 |
От социального восприятия к социальному познанию 6 глава
|
|
|
|
Эти проблемы лучше всего рассмотреть на наиболее распространенном процессе социальной категоризации — на том, как осуществляется категоризация всякого вновь встреченного человека. Поскольку многие из нас, воспринимающих, являются «когнитивными лентяями», нам хочется осуществить категоризацию немедленно. Легче всего в данном случае категоризировать вновь встреченного человека, просто поместив его в категорию «человек». Мы при этом как бы «атакуем» поступивший к нам социальный стимул. Это нужно, чтобы как-то начать взаимодействие с ним. Потом, позже, можно продолжить категоризацию, относя встреченного человека к группам по полу, возрасту и т.д.
Продолжение процесса социальной категоризации детерминировано рядом факторов. Чаще всего в экспериментах фигурируют два таких фактора: «жизненность» (яркость), которая проявляется как эмоциональная заинтересованность объектом, и «первичность», обусловленная, как неоднократно отмечалось и в более ранних исследованиях, порядком предъявления информации. Так, предложение категоризировать увиденные в фильме объекты давало такой результат, что категоризация осуществлялась быстрее и точнее в том случае, когда испытуемые просматривали цветной, а не черно-белый фильм. Достаточно интенсивно проявляли себя при этом и такие мотивационно-эмоциональные характеристики воспринимающего, как его настроение. Люди, позитивно настроенные, легче ориентировались, в какую категорию поместить тот или иной объект. В примере с просмотром фильма выяснилось, что после легкого, веселого фильма категоризация осуществлялась эффективнее, чем после документального фильма, хотя и в том и в другом случае демонстрировались одни и те же объекты.
|
|
|
Что касается роли первичности предъявленной информации, то по тому же самому принципу «когнитивного лентяя» человек легче, немедленнее категоризирует объект только что предъявленный: просто он «хватается» за то, что быстрее приходит в голову. Т. Хиггинс и Г. Кинг предложили различать две разновидности оценки, которую используют люди при категоризации: хроническую и моментальную. Последняя в большей мере зависит от сиюминутного социального контекста, т.е. от наличной ситуации, в условиях которой приходится осуществлять процесс категоризации. Так, выявлено, что студент вечернего отделения, которого испытуемый встретил на занятиях в университете, категоризуется по принципу «помещения» его в какую-то категорию (группу), связанную с характеристикой его учебных успехов, а вовсе не по его «длительной» принадлежности к категории, с которой он связан по работе в фирме. «Хроническая» оценка предполагает более длительный и вместе с тем основательный процесс отнесения человека к определенной группе.
Какими бы дополнительными трудностями ни обрастал процесс социальной категоризации, он неизбежно происходит. Встает вопрос о длительности этого процесса. По-видимому, можно утверждать, что в отличие от категоризации физических объектов продленность или приостановка процесса социальной категоризации зависит от того, насколько субъект восприятия заинтересован во взаимодействии с воспринимаемым объектом. Если эта заинтересованность отсутствует, процесс категоризации завершается: девушка, заинтересованная в знакомстве с молодым человеком, после его категоризации как «женатый мужчина» может утратить к нему интерес и поэтому далее не продолжать процесс более «подробной» категоризации. Напротив, наличие заинтересованности в продолжении взаимодействия переводит процесс категоризации как бы на новую ступень.
|
|
|
Эта ступень характерна тем, что после «первичной» категоризации мы начинаем выявлять у познаваемого объекта признаки, которые так или иначе дополняют категорию. Такими признаками выступают определенные личностные черты, если воспринимается другой человек. При дополнении категории, к которой был ранее отнесен воспринимаемый нами субъект, новыми чертами могут возникать две различные ситуации: когда вновь воспринятые черты «вписываются» в начальную категорию и когда они противоречат ей. Если получено подтверждение правильности определенной категории, процесс категоризации при построении первого впечатления можно считать законченным: объект восприятия, как нам кажется, надежно «помещен» в категорию. В противном случае приходится переосмысливать первичную категоризацию. Этот процесс обозначается как процесс рекатегоризации: встреченный женатый мужчина категоризирован как «весьма преуспевающий независимый человек» и вдруг выясняется, что дома он сам готовит обед. Строится целый ряд предположений относительно причин этого (включается механизм каузальной атрибуции). На их основе выделяется либо такая черта, что интересующий нас субъект — «под каблуком у жены», либо, что он просто имеет несчастье быть женатым «на весьма занятой, работающей женщине». И в том и в другом случае приходится осуществлять рекатегоризацию — «переводить» воспринятого человека в какую-то иную категорию.
Как видно, на пути осуществления социальной категоризации возникает целый ряд «угроз» адекватности построенной картины окружающего мира. Нет и не существует гарантий против возможных искажений, сопутствующих обыденному познанию. Тем интереснее некоторые попытки выработать хотя бы самые общие рекомендации. Такая попытка предпринята, в частности, Э. Аронсоном. Возможно, полезно прислушаться к его советам: быть осторожным с теми, кто пытается сконструировать для вас категории; использовать разные способы категоризации (рассматривать явление под разными углами зрения); уделять достаточное внимание индивидуальным характеристикам людей и явлений; главное — отдавать себе отчет в том, что вы не гарантированы от ошибки [14, с. 169].
|
|
|
Все сложные модификации, которые претерпевает процесс социальной категоризации, связаны с еще одним весьма своеобразным когнитивным процессом — эвристикой.
Эвристики
В отличие от философской традиции употребления этого термина, в психологии социального познания он обозначает сокращение или правило произвола, применяемое нами для того, чтобы высказать суждение, для которого имеем недостаточную или неопределенную информацию.
Вместо того чтобы всесторонне поразмыслить о воспринимаемом объекте, установить все его связи и отношения, обработать всю доступную информацию, эвристика используется для быстрого решения, основанного на произвольно сформулированном Правиле. Эвристика и представляет собой такое «упрощенное правило принятия решения» [130, р. 253]. Набор таких правил является своеобразным сводом тех принципов, на основании которых возникают различные субъективные вкрапления в процесс освоения социальной информации. Иными словами, эвристика не претендует на получение знания, опирающегося на нормы логики, но зато обеспечивает некоторый компромисс между рациональным и когнитивно «экономным» выводом. Она является своеобразным сводом тех принципов, на основании которых возникают различные субъективные вкрапления в процесс освоения социальной информации.
В конечном счете эвристика, трактуемая таким образом, очень близка к психологике, основной стержень рассуждений которой строится по принципу: «вообще-то это должно быть так, но я думаю, что это не так». Эвристика рекомендует добывать по крохам недостающую информацию. Однако когда эти крохи крайне незначительны, она тем не менее «подвигает» человека отваживаться на вывод или на выведение какого-то суждения. В определенном смысле предложения эвристики соотносятся с идеей «корреспондентного выведения», рассматриваемого в теориях атрибутивных процессов. Правда, там рекомендовалось строить вывод («выведение») на основе соответствия следствий причинам, здесь делается несколько иной акцент.
|
|
|
А. Тверский и Д. Каннеман различают «эвристику представленности» и «эвристику наличности (доступности)» [159]. В первом случае речь идет о том, что человек имеет тенденцию рассматривать какие-либо факты как более широко представленные, чем они есть на самом деле. Приводится такой житейский пример: студентам предлагались два различных теста на выявление уровня интеллекта, один из которых длился час, а другой — десять минут. Когда их спросили, какой тест заслуживает большего доверия, большинство ответили — часовой тест. Такой ответ основан на распространенном мнении, что более длительный по времени тест наиболее серьезен, а потому и вызывает большее доверие. Таким образом, информация о более широкой представленности какого-либо явления позволяет с большей легкостью категоризировать его, опираясь именно на это его свойство. При этом под «более широкой представленностью» может подразумеваться не обязательно действительно более широкое распространение того или иного явления, но и более распространенное мнение о чем-то, как это имело место с оценкой более «длительного» психологического теста.
Такая стратегия часто приводит к совершенно необоснованному суждению. В примере Д. Майерса это видно очень ярко: дано описание некой Линды, которой 31 год, по профессии она философ, активно интересуется социальными проблемами. Вам предлагается ответить: является ли она кассиром или кассиром и в то время активисткой феминистского движения? Чаще всего выбирают второй ответ, так как полагают, что интерес к социальным проблемам вероятнее у феминистки, чем просто у кассира [69, с 133]. В действительности такой ответ отнюдь не безусловен. Вспомним по этому поводу пример Р. Нисбета и Л. Росса: они рассказывают своим студентам о том, что у них есть общий друг, который любит писать стихи, застенчив и невысок ростом. Студентов спрашивают: кто, по их мнению, этот друг — психолог или специалист по Китаю? Большинство отвечает, что друг — психолог, хотя, вообще говоря, названные качества в такой же степени могут быть отнесены и к специалисту по Китаю. Ответ же «психолог» обусловлен тем, что для студентов кажется более вероятным, что другом двух профессоров-психологов является также психолог, а не специалист по Китаю. Большая «представленность» события здесь выступает как большая вероятность его в данной ситуации.
Э. Аронсон приводит многочисленные житейские ситуации, в которых эвристика представленности «работает» достаточно безотказно. Ребенок в магазине тянется за сладостью, где на упаковке более красивая картинка, потому что обычно такие сладости бывают более вкусными; традиционно считается, что красавцы и красавицы более успешны, хорошо одетые люди заслуживают большего уважения и т.д. Аронсон справедливо критикует многочисленные руководства на тему «как добиться успеха» за то, что все их рекомендации построены на подобных эвристиках [14, р. 154].
|
|
|
Эвристика наличности, или доступности, имеет дело с тенденцией оценивать явления на основе готовых суждений, которые имеются в нашей памяти и легче всего приходят на ум при формулировании оценки (поэтому авторы термина предлагают даже другую формулировку— «эвристика оценки»). Доступность оценки обусловлена тем, что она кажется сама собой разумеющейся, человек имеет ее «в наличии». Событие, которое оценивается, легко представить себе: оно ярко, знакомо, легко вспоминаемо. Предположим, человеку задается вопрос: «Как вы думаете, музыканты — богатые или бедные люди?» Если отвечающий — постоянный посетитель шумных и модных рок-концертов, он склоняется к ответу «богатые». Если же его опыт общения с музыкантами содержит информацию об их трудностях, о безработице среди лиц их профессии, он отвечает: «бедные». В действительности ни тот, ни другой ответ, очевидно, неверен, соответственно ошибочна и категоризация. Возможно, ответ лежит где-то посредине, что могло бы быть результатом более тщательного обдумывания, но «эвристика наличности» просто исключает такую процедуру.
Кроме описанных видов эвристик, некоторые авторы называют и другие. Так, Э. Аронсон говорит об аттитюдных эвристиках, когда суждение выносится на основе сложившейся ранее установки [14, с. 154—155]; К. Фидлер называет симулятивную эвристику, суть которой в том, что легкость, с которой какое-либо событие возникает в памяти или в воображении, приводит к переоценке значения этого события в сторону его усиления: так, последнее дорожно-транспортное происшествие обостряет чувство риска при оценивании любого водителя, употребившего алкоголь за рулем, в том случае, если «ментально симулировать» страшную картину последнего инцидента [130, р. 151].
Употребление эвристик в значительной степени «упрощает жизнь» познающему человеку, позволяет ему применить «сокращенную» стратегию, но вместе с тем и ограничивает тот объем информации, который, был бы в принципе возможен. При использовании любой эвристики значительная часть информации просто теряется. Но тем не менее дело происходит именно так в процессе познания повседневной реальности обычным человеком. Психология социального познания просто констатирует этот факт.
Разумеется, применение эвристик не является абсолютно обязательной нормой социального познания: лишь определенные обстоятельства провоцируют использование этих приемов. В многочисленных экспериментах установлены наиболее типичные условия применения эвристик: 1) дефицит времени для обдумывания ситуации; 2) перегруженность информацией, затрудняющая возможность ее обработки; 3) относительно невысокая значимость воспринимаемого объекта, делающая достаточно безразличным точное знание о нем; 4) просто недостаточность информации для осмысленного вывода; 5) непроизвольность быстрого решения [14, р. 157].
Тем не менее сам факт возможности использования эвристик в процессе социального познания не может быть оспорен, и это является действительно существенной особенностью социальной категоризации. В какой мере эта особенность зависит от индивидуальных особенностей человека (не следует забывать, что ему свойственна «когнитивная леность»!), а в какой мере обусловлена другими обстоятельствами, требует выяснения.
Когниций и эмоции
При рассмотрении основных этапов работы с социальной информацией были обнаружены проблемы, с которыми встретился «чисто» когнитивный подход: это прежде всего проблема включения эмоций в процесс социального познания и проблема связи познания и поведения. Соотношение когнитивных и эмоциональных компонентов в познании — вообще одна из сложнейших проблем в психологии. В психологии социального познания она занимает совершенно особое место, прежде всего потому, что именно по ней развертывается наиболее острая дискуссия, предпринимаемая критиками когнитивистского подхода.
Так, автор теории «социального конструкционизма» К. Герген в качестве одного из главных упреков всей традиционной парадигме социальной психологии называет ее колебания — наподобие маятника — между бихевиоризмом и когнитивизмом, что в его терминах часто обозначается как противостояние эмпиризма и рационализма. Для Гергена сущность когнитивизма не просто в чрезмерном акценте на рационализм, в игнорировании роли эмоций в познании, но более широкое пренебрежение культурным контекстом, который как раз ярче всего и может быть представлен через эмоции. Не анализируя сейчас подробно всю концепцию Гергена, следует лишь отметить, что для него проблема включения эмоций в объяснение социального поведения — один из ключевых пунктов социально-психологического анализа. Так или иначе, когнитивистская традиция критикуется по этому критерию весьма остро.
По собственному признанию исследователей в области социального познания, такая критика и справедлива, и несправедлива в одно и то же время. Не случайно всестороннее освещение проблемы стало предметом специального симпозиума, по материалам которого в 1982 г. издана фундаментальная работа «Аффект и когниции». Справедливость критики Гергеном и другими в адрес когнитивизма С. Фиске усматривает в том, что «когнитивный социальный анализ в принципе действительно не адресуется к сфере аффекта» [123, р. 56]. Причиной этого, по мнению Фиске, является, как это уже неоднократно отмечалось, ориентация психологии социального познания на общие идеи когнитивной психологии с ее преимущественным акцентом на индивидуальный процесс познания. При таком анализе возможен и вероятен односторонний акцент, хотя и здесь он не обязателен. Несправедливость же упреков критиков состоит в том, что в рамках психологии социального познания недопустимость такого акцента давно осознана и во всяком случае на уровне формулирования методологических принципов этот акцент преодолевается.
В частности, своеобразной «индульгенцией» против совершения традиционной для когнитивной психологии ошибки является постоянное подчеркивание при анализе социального познания включенности в него феномена межличностного восприятия. Поскольку познание элементов социального мира начинается именно с восприятия и познания другого человека, внеэмоциональный аспект анализа просто исключается по определению: «Включение интегративного аффекта в социальное познание есть главный фокус исследований, представленных здесь» [ Ibid.]. Именно эмоциональные реакции, характерные при межличностном восприятии, возникают раньше «холодного знания». Поэтому одна из важных задач психологии социального познания — это выявление того, как связан процесс производства социальной информации с включением в него эмоционального компонента. Способствует ли такое включение эффективности получаемого знания или делает его «неточным»? Как новая информация соответствует «старому» эмоциональному опыту индивида, как с ним соотносится непосредственный эмоциональный отклик на новую ситуацию? Именно этот круг вопросов обсуждается особенно активно в последние годы. При решении этих вопросов постоянно подчеркивается специфика именно социального познания, так как более общее решение о соотношении эмоций и когниций нашло достаточно полную разработку в рамках общей психологии.
Существуют два различных подхода к пониманию соотношения эмоций и когниций в процессе социального познания. Р. Зайонц полагает, что сферы эмоций и когниций остаются самостоятельными, раздельно существующими системами в социально-познавательном процессе, которые взаимодействуют между собой, но все же остаются каждая в рамках собственных законов, причем эмоции оказываются в этом взаимодействии как бы первичными. Более того, эмоции интерпретированы как более высокий уровень познания, одним из аргументов чего является ссылка на то, что они проявляются на самых ранних этапах восприятия, т.е. раньше других, более «когнитивных» элементов знания. В частности, именно эмоции обеспечивают с самого начала в процессе познания оценивание и предпочтения [123, р. 57].
Развитие этого подхода с еще более радикальными выводами содержится в большом эмпирическом исследовании Г. Левенталя, базирующемся на «перцептуально-моторной теории эмоций» и посвященном изучению связи эмоций и когниций в ситуации болезни [139, р. 121]. Левенталь предпосылает своему исследованию несколько предварительных соображений, которые могут быть сведены к следующему. Субъективный опыт индивида, традиционно изучаемый как вербально зафиксированный, может служить исходным пунктом изучения эмоций. Эмоциональные состояния могут быть интерпретированы как форма значения, поскольку они значимы для индивидуального опыта и выражают его: они «говорят» нечто о самом индивиде и «говорят» нечто о его окружении (например, о страхе, опасности, недоверии, стыде, вине). Поэтому следует сделать вывод о том, что «эмоции есть форма когниций» [ Ibid., р. 122]. В более общем плане это означает, что существуют разные типы когнитивных процессов: мышление, оперирующее абстрактным или символическим уровнем, не есть единственный путь репрезентирования явлений. Эмоции обеспечивают взаимодействие между перцептивным уровнем и уровнем абстрактного мышления. Разные системы значений могут развиваться и изменяться во времени и проявлять себя в различных ситуациях. В частности, специфически эти системы взаимодействуют в условиях болезни, чему и посвящено эмпирическое исследование самого Левенталя [139, Р. 121-152], а также многочисленные исследования других авторов, где рассмотрены различные аспекты взаимодействия эмоций и когниций [см. 14, с. 107-108]. Один из наиболее существенных выводов из серии экспериментов заключается в том, что включение эмоционального компонента в какое-либо сообщение (например, страха) стимулирует гораздо более немедленное действие, чем это имело бы место просто при «чисто» когнитивной работе с информацией.
Другой подход предложен теми исследователями, которые достаточно подробно разрабатывали традиционные для психологии социального познания проблемы, и вопрос о включении эмоций решается ими не на глобальном уровне, а путем обсуждения конкретных проблем. Одним из представителей такого подхода является Б. Вайнер.
Примером может служить работа Б. Вайнера «Эмоциональные последствия каузальной атрибуции» [161, р. 185]. Вайнер обращает внимание на те отношения, которые существуют между тремя выделенными им «измерениями» причин, приписываемых человеком в ситуациях успеха и неудачи: локуса (внутренняя — внешняя), стабильности (стабильная — нестабильная) и контролируемости (контролируемая — неконтролируемая). Если в традиционном анализе способ использования этих измерений обычно описывается в «строго» когнитивных требованиях, то в действительности, по мнению Вайнера, следует обязательно учитывать и включенность в процесс некоторых основных эмоций. Так, например: сожаление включается при объяснении причин негативных последствий действия или события при условии невозможности его контролировать. Это прослеживается с очевидностью в эмпирическом исследовании относительно болезни. Страх фигурирует при атрибуции собственных негативных результатов или в ситуациях, когда эти результаты контролируемы не самим индивидом, а другими. При успешности же собственного результата при контроле со стороны другого индивид испытывает чувство благодарности. Естественно, что степень и страха и благодарности обусловлена и многими другими причинами, но тем не менее и то и другое чувство «участвует» в выборе соответствующего «измерения».
Чувства страха, сожаления и, возможно, самооценка возрастают, когда воспринимаемая причина представляется стабильной: так, сочувствие слепому от рождения проявляется более сильно, чем сочувствие человеку, временно потерявшему зрение [161, р. 190—191].
Чувство вины, конечно, дает о себе знать, когда неуспешное действие совершено при возможности личного контролирования его со стороны субъекта.
Гордость и позитивная самооценка стимулируют выбор соответствующего локуса в случае успешного действия индивида, так же как и приписывание контролируемости такому действию.
Опираясь на эти предварительные соображения, Вайнер приводит данные ряда эмпирических исследований и наблюдений и делает окончательный вывод, принципиально отличный от позиции Левенталя и других последователей первого подхода: «В итоге мое убеждение заключается в том, что когниции абсолютно типично предшествуют аффективным реакциям и определяют их» [161,Р.203].
Эту дискуссию вряд ли можно считать законченной, но несомненно, что она достаточно убедительно свидетельствует о том значительном внимании, которое уделяется проблеме соотношения эмоций и когниции в современных исследованиях. В конце концов спор о «первичности» или «вторичности» эмоций и когниции вряд ли является самым существенным вопросом в данной проблеме. Гораздо важнее обоснование того факта, что эмоциональный компонент — обязательный участник процесса социального познания и что сами эмоции истолковываются как формы знания, в не меньшей степени, чем сами когниции, обладающие значением.
Кроме принципиальных заявлений об актуальности проблемы, в последние годы обозначается и разработка некоторых специальных фрагментов ее содержания. К ним относятся: соотносительная роль и значение эмоций и оценивания в социальном познании, а также участие настроения в этом процессе.
Вопросу о роли оценивания в социальном познании посвящен ряд исследований С. Фиске. В них, в частности, выясняется место оценивания (оценки) при использовании когнитивных схем. На долю схем выпадает особенно много критических замечаний по поводу «излишнего» когнитивизма. Фиске приводит такой дополнительный материал, касающийся схем, который позволяет снять некоторые из замечаний.
Она вводит понятие «аффект, включенный схемой» [1], суть которого заключается в следующем [123]. Всякая схема характеризуется наличием аффективно-оценочного компонента, он хранится внутри нее. И как только возникает какой-либо объект, подходящий схеме, эта «дремлющая» оценка оживает и суждение, сформулированное относительно появившегося объекта, приобретает оценочный характер. Предположим, вы безумно боитесь зубного врача (в схеме «зубной врач» заложен аффективно-оценочный компонент). Встреченный вами человек вдруг по какому-то признаку напоминает зубного врача; этот простой сигнал включает дремлющую оценку и немедленно суждение, сформулированное о встреченном человеке, приобретает негативный и уничижительный характер. В данном случае «ярлык» схемы становится «аффективным ярлычком», чем-то средним от ассоциаций с нижними уровнями схемы (т.е. с какими-то ее признаками). Когнитивная схема как бы наполняется при этом оценочным содержанием.
Другой актуальной проблемой, разрабатываемой при анализе связи когниций и эмоций, является проблема настроения. Она занимает одно из ведущих мест в современных публикациях по психологии социального познания. Хотя на уровне здравого смысла ее значение очевидно (понятно, что люди не роботы и в реальной жизни познают окружающий мир, всегда находясь в каком-либо настроении), освоение ее в рамках научного исследования делает лишь первые шаги вместе с оживлением интереса к вопросу о роли эмоций в социальном познании. Основная идея подробно разрабатывается А. Айзеном, предложившим принцип «конгруэнтности настроения», суть которого заключается в следующем: человек, находящийся в хорошем настроении, более эффективно воспринимает, кодирует и воспроизводит позитивную информацию, чем негативную, а находящийся в плохом настроении отдает преимущество информации негативной [см. 130, р. 161]. Содержание этого принципа может быть хорошо объяснено при помощи схемы, изображающей наличие сети ассоциативных связей, возникающих вокруг состояний хорошего и плохого настроения (рис. 15).
На схеме показано, как хорошее настроение как бы продуцирует «соседство» с другими приятными вещами или явлениями (здоровьем, весельем, любовью, друзьями и др.), в то время как плохое настроение вплетено в сеть неприятных обстоятельств (болезни, смерти, ненависти, страха и др.). Как следствие такого рода включений настроения в некий контекст возникает или более оптимистичное суждение, или, напротив, суждение, включающее высокую степень риска, опасности и пр. Ассоциативные связи, возникающие в памяти, как бы облегчают направление размышления в сторону «конгруэнтности настроения». Особенно наглядно действие этого принципа проявляется в случаях патологии, когда, например, депрессия сопровождается возникновением пессимистических суждений, касающихся самых различных сторон социальной реальности, что может привести к асоциальному поведению.
Но и в более широком контексте влияние настроения на восприятие мира достаточно очевидно. В ряде исследований сравнивались суждения о реальных событиях счастливых и несчастных людей и было выявлено возникновение в последнем случае довольно стойкой пассивности, апатии, зачастую враждебности и пр. [см. подробно 69, с. 140].
Более детально роль настроения была выявлена на примере анализа фундаментальной ошибки атрибуции Дж. Форгасом. Возвращаясь к первым исследованиям атрибутивного процесса Ф. Хайдером, Форгас полагает, что атрибуция, трактованная как «холодный, логический и рациональный процесс, посредством которого люди бесстрастно открывают истину о диспозициях других» [126, р. 319], представляет собой далекий от жизни идеал логического вывода. В действительности реальный человек всегда включает в атрибутивный процесс эмоции, что ярче всего и проявляется в той роли, которую в познавательном процессе играет настроение. Опираясь все на тот же принцип «конгруэнтности настроения», Форгас вводит понятие «депрессогенный когнитивный стиль». Им обладает человек, который в случае своего неуспешного действия всегда винит себя, а в случае успеха не находит оснований приписать причину себе.
Объяснения, которые дает такой индивид различным событиям, позволяют сделать вывод об информационном влиянии настроения. Оно включается в сам процесс познания и имеет мотивационные последствия. Так, хорошее настроение «информирует» человека о том, что обстановка вокруг него благоприятна, и это способствует меньшему контролю за своими действиями, а значит, их большей креативности. Плохое настроение, напротив, «сигнализирует» об опасностях, что заставляет насторожиться, стать более бдительным и тем самым более скованным в суждениях.
Все это дает себя знать при анализе фундаментальной ошибки атрибуции. В экспериментах Форгаса было установлено, что счастливые люди (или просто находящиеся в хорошем настроении) склонны чаще совершать такую ошибку, т.е. приписывать причину деятелю, а не вникать в детали обстоятельств. Люди, обладающие плохим настроением, имеют склонность более тщательно анализировать внешние обстоятельства, что ведет к уменьшению величины фундаментальной ошибки атрибуции [126, р. 320; подробно см. 69,с.141].
|
|
|
