального государства, логика его рассуждений несет несомненный отпечаток работы Милюкова: “Военный коммунизм был, по существу своему, системой регламентации потребления в осажденной крепости” (269. С. 21). Именно в этой атмосфере родилась ключевая идея концепции военного коммунизма — идея милитаризации труда, суть которой — в необходимости применения военных методов в качестве мобилизационного механизма в связи с тем, что рабочая сила представляла единственный капитал в условиях системной разрухи и катастрофической нехватки средств и ресурсов. Именно такой была аргументация Троцкого на IХ съезде партии весной 1920 г. Неизбежным следующим шагом была реабилитация мер принуждения и насилия: в написанной в том же 1920 г. работе “Терроризм и коммунизм” Троцкий утверждал, что использование репрессий для достижения экономических целей является необходимым инструментом пролетарской диктатуры.

Очевидно, что практическая реализация концепции мобилизационной модели означала, что жесткие методы экономического управления неизбежно на том или ином этапе должны были быть дополнены жесткостью политических мер, что нашло отражение в усилении монополии власти не только по отношению к другим партиям (принятая в 1922 г. резолюция XII партконференции предусматривала жесткие меры, вплоть до репрессий, по отношению к небольшевистским партиям; однако ошибочно видеть в этом априорную установку: только на протяжении 1918—1919 гг. вопрос об отношениях с другими партиями обсуждался 70 раз (248*. С. 102), но и в области внутрипартийных отношений, характерной чертой которых с этого времени становятся централизация и милитаризация (ужесточение норм внутрипартийных отношений было отражено в принятом в 1919 г. новом Уставе партии). В этом же году была проведена первая чистка, уменьшившая численность внеармейских парторганизаций вдвое.

Следует отметить, что помимо востребованности мобилизационных механизмов, обусловивших становление в условиях России 20-х гг. жесткого политического режима, формирование последнего было обусловлено еще одним фактором, характерным не только для России и не только для большевиков.

Анализ политической практики возглавляемой В. Лениным партии после ее прихода к власти в полной мере подтвердил правомерность сформулированных на основе изучения опыта германской и итальянской социалистических партий выводов Р. Михельса о неизбежности развития олигархических тенденций в лоне пришедших к власти левых партий: власть — это организация; в условиях организации демократия исчезает, а олигархический партийный бюрократизм является неизбежным продуктом принципа построения организации как таковой (164, 1990, № 1. С. 58-59).

Кроме того, философия и практика большевизма во многом стали последовательным продолжением фанатизма русской дореволюционной леворадикальной интеллигенции. И столь же инструментально, как она, большевики относились к стране и ее населению, рассматривая его в качестве сырого материала, что дало основание Горькому констатировать: Ленин обращается с людьми, как металлург с рудой. Новая политическая элита, в большинстве своем сформированная из внеэлитных (преимущественно разночинная интеллигенция и маргинальные слои) по отношению к управленческой элите царской России социальных категорий, придя к власти, обнаружила поразительную жестокость не только по отношению к прежней элите, но и к своим материнским социальным группам.

Однако справедливость требует отметить, что жесткость сложившейся после 1917 г. политической системы несмотря на “негативную преемственность” дореволюционных традиций левого движения, все же не была априорным принципом большевиков, а во многом явилась реакцией на сложившуюся ситуацию осажденного лагеря и тотальной внешнеполитической изоляции: пришедшие к власти революционеры вынуждены были под давлением обстоятельств отказаться от многих романтических иллюзий и надежд. Отказом от первоначальных теоретических представлений стало и формирование правящего слоя по номенклатурному принципу. Известно, что доктрина Маркса и Ленина, выступившая в качестве теоретического обоснования социального конструирования в ходе социалистической революции, была построена на принципиально иных основаниях, чем те, что были реализованы на практике в СССР: выборность и сменяcемость высших руководителей, партмаксимум (зарплата не выше зарплаты квалифицированного рабочего), отмирание государства, наконец.

Между тем советская реальность весьма существенно отличалась от этих представлений: уже формирование первого советского правительства, состав которого был фактически “проштампован”“II Всероссийским съездом Советов, было отмечено отходом от принципа выборности. В дальнейшем в аппарате ЦК РКП(б) была создана специальная структура, осуществлявшая “подбор и расстановку кадров” — Оргинструкторский и Учетно-распределительный отделы, объединенные в 1923 г. в Орграспредотдел, ставший важнейшей структурой аппарата ЦК партии и традиционно возглавлявшийся влиятельными лицами в составе высшего руководства (в разное время этим отделом заведовали В. Молотов, Л. Каганович, Г. Маленков). И если Оргбюро и комиссии ЦК, готовившие проекты решений ЦК по кадровым вопросам, выступали в качестве механизма ротации высшего эшелона управления, то Орграспредотдел стал механизмом ротации управленцев среднего уровня. Практика номенклатурного назначенчества в противовес выборности была легитимирована на XII съезде РКП(б) в 1923 г. в виде специальной резолюции “По организационному вопросу”, конституировавшей этот принцип в качестве приоритетного при замещении вакансий во всех отраслях управления. В развитие решений съезда в течение 1923 г. был принят ряд постановлений (211), ставших по существу нормативными документами номенклатурной практики рекрутирования и ротации управленческого аппарата высшего и среднего уровней (подробнее см.: 110. С. 26-27).

Однако несмотря на жесткие параметры сложившейся в первые годы советского правления политической системы, номенклатура “первого призыва” была весьма неэффективной. Характерными чертами функционирования новой политической элиты в первые послереволюционные годы стали приобретшая колоссальный масштаб бюрократизация быстро разраставшегося партийного и государственного аппаратов (о масштабах его разрастания свидетельствует тот факт, что за неполный 1921 г. только партийный бюджет поглотил сумму, равную объему кредита, предложенного в этот период Советской России Германией (189. С. 546); неуклонное подминание центральными партийными органами госструктур и постепенная подмена аппаратом ЦК местных партийных органов.

Тотальная бюрократизация государственного и партийного аппаратов была обусловлена как национализацией экономики (что потребовало значительного увеличения управленческого штпта), так и катастрофическим дефицитом элементарных благ, доступ к которым обеспечивали сопутствующие чиновному статусу паек (официально) и возможность взяток (неофициально). Качество управленческой элиты в начале 1920-х гг. было таково, что дало основание Ленину констатировать: “Наш госаппарат, за исключением Наркоминдела, в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху” (131. С. 383). В этом контексте следует упомянуть и гонку за привилегиями, в которую включилось большинство новой элиты. Один из ближайших соратников Троцкого А. Иоффе, наблюдая нравы новой элиты, уже в 1920 г. констатировал: “Сверху донизу и снизу доверху — одно и то же. На самом низу дело сводится к паре сапог и гимнастерке; выше — к автомобилю, вагону, совнаркомовской столовой, квартире в Кремле или “Национале”; а на самом верху, где имеется уже и то, и другое, и третье, — к престижу, громкому положению и известному имени” (цит. по: 41, т. 1. С. 379-380). А в условиях нэпа к 1927 г. масштабы коррупции приобрели такой размах, что известный экономист Ю. Ларин, перечисляя “12 способов нелегальной деятельности частных капиталистов”, выделял самое главное — наличие “соучастников” и “агентов” в государственном аппарате (128, т. 2).

Неэффективность правящего в 1920 — начале 1930-х гг. слоя была обусловлена целым рядом причин. Среди важнейших из них — множественные расколы внутри правящего слоя и существенная разница между характером правящей элиты и основной массы населения. Ведущими мотивами внутриэлитных расколов были концептуальные разногласия по поводу технологии индустриальной модернизации и личная конкуренция — борьба за власть. По нашему мнению, сведение причин внутриэлитного противостояния к борьбе за личную власть значительно упрощает ситуацию и снижает возможности содержательного анализа процессов элитообразоования. Внутриэлитное противостояние было отмечено чрезвычайно сложным переплетением мотивов. Различные этапы внутриэлитной борьбы характеризовались меняющейся конфигурацией мотивов, однако, несмотря на различия в причинах, внутриэлитные разногласия выступали значимым фактором снижения эффективности управления. Устранение внутренней конфликтности элитного слоя представляло собой шаг к созданию элиты мобилизационного типа как эффективного инструмента модернизации в условиях дефицита ресурсов.

Существенная разница социально-психологического облика правящей партийной верхушки и внеэлитных слоев населения, а также правящей элиты и основной массы членов партии (которые были каплей в море крестьянского населения) была обусловлена монополизацией важнейших государственных постов “старой гвардией” — партийцами дореволюционных призывов. Если основную массу членов партии составляли выходцы из рабочих и крестьян, вступившие в партию уже после Октября 1917 г., то костяк партийной элиты составляла “старая гвардия”, вошедшая в состав партии до Октябрьской революции. В 1919 г. лишь 8 процентов численности партии составляли вступившие до февраля 1917 г. и 80 процентов — принятые в ряды партии после Октября (64. С. 276-282).

Чистка 1921-1922 гг., в результате которой было исключено около четверти членов партии, не изменила это соотношение: тонкий руководящий слой большевиков с дореволюционным стажем (около 10 тыс. человек — см. 29, т. 1. С. 207) оставался небольшим островком в огромном море вступивших после Октября 1917 г. Но именно эта категория занимала большинство важнейших государственных постов в начале 1920-х гг., хотя составляла 2,7 % состава партии в 1922 г. (последняя включала в этот период 376 тыс. человек — 264. С. 27). Ленин полагал, что подобные параметры соотношения высшего управленческого эшелона и остальной партии могут стать питательной средой тенденции обособления правящего слоя от основной массы партийцев, предотвратить которую были призваны предложенные им меры в знаменитом “Письме к съезду” в 1922 г. (расширение состава ЦК партии до ста человек за счет рекрутирования выходцев из внеэлитных слоев населения — рабочих и крестьян). Однако в связи с болезнью Ленина его предложения не были реализованы в полном объеме.

Не изменило состав правящей элиты и значительное увеличение численности рядов партии в ходе ленинского призыва 1924 г., хотя в этот период состав партии изменился на треть: численность возросла на 240 тыс. и составила более 700 тыс. чел., так что к 1926—27 гг. партия насчитывала более 1 млн. чел. Однако численность партийцев с дореволюционным стажем составляла один процент. Между тем состав ЦК и в 1927 г. на 93 процента состоял из представителей старой гвардии — большевиков с подпольным стажем (29, т. 1. С. 292). Это дало основание Л. Шапиро констатировать, что организационная структура управления после революции в кадровом отношении практически не отличалась от дореволюционной подпольной структуры (344. С. 236-237).

Подобные параметры правящей элиты свидетельствовали о преимущественно закрытом характере элитного рекрутирования и низких темпах элитной ротации, что было важным фактором снижения эффективности управления в условиях мобилизационного развития. Поэтому политика “выдвижения”, призванная сократить разрыв между партийной элитой и основной массой партийцев (а значит, обеспечить открытый характер элитного рекрутирования), стала существенным компонентом мер по обеспечению эффективности элиты. Учитывая, что подавляющее большинство управленческого аппарата высшего и среднего уровней были членами партии, политика “выдвижения” означала меры по обеспечению интенсивной вертикальной мобильности, открытого характера процесса рекрутирования элиты и высокие темпы ротации элитного слоя. Трагический пик этой политики пришелся на конец 1930-х гг.

На наш взгляд, на процесс эволюции советской политической элиты существенный отпечаток наложили концептуальные разногласия внутри правящего слоя по поводу технологии индустриальной модернизации: задача выживания и развития в ситуации дефицита ресурсов стала ключевой задачей государства, а вопрос об источниках средств, темпах и способах индустриальной модернизации как условии выживания и развития стал центральным вопросом внутриэлитной борьбы, начиная с первой организованной фракции (“левые коммунисты” весной 1918 г.). По существу жесткий внутриэлитный раскол, которым отмечены 1920-е и начало 1930-х гг., в его содержательной интерпретации был отражением столкновения различных концепций развития советского общества, а жесткая внутриэлитная борьба во многом была противостоянием различных представлений о путях, методах, темпах и источниках модернизации. В ходе развернувшейся в середине 1920-х гг. теоретической дискуссии сложились основные концептуальные подходы к осуществлению модернизации страны.

Начало 1920-х гг. было отмечено убежденностью абсолютного большинства высшего эшелона власти в том, что иностранные кредиты и инвестиции являются необходимым условием подъема экономики и ее индустриальной модернизации. Однако надеждам на зарубежную финансовую поддержку не суждено было осуществиться. Это обусловило остроту вопроса об источниках средств для модернизации и интенсифицировало поиск концептуальных подходов к осуществлению модернизации в условиях дефицита ресурсов. О существе основных подходов в ходе теоретической дискуссии первой половины 1920-х гг. дает представление сопоставление позиций Е. Преображенского, отражавшего точку зрения троцкистской оппозиции, и Н. Бухарина, позиции которого в тот период разделяло большинство членов ЦК.

Преображенский в работе “Новая экономика” (1926), явившейся контррепликой на книгу Бухарина “К вопросу о закономерностях переходного периода”, полагал, что в условиях дефицита необходимых для индустриального роста ресурсов (прежде всего финансовых), а также в связи с этической неприемлемостью для социалистического государства колониального типа использования ресурсов и невозможностью дальнейшего ограничения потребления, и без того чрезвычайно скудного, неизбежным и правомерным является изъятие прибавочного продукта для нужд индустриализации не только из сферы социалистического сектора, но и из иных секторов экономики, имея в виду прежде всего сельское хозяйство — преимущественно индивидуальное. Более того, предлагавшаяся Преображенским тактика изъятия ресурсов из деревни предполагала практически полное изъятие прибавочного продукта, что в перспективе означало фактическое вытеснение альтернативных социалистическому секторов экономики. В этой связи Преображенский употреблял такие понятия, как “экспроприация” и “эксплуатация”, и сравнивал процесс перекачки средств из деревни (которая в этом случае выполняла роль внутренней колонии) в город с процессом перекачки средств из колоний в метрополии. Перефразируя известный термин Маркса, Преображенский определил отчуждение прибавочного продукта несоциалистического сектора экономики в целях форсированной модернизации промышленности как “первоначальное социалистическое накопление”. При этом Преображенский считал, что чем более отсталой на старте является начавшая индустриализацию страна, тем более неизбежный и тем более интенсивный характер носит необходимость эксплуатации одного сектора экономики другим, рассматривая эту закономерность в качестве “основного закона социалистического накопления”.

Позиция Бухарина, с которой в первой половине 1920-х гг. было солидарно большинство высшего эшелона власти, была более взвешенной: не отрицая необходимость перераспределения ресурсов в пользу социалистической промышленности, он вместе с тем полагал, что тактически это перераспределение не должно означать полное вытеснение несоциалистического сектора из экономики, и высказывался в пользу многоукладности экономики, мотивируя это тем, что жесткая по отношению к деревне налоговая и ценовая политика — и в перспективе деградация индивидуальных хозяйств — сократят их возможности в качестве источника финансирования индустриальной модернизации, в то время как расширенное воспроизводство частного крестьянского хозяйства (знаменитый лозунг “обогащайтесь!” родился именно в ходе этой полемики) будет способствовать расширению возможностей финансирования индустриальной модернизации, которая будет тем более успешной, чем более продуктивным будет накопление в крестьянском секторе. Принципиальным в позиции Бухарина было отрицание форсировки: крылатой стала фраза о необходимости “черепашьего шага” социалистического строительства.

Очевидно, что предлагавшаяся Бухариным тактика была заведомо более предпочтительной не только в связи с ее бульшей по сравнению с концепцией Преображенского экономической эффективностью, но и в связи с очевидными социальными издержками плана Преображенского, ставящими под угрозу политическую стабильность в обществе в связи с неизбежными потрясениями в деревне. Однако эта тактика была рассчитана на наличие другого ресурса — временного; между тем последующие за дискуссией события продемонстрировали его отсутствие. В 1923—27-х гг. и большинство членов ЦК, и Сталин выступали за безусловную поддержку позиции Бухарина (хотя в той или иной мере в ходе дискуссии обеими сторонами признавалась необходимость частичного изъятия продукта деревни в умеренных и щадящих формах). Однако ситуация внутреннего и внешнего кризиса 1927-28-х гг. вынудила руководство в лице Сталина на практике реализовать модель форсированной модернизации, что неоднократно подчеркивалось оппозицией — и правой, и левой. В “Преданной революции” Троцкий писал, что тактика коллективизации и индустриализации заимствована у левой оппозиции, а Бухарин называл Сталина неотроцкистом.

Важно констатировать, что переход “генеральной линии” к концепции форсированной модернизации был вынужденным и крайне болезненным. Даже Троцкий, цитируя выступление Сталина в апреле 1927 г. о том, что приступить к строительству Днепрогэса в тот период значило то же, что для мужика покупать граммофон вместо коровы, признавал, что переход к политике форсированной коллективизации был неохотным и медленным (269. С. 34), что ускорение темпа индустриализации происходило “эмпирически, под толчками извне, с грубой ломкой всех расчетов и с чрезвычайным повышением накладных расходов” (269. С. 28).

Был ли переход к форсированной модернизации продиктован глубиной кризиса, представляя собой наиболее эффективный выход из ситуации, или он был продуктом грубого произвола? Важность ответа на этот вопрос обусловлена тем, что именно в рамках сформировавшейся в период с конца 1920-х до конца 1930-х гг. политической системы окончательно сложилась модель элитообразования, просуществовавшая до 1991 г. Если формирование жесткой политической системы мобилизационного типа в 1920—30-е гг. было объективно обусловлено, то следует признать, что доминировавшая в СССР номенклатурно-бюрократическая модель процесса элитообразования, по существу, как было показано выше, имманентная мобилизационному развитию, является неизбежным следствием избранной модели развития.

В этом случае иерархически организованная, с жестко вертикальным подчинением верховной власти, строго централизованная и даже милитаризованная элита, формирование которой происходит по принципу “привилегии за службу” и способом ротации которой является чистка, предстает в качестве неотъемлемого элемента модели.

Как было отмечено выше, ключевой проблемой модернизации 1920—30-х гг. была проблема источников финансирования. В условиях отсутствия внешних источников финансирования модернизация могла быть осуществлена только за счет внутренних ресурсов. Поскольку фонд накопления в промышленности был исключительно низким, рассчитывать оставалось только на финансирование индустриализации за счет увеличения товарного производства в деревне, прежде всего за счет увеличения производства товарного хлеба. Однако к 1927 г. производство крайне необходимого товарного хлеба существенно упало: по сравнению с 1909—13 гг. среднегодовая товарная продукция зерновых в 1923—27 гг.. уменьшилась почти в два раза (143. С. 185).

Среди важнейших причин кризиса хлебозаготовок эксперты называли низкие заготовительные цены на зерно, “ножницы” цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, нехватку промышленных товаров, что дестимулировало рост товарных продаж зерна крестьянами. Однако известный отечественный статистик В. Немчинов (на данные которого опирался Сталин в принятии решений о форсированной коллективизации) показал, что главная причина зернового кризиса 1927—28 гг. коренилась не в “ножницах” цен и не в нехватке промышленных товаров, а в структуре сложившегося после 1917 г. сельского хозяйства, в рамках которого были ликвидированы крупные помещичьи хозяйства и значительно снизился удельный вес кулацких хозяйств, выступавших основными производителями товарного хлеба. Поэтому форсированная коллективизация индивидуальных крестьянских хозяйств предстала в качестве условия изыскания инвестиций для индустриализации.

В этой связи следует отметить, что радикальное изменение структуры сельского хозяйства в пользу индивидуальных крестьянских хозяйств после 1917 г. означало реализацию столыпинской мечты о фермерском сельском хозяйстве в России. Однако следует также отметить, что после 1917 г. столыпинский проект был реализован в значительно более благоприятных условиях: после 1917 г. раздел поместий устранил бывший крестьянским кошмаром земельный голод; между тем столыпинская реформа, как известно, не предусматривала ликвидацию помещичьего землевладения. Кризис 1927—28 гг. стал еще одним доказательством того, что столыпинский курс на фермерское сельское хозяйство даже в значительно более благоприятных условиях, покончивших с нехваткой земли, был не только не способен стать источником накопления необходимых для осуществления индустриализации средств, но и был не в состоянии прокормить население страны.

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: