Глава II. Платон. I. Век Платона

Глава II. Платон

I. Век Платона

Литература[59]: К. Бюхер. Происхождение народного хозяйства. Э. Мейер. Экономическое развитие древнего мира. Ed. Meyer. Geschichte des Alterthums, V Band. В. Бузескул. История афинской демократии. СПб., 1909. Белох. История Греции, I—II. Р. Пёлъман. История античного коммунизма и социализма. СПб., 1910. 0. Neurath. Antike Wirtschaftsgeschichte. Leipzig, 1909. P. Guiraud. Etudes economiques sur l’antiquite. 2–me ed. Paris, 1905. Otto Neurath. Zur Auschaung der Antike iiber Handel, Gewerbe, und Landwirtschaft. Dissert. 1906.

Чтобы понять как следует социальное мировоззрение Платона, необходимо познакомиться с той средой, которая его окружала, и с теми запросами, которые ставила пред ним жизнь, нужно узнать политическую, социальную и нравственную атмосферу Греции того времени. История афинской республики IV в. до P. X., эпохи расцвета даровитейшего из народов, представляет собою совершенно исключительную страницу в истории человечества. В своей государственной жизни Афины радикально осуществили демократические начала. Это была демократическая республика и притом с народовластием, выраженным с такой решительностью, которая почти не имеет себе равной в наших современных республиках. Народ афинский в своем целом или в виде многочисленных коллегий, в которых по очереди участвовали почти все граждане, творил закон, суд и управление. Это торжество демократии, однако, обнаружило скоро и свою оборотную сторону, именно — признаки начинающегося упадка. Торжество демократии в Афинах не только не привлекло к себе лучшие умы и людей своего времени, но скорее их от себя оттолкнуло[60]. Каким образом это произошло? Прежде всего, нужно сказать, что это крайнее торжество демократии, непосредственное народоправство, повлекло за собою (по оценке такого компетентного исследователя, как Эдуард Мейер) состояние крайней неустойчивости, приближающейся к анархии. По его словам, после Перикла в Афинах настоящего правительства не было; или (по выражению Белоха) Афины, если и имели министерства, то не имели кабинета, т. е. объединенного правительства[61]. По характеристике того же самого Белоха, «демократия была в значительной степени сама виновата в том, что общественное мнение стало отворачиваться от нее. Равноправие для всех — таково было магическое слово, посредством которого эллинская демократия в эпоху первых персидских войн низвергла существовавшие политические формы, чтобы на место их поставить владычество большинства. Теперь, когда цель была достигнута, начали сознавать, что действительность имеет совершенно иной вид, чем теория. Низшие слои общества еще далеко не были подготовлены к пользованию теми обширными политическими правами, которые им предоставлял демократический строй. Что могли понимать в вопросах внешней политики или в сложных финансовых и административных вопросах те пролетарии, которые наполняли народные собрания и голоса которых имели решающий перевес? Масса должна была неизбежно становиться слепым орудием в руках тех, кто умел приобрести ее доверие. Между тем самым верным и вместе с тем и самым простым путем к этому было доставление народной массе материальных выгод на счет отечества. Даже такой человек, как Перикл, вынужден был делать больше уступок этим обстоятельствам, чем следовало бы, чего же можно было ожидать от менее честных государственных деятелей. Таким образом, в течение немногих десятилетий развилась демагогия, которая угождала низменным инстинктам толпы, чтобы, опираясь на нее, эксплуатировать государство в свою пользу»[62]. Чтобы понять самую существенную социальную особенность афинской демократии, нужно припомнить, что собственно демос, народ, состоял лишь из полноправных и свободных граждан, к которым не принадлежали ни рабы, ни полуграждане (метеки). Афинская республика была, при всей ее демократической форме, в сущности олигархической или даже аристократической формой правления[63]. Афинское государство держалось на фундаменте рабства, и этого никогда не нужно забывать. Рабы, естественно, создавали сильную конкуренцию труду свободных, а кроме того, при ремесленном характере промышленной техники спрос на труд был вообще неизмеримо слабее того, какой предъявляет теперешняя капиталистическая индустрия.

Потому греческий мир знал безработицу в городах в значительных размерах. В виду этого естественно, что свободные граждане, не находя работы, оказывались в необходимости искать поддержки в своей нужде от государства; а так как государство было, в сущности, они сами или их уполномоченные, то естественно, что эта поддержка являлась в таких размерах, насколько это было только возможно. Благодаря этому устанавливается в Афинах (как потом в Риме) нечто подобное тому, что мы можем назвать в настоящее время системой государственного социализма, т. е. государственная организация общеполезных работ для доставления занятий неимущим. Так как Афины в то время стояли во главе греческого союза и в их руки попала казна этого союза, то они оказались в обладании довольно больших денежных имуществ. Вследствие политических успехов хозяйственное положение афинской казны с 480 г. все более и более улучшалось. И Афины стали наиболее значительным городом побережья Средиземного моря. Политическое могущество Афин позволяло государству содержать и обеспечивать значительную часть населения. Средства доставлялись или податью союзных городов, или войнами. Поскольку афинское население не обеспечивалось жалованьем судей, воинов, пенсиями, оставалось сделать что–нибудь для него общественными работами. Пока деньги распределялись в качестве заработной платы, процветали ремесла, промышленность, торговля. Уличные рабочие, каменщики, плотники, ваятели, металлурги, резчики имели работу, а также занимались транспортировкой нужных материалов. Фабриканты и ремесленные хозяева стояли во главе обширных полков рабочих, рекрутировавшихся из беднейших слоев населения. Государство в век Перикла было одним из главных работодателей. Но оно заботилось не только о работе, но даже — в гораздо большей степени — и о публичных местах для гимнастики, банях и других устройствах[64]. Так создавались те портики и храмы, остатками которых мы любуемся и сейчас. Но этим не исчерпывается «государственный социализм» Афин. Рядом с системой общественных работ для поддержания нуждающихся в Афинах входит в обычай раздача так называемого «феорикона», «зрелищных» денег, т. е. для театра, для развлечения. Под этим именем выдавались субсидии во все увеличивающемся размере. Эти выдачи, конечно, истощали казну и подрывали благосостояние афинской республики. Но это не было единственным средством для поддержания афинских граждан; другим средством был их заработок как политических деятелей. Вследствие того, что почти каждый из афинян участвовал в той или другой форме в общественных делах, он затрачивал на это много времени. Если даже только три дня в месяц бывало народное собрание, куда собирались все полномочные граждане, то оно продолжалось с утра и до вечера, а вычет трех дней для рабочего человека, конечно, не был легким. Кроме того, приходилось участвовать и в других коллегиях — все это требовало времени. Поэтому решено было выдавать жалованье за участие в этих должностях. Это жалованье было, конечно, для громадной массы бедняков одним из средств привлечения их к этим общественным обязанностям. «Особенно пострадало от этого судопроизводство; этот порядок привел к тому, что бедные стремились попасть в суд присяжных, потому что гораздо было удобнее получать плату за заседание в суде, чем зарабатывать свое пропитание в поте лица. Но по мере того, как суды переполнялись простонародьем, зажиточные люди все более уклонялись от участия в них: скудное вознаграждение не имело для них значения, а исход дела все–таки зависел от голосов пролетариев, составлявших большинство между присяжными. Притом не особенно приятно было также просиживать по полдня среди смрадной толпы. Таким образом, народный суд постепенно сделался достоянием низших классов, и образовался тот пролетариат присяжных, который с такой несравненною живостью рисует комедия. Но невежество и темнота этих судей не была еще наибольшим злом. Там, где дело шло только о гражданском иске и где исход процесса лично для присяжных не имел значения, в большинстве случаев можно было ожидать, что они решат дело по своему крайнему разумению и добросовестно; но гораздо большим злом было то обстоятельство, что, по закону афинскому, осужденные по политическим процессам лишались всего имущества в пользу казны, а так как деньги эти, обращенные в пользу казны, шли на общественные работы и на плату присяжным, то для афинского демоса было большим соблазном злоупотреблять правом конфискации»[65]. «Приговоры зависели часто от состояния денежной кассы; присяжные иногда прямо, без всяких стеснений говорили, что если они не обвинят подсудимого, особенно богатого, то не будет денег, чтобы выдать им плату за исполнение обязанностей судьи, и гелиасты[66] осуждали, чтобы из денежного штрафа, наложенного на обвиненного, или из его конфискованного имущества получить плату»[67].

К этому периоду афинской республики относится и распространение «сикофантства», которое сделалось постоянным учреждением афинской республики. Сикофанты были добровольные сыщики, говорившие свое «слово и дело». Афинская демократия, назначавшая вознаграждение за сикофантство, превратила и его в ремесло. В Афинах были профессиональные сикофанты. В Аристофановых «Птицах» представитель этой профессии говорит: «Что делать? копать землю я не умею». Рода своего он, впрочем, не постыдит: уже дед его занимался сикофантством. «Сикофант, по выражению некоторых, — говорит Демосфен, — это “собака демоса”, которая тех, кого выдает за волков, не кусает, а наоборот — овец, которых будто бы защищает, сама пожирает. Его ум не направлен ни на одно доброе государственное дело. Сикофант не занимается ни искусством, ни земледелием, ни каким–либо ремеслом, ни с кем не вступает в дружественное общение. Он ходит по площади, как ехидна или скорпион, подняв жало, поворачивая его туда и сюда, озираясь, кому бы причинить беду, или поношение, или какое–либо зло, и, повергнув в страх, взять с него деньги… Непримиримый, блуждающий, необщительный, он не знает ни любви, ни дружбы, ничего такого, что испытывает обыкновенный человек»[68].

Итак, господин Афинской республики — демос — в то же время находился в далеко не утешительном социальном положении, и это несмотря на всю государственную поддержку. В сущности, положение бедных граждан всецело было связано с международным положением республики: удастся наполнить государственную казну союзными или же завоеванными деньгами — афинский демос получает источник богатства; не удастся — наступает государственное банкротство.

Большое значение, как уже сказано, здесь играет институт рабства. Нужно отметить, что в Афинской республике рабство вообще не было суровым. Конечно, положение раба было нелегко и в Греции уже по той причине, что рабами были захваченные военнопленные, это во всяком случае было состояние неволи, но здесь не было той жестокости, которую мы встретим в Риме. Кадры рабов пополнялись варварами, т. е. негреками, привозимыми из Лидии, Фригии, Сирии, Фракии, Скифии, причем количество рабов было почти равно количеству граждан, около 40–60 тысяч, не считая женщин и детей. В эпоху развития демократии мы видим рабов в доме, в поле, в лавке, в банкирской конторе, в мастерских, на тогдашних фабриках, на торговых судах и особенно в рудниках[69]. Редко кто из состоятельных афинян не имел одного или двух рабов; другие содержали их несколько десятков, у отца Демосфена на фабрике мечей было 32–33 раба, у Лисия — 120, а Никий в рудниках имел 1000. Главными рынками рабов были Делос, Византия, а также Афины. Наибольшее развитие рабства связано было с успешными войнами, а когда успешные войны прекращались, прекращался и приток рабов. Каково было влияние рабства в экономическом отношении, ясно само собою, — мы с этим вопросом еще столкнемся в римской истории. Рабский труд во всяком случае является конкурентом свободного труда, деградирует его. Там, где работают рабы, в этих областях производства обесценивается свободная рабочая сила или же совсем вытесняется, и этому не могли помочь ни государственные жалования, ни подачки в виде феорикона.

Благодаря рабству и привилегированному положению демоса в государстве, хозяйственный труд вообще не пользовался уважением, общественное мнение древности, отразившееся и в литературе, относится к производительному, особенно же физическому, труду с презрением[70]. Нам придется еще не раз с этим встретиться.

Вследствие естественного процесса экономического расслоения, разделение первоначально однообразного социального состава на классы богатых и бедных и в связи с безработицей, в Афинах в эпоху республики, торжества демократии, наблюдаются обостренные социальные антагонизмы. Афинская республика, несмотря на свой демократизм, должна, по справедливому замечанию Эд. Мейера, называться плутократической, т. е. государством богатых, в котором преобладающее влияние имел капитал. Но богачи чувствовали себя необеспеченными, постоянно ждали социальной революции, и пропасть между богатыми и бедными зияла постоянной угрозой. Отдельные эпизоды социальной революции, вспыхивавшей то здесь, то там, сохранила нам история.

Могущество этой идеи было так велико, что даже люди, нисколько не сочувствовавшие демократическому строю, не могли избегнуть ее влияния; мы встречаем ее в политических утопиях этого времени в форме требования разделить либо самую собственность, либо только доходы, приносимые собственностью. Было сделано и несколько попыток применить эту теорию на практике. Так, в Леонтинах в 423 г. было решено вновь разделить всю земельную собственность между всеми гражданами, ввиду чего состоятельные классы отдались под покровительство сиракузян и с их помощью изгнали из страны чернь и ее вождей[71]. То, что здесь не удалось, было — по крайней мере, отчасти — осуществлено Дионисием в Сиракузах после того, как он захватил власть с помощью пролетариата; когда тирания пала, народ потребовал повторения этой меры, чему, однако, вначале воспрепятствовал Дион, но впоследствии, при Тимолеоне, она была приведена в исполнение[72]. На Самосе в 412 г. землевладельцы были с помощью афинян убиты или изгнаны и их дома и земли разделены между народом[73]; однако восемь лет спустя Лисандр восстановил прежних владельцев в их правах. Вообще почти каждый сколько–нибудь глубокий политический переворот сопровождался более или менее радикальным изменением имущественных отношений. И если к таким крайним мерам, как только что упомянутые, прибегали довольно редко, то над головами состоятельных людей все–таки постоянно висела, как дамоклов меч, возможность конфискации их имущества[74].

По словам одного из новейших исследователей, в каждом бедном гражданине тогда скрывался социалист[75]. Одному из демагогов приписывают слова: «Имущественное равенство есть начало свободы, а бедность для неимущих — начало рабства». «Высшие сословия на родине, все равно как иноземные неприятели, оказываются прирожденными врагами бедного человека». По словам Исократа, народ в Аргосе тешится избиением богатых граждан и, устраивая такое побоище, радуется сильнее, нежели радуется, умерщвляя неприятеля.

Это настроение нужно еще связать не только с пауперизмом пролетариата, но и с упадком афинского земледелия, который наступил вследствие постоянных войн и соперничества заграничного земледелия.

По всей литературе того времени проходит в качестве господствующего настроения этот мотив социальной вражды, беспокойства, обострения классовых интересов и разочарования в чисто политической демократии. У одних, у патриотов, это вызывается мотивами идеального и политического характера; они видели, что трудное дело сложного государственного управление попадает в сильные, но, во всяком случае, ненадежные руки; для других это было непосредственной опасностью социальной революции, которая стояла у дверей. «Можно простить беднякам, — говорит один из современников, — если они заботятся не о государственных делах, но думают только о том, как просуществовать сегодняшний день. Кто не опечалится, когда он видит, сколько граждан ждет жребия перед дикастерием[76] ради хлеба насущного, будут ли они иметь его или нет; как они за плату в золотых одеждах участвуют в хорах, а зиму проводят в одежде, которую я и описать не могу».

Это суждение отражает, так сказать, среднее общественное мнение имущих классов той эпохи; отрицательное отношение к демократии у разных элементов общества назревало все более и более.

Под влиянием этого среди афинского общества все шире и шире распространялось стремление, если не к монархии, то к аристократической олигархии, идеалом которого стала Спарта с ее консерватизмом и общественной устойчивостью. Афинское юношество, золотая молодежь, одевается в спартанские костюмы и короткие плащи, отказывается от обуви — это входит в моду. Эта сама по себе безобидная мода отражает ту перемену общественного настроения, которая чревата была потом очень серьезными историческими событиями. Среди же афинского демоса, между неимущими, развивается такое настроение, которое с известной натяжкой можно назвать вместе с Пёльманом социал–демократическим или социал–революционным. Насколько такое настроение было разлито среди масс, видно из одной комедии Аристофана, носящей название «Женщины в народном собрании» (Экклезиасузы).

В этой комедии Аристофан высмеивает и социализм, и женскую эмансипацию. Он рассказывает, что женщины явились в народное собрание, захватили в свои руки власть, отменили частную собственность, установили общность имущества и, между прочим, общность мужей, но характерно, что когда их предводительницу спросили, кто будет исполнять черную работу, то ответ был: «рабы». Конечно, Аристофан был комик, и его пьесу можно рассматривать как шарж, но, очевидно, были явления, которые давали почву для такого преувеличения.

Таким образом, эпоха Платона в политическом отношении знаменует собой кризис демократии; в экономическом отношении она знаменует собой кризис старого хозяйственного строя, основанного на политической и экономической эксплуатации благодаря удачным войнам. Кроме того, эта эпоха отмечена широким развитием капиталистических антагонизмов, классовой вражды и настроений социалистического характера. Платон говорит прямо, что наше государство представляет собою два города — бедных и богатых, которые ничего общего между собою не имеют. И тот же Платон выражает мнение, что в демократии невозможна никакая общественная деятельность.

К этому политическому и социальному кризису присоединился еще и духовный кризис мировоззрения. Внешним образом этот кризис связывается с деятельностью софистов и сводится к распространению полуобразования и упадку прежних органических верований и религиозных воззрений. Новые начала жизни не способны были заменить утраченную веру; не способны были сделать это и новые учителя мудрости — софисты. Софист — значит преподаватель мудрости, профессор философии. Однако они не были прежними философами, любящими мудрость в собственном смысле. Софисты являются не искателями истины, преданными ей до самозабвения, а скорее ее торговцами или, по крайней мере, ее преподавателями. Это были научно–образованные литераторы, которые открывали платные лекции, преподавали всевозможную мудрость всем, кто мог платить. Они зарабатывали большие деньги, потому что на знание и на эти лекции был в то время большой спрос, так что у наиболее знаменитых между ними не было отбоя от учеников. Софисты появляются не только в Афинах, но и вообще в наиболее значительных городах Греции: они появляются повсеместно и в большом количестве, учат не только философии в узком смысле, но и всем вообще наукам, какие ведала древность. Более всего, по–видимому, придавали они значение литературе, литературной форме, литературному образованию. Возможно, что в этом отношении они оказали влияние на Платона, который является замечательным стилистом. Это внимание к литературной форме, к слову, не обходилось без того, чтобы этой форме не приписывалось значения больше, нежели она имеет. Красивую форму легко придать тому, что не имеет в себе внутренней убедительности, особенно если к этому присоединяется соревнование, борьба самолюбия и такая толпа, как афинская, жаждущая красивого и яркого слова. Но, любя блестящую форму, прежние греки верили в философию, в научное знание. Софисты же выражают собою скептическое, внутренне безразличное отношение ко всякой теории, ко всякой философской системе. Доказывать положение можно с различных точек зрения и с большей или меньшей убедительностью. Отсюда и задача доказательства, то есть задача отыскание истины и раскрытие ее, есть скорее дело искусства спорящего или лектора. Отсюда развивается равнодушие к истине, тот опасный субъективизм, который провозглашает идеал отдельной личности со всеми ее случайными прихотями высшей, единственной мерой вещей, мерой истины[77].

В эту эпоху нравственного декадентства на афинской площади появляется странного вида лицо, тоже преподаватель мудрости, но не берущий за это деньги, тоже как будто софист, но в то же время высмеивающий софистов, вы догадываетесь, что я говорю об учителе Платона — Сократе. Нельзя касаться ни с какой стороны учения Платона, не затрагивая его духовного отца Сократа.

Сократ, деятельность которого относится к 469–399 гг., был простого происхождения: его отец Софрониск быль ваятель, а мать Фенарета — повивальная бабка. Внешность его была безобразна и, как говорит Платон, напоминала сатира. К этому присоединялось полное неглижирование своею внершостью и отсутствие модной утонченности. Этот человек словоохотливо вступает в разговор с каждым встречным и производит колоссальное впечатление на современников и потомство, сохранившееся на всю историю[78] [79] [80]. Гениальный его ученик Платон все свои лучшие идеи влагает в уста этого Сократа. Как известно, большинство сочинений Платона написаны в виде диалогов между Сократом и кем–нибудь другим, причем изложение истины Платон поручает Сократу. В противоположность индифферентизму и отрицанию всякой ценности высшего порядка у софистов, у Сократа на первый план выступает искание высшей ценности и смысла жизни. Вместо интереса к временному и случайному он проповедует служение высшему благу. Формулировать положительные идеи Сократа очень затруднительно, так как он ничего не писал, а писали о нем только другие. Сам Сократ был более заинтересован в искании истины, нежели в придании ей какой–либо определенной формы.

Значение его в истории мысли состоит в том, что он заставлял искать истины. Он говорил, что сам ничего не знает, и проповедовал как высшую мудрость сознание: «Я знаю то, что я ничего не знаю», — каждого заставляя это почувствовать и признать. Опустись в глубину своей души и прислушайся к внутреннему голосу, который звучит там — как бы говорит Сократ своим слушателям. Целью же исканий Сократ ставил не внешнюю теоретическую истину, но жизненно–практическую — познание блага и осуществление блага в личной праведности, воплощение блага в жизни. Есть высший разум в нас и есть высший разум вне нас и выше нас. Сократ смеется над теми, которые считают, что разум существует только в наших телах, в наших мозгах, а не присущ всему остальному мирозданию. «Думаешь ли ты, что в тебе есть нечто разумное, а вне тебя ничего разумного нет? Ты знаешь, однако, что тело твое заключает в себе небольшую частицу земли и воды, которые сами по себе так велики и обширны; ты знаешь также, что оно устроилось из малых частиц остальных великих стихий. Как же ты думаешь, что ты по счастливой случайности один вместил в себе разум, которого нет более нигде, что все сущее в своей беспредельной величине и бесчисленном множестве благоустроено слепой и неразумной силой». И кажется, еще большее впечатление, нежели про изводила жизнь и учение этого праведника, произвела его мученическая смерть, художественно описанная Платоном в диалоге «Федон, или о бессмертии».