Обращение к русскому читателю 2 глава

 

Нужно ли говорить, как я счастлив и горд, что это со­брание текстов и размышлений, посвященное мною политике, публикуется на русском языке? Однако я не могу не усомниться в успешности испытания, которое представляет для любого произведения и для любого писателя проникновение в иной культурный универ­сум и обращение к читателю, погруженному в иную историю. При международных контактах тексты цир­кулируют в отрыве от породившего их контекста и по­тому подвергаются многим деформациям и трансфор­мациям, порой творческим. Мы всегда читаем сквозь призму нашего габитуса и не прекращаем проециро­вать на эти тексты вопросы, предположения, подтекст, которые нам внушают обстоятельства и, в частности, политики, направляющие наши цели и наши промахи. Как эта книга сможет пройти такого рода испытание? Ведь дистанция между политическим опытом, который может иметь мой русский читатель, особенно, если он родился до второй мировой войны, и опытом, получен­ным мною в послевоенной Франции, очень значитель­ная, по крайней мере, внешне. Несомненно, в полити­ческом словаре нет ни одного слова, которое имело бы тот же смысл и ту же окрашенность для этого читателя и для меня. Иногда то, что я описываю как один из исключительно утонченных инструментов символиче­ской манипуляции, к примеру, опросы общественного мнения, может показаться ему инструментом освобож­дения, позволяющим заменить без сомнения несовер­шенную форму "прямой демократии" на резкий нажим и указания бюрократическим аппаратам.

Тем не менее я верю, что модели, предлагаемые мною для описания политического поля, или исключи­тельно фундаментальный феномен делегирования мо­гут быть применимы muîatis mutandis [13], к ситуациям со­вершенно различным по проявлениям. Я верю даже, что в мире мало таких мест, где будут более готовы к восприятию анализа бюрократического лицемерия уполномоченного политического лица и обращения к обобщенному антиклерикализму, сформулированно­му в конце моей статьи о делегировании, чем в стране, изобретшей и внедрившей на огромной части света ти­ранию аппаратчиков, — второсортных интеллектуалов, если не сказать посредственностей, царивших во имя теории, науки и правды, что позволяет делегирование.

Никогда не разделяя политических иллюзий и бреда сталинизма, маоизма и т. п., через которые про­шли многие французские интеллектуалы, я избежал ко­лебаний и поворотов, приведших многих моих совре­менников от одной крайности политического спектра к другой. И если проделанная мною работа может при­нести сегодня какую-то пользу для русского читателя, то потому, что я не переставал отвергать альтернативы, которые путем давления и принуждения навязывались политикой повсюду вплоть до недр интеллектуального поля: я имею в виду, например, противостояние между марксистами и формалистами, которое появилось впервые в России, и которое необходимо было преодо­леть для того, чтобы заниматься строгим научным ана­лизом произведений культуры, литературы, живописи, науки и философии. Но я мог бы перечислить еще 20 других альтернатив, столь же разрушительных для исследования, которые, как я подозреваю, при современной конъюнктуре должны навязываться русским исследо­вателям с особой силой как искушение простого пере­ворота от "за" к "против", в которое вводят эти альтер­нативы. Рискуя показаться претенциозным, я сказал бы, что особенности моей очень своеобразной траекто­рии в недрах интеллектуального поля, в частности, от­ношения с политикой, дают возможность моему лич­ному опыту, как мне кажется, помочь тем, кто будет читать эту книгу в России или в другой стране, сэконо­мить на ошибках, на которые обрекают себя те, кто игнорирует факт. что недостаточно развернуться в об­ратную сторону от ошибки, чтобы прийти к истине.

Пьер Бурдье

Физическое и социальное пространства:

Проникновение и присвоение

 

Социология должна действовать, исходя из того, что человеческие существа являются в одно и то же время биологическими индивидами и социальными агентами, конституированными как таковые в отношении и через отношение с социальным пространством, точнее, с по­лями. Как тела и биологические индивиды, они [чело­веческие существа — Перев.} помещаются, так же как и предметы, в определенном пространстве (они не обла­дают физической способностью вездесущности, кото­рая позволяла бы им находиться одновременно в не­скольких местах) и занимают одно место. Место, topos может быть определено абсолютно, как то, где находит­ся агент или предмет, где он "имеет место", существует, короче, как "локализация", или же относительно, релятивно, как позиция, как ранг в порядке. Занимаемое место может быть определено как площадь, поверх­ность и объем, который занимает агент или предмет, его размеры или, еще лучше, его габариты (как иногда говорят о машине или о мебели).

Однако, физическое пространство определяется по взаимным внешним сторонам образующих его час­тей, в то время, как социальное пространство — по взаимоисключению (или различению) позиций, кото­рые его образуют, так сказать, как структура рядоположенности социальных позиций. Социальные агенты, а также предметы в качестве присвоенных агентами, и следовательно, конституированные как собственность, помещены в некое место социального пространства, которое может быть охарактеризовано через его реля­тивную позицию по отношению к другим местам (выше, ниже, между и т. п.) и через дистанцию, отделяю­щую это место от других. На самом деле, социальное пространство стремится преобразоваться более или ме­нее строгим образом в физическое пространство с по­мощью искоренения или депортации некоторых людей — операций неизбежно очень дорогостоящих.

Структура социального пространства проявляет­ся, таким образом, в самых разнообразных контекстах как пространственные оппозиции обитаемого (или присвоенного) пространства, функционирующего как некая спонтанная метафора социального пространст­ва. В иерархизированном обществе не существует про­странства, которое не было бы иерархизировано и не выражало бы иерархии и социальные дистанции в бо­лее или менее деформированном и, в особенности, за­маскированном виде посредством действия натурали­зации, вызывающей устойчивое занесение социальных реальностей в физический мир. Различия, произведен­ные посредством социальной логики, могут, таким об­разом, казаться рожденными из природы вещей (доста­точно подумать об идее "естественных границ").

Так, разделение на две части внутреннего про­странства кабильского дома, которое я детально анали­зировал ранее¹, несомненно, устанавливает парадигму любых делений разделяемой площади (в церкви, в шко­ле, в публичных местах и в самом доме), в которые переводится снова и снова, хотя все более скрытым образом, структура разделения труда между полами. Но можно с таким же успехом проанализировать структуру школьного пространства, которое в различных его ва­риантах всегда стремится обозначить выдающееся мес­то преподавателя (кафедру), или структуру городского пространства. Так, например, пространство Парижа представляет собой помимо основного обратного преобразования экономических и культурных различий в пространственное распределение жилья между цент­ральными кварталами, периферийными кварталами и пригородом, еще и вторичную, но очень заметную оп­позицию "правого берега" "левому берегому", соответ­ствующую основополагающему делению поля власти, главным образом, между искусством и бизнесом.

Здесь можно видеть, что социальное деление, объективированное в физическом пространстве, как я показывал ранее, функционирует одновременно как принцип видения и деления, как категория восприятия и оценивания, короче, как ментальная структура. И можно думать, что именно посредством такого вопло­щения в структурах присвоенного физического про­странства, глухие приказы социального порядка и при­зывы к негласному порядку объективной иерархии превращаются в системы предпочтений и в ментальные структуры. Точнее говоря, неощутимое занесение в те­ло структур социального порядка несомненно осущест­вляется в значительной степени с помощью перемеще­ния и движения тела, позы и положения тела, которые эти социальные структуры, конвертированные в про­странственные структуры, организуют и социально квалифицируют как подъем или упадок, вход (включе­ние) или выход (исключение), приближение или удале­ние по отношению к центральному и ценимому месту (достаточно подумать о метафоре "очага", господству­ющей точки кабильского дома, которую Хальбвакс на­туральным образом подыскал, чтобы говорить об "оча­ге культурных ценностей"). Я думаю, например, об уважительной поддержке, к которой апеллируют ве­личие и высота (например, памятника, эстрады или трибуны), или еще о противостоянии произведений скульптуры и живописи или, более утонченно, о всех проявлениях в поведении почтительности и реверан­сов, которые негласно предписывает простая социаль­ная квалификация в пространстве (почетное место, первенство и т. п.) и любые практические иерархии областей пространства (верхняя часть/нижняя часть, благородная часть/постыдная часть, авансцена/кулисы, фасад/задворки, правая сторона/левая сторона и др.).

Присвоенное пространство есть одно из мест, где власть утверждается и осуществляется, без сомнения, в самой хитроумной своей форме — как символическое или незамечаемое насилие: архитектурные пространства, чьи бессловесные приказы адресуются непосредствен­но к телу, владеют им совершенно так же, как этикет дворцовых обществ, как реверансы и уважение, кото­рое рождается из отдаленности (е longinquo reverentia, как говорит латынь), точнее, из взаимного отдаления на почтительную дистанцию. Эти архитектурные про­странства несомненно являются наиболее важными со­ставляющими символичности власти, благодаря самой их незаметности (даже для самих аналитиков, часто привязанных, также как историки после Шрамма, к наиболее видимым знакам, к скипетрам и коронам).

Социальное пространство, таким образом, впи­сано одновременно в объективные пространственные структуры и в субъективные структуры, которые явля­ются отчасти продуктом инкорпорации объективиро­ванных структур. Например, как я уже писал, оппози­ция "левого берега" Сены (под которым сегодня практически понимаются и предместья) "правому бе­регу", которая отражается на картах и в статистических обзорах (о публике, посещающей театры, или об осо­бенностях художников, выставляемых в галереях на том и другом берегу), представлена "в головах" потен­циальных зрителей, но также и в головах авторов теат ральных пьес или художников и критиков в вице оппо­зиций, функционирующих как категории восприятия и оценивания: оппозиция театра авангарда и поиска те­атру бульварному, конформистскому, повторяющему­ся; публики молодой публике старой, буржуазной; или кино как искусством и экспериментом залам с исклю­чительным правом показа некоторых фильмов и т. д.

Как можно видеть, нет ничего более сложного, чем выйти из овеществленного социального пространства, чтобы осмысливать его именно в отличии от социаль­ного пространства. И это тем более верно, что социаль­ное пространство как таковое предрасположено к тому, чтобы позволять видеть себя в форме пространствен­ных схем, а повсеместно используемый для разговоров о социальном пространстве язык изобилует метафора­ми, заимствованными из физического пространства.

Физическое пространство и социальное пространство

Таким образом, нужно начинать с определения четкого различия между физическим и социальным пространствами, чтобы затем задаться вопросом, как и в чем локализация в определенной точке физического пространства (неотделимая от точки зрения) и присут­ствие в этой точке могут принимать вид имеющегося у агентов представления об их позиции в социальном пространстве, и через это — самой их практики.

Социальное пространство — не физическое про­странство, но оно стремится реализоваться в нем более или менее полно и точно. Это объясняет то, что нам так трудно осмысливать его именно как физическое. То пространство, в котором мы обитаем и которое мы познаем, является социально обозначенным и сконст­руированным. Физическое пространство не может мыслиться в таком своем качестве иначе, как через аб­стракцию (физическая география), т. е. игнорируя ре­шительным образом все, чему оно обязано, являясь обитаемым и присвоенным. Иначе говоря, физическое пространство есть социальная конструкция и проекция социального пространства, социальная структура в объективированном состоянии (как например, кабильский дом или план города), объективация и натурали­зация прошлых и настоящих социальных отношений.

Социальное пространство — абстрактное простран­ство, конституированное ансамблем подпространств или полей (экономическое поле, интеллектуальное поле и др.), которые обязаны своей структурой неравному рас­пределению отдельных видов капитала, и может восп­риниматься в форме структуры распределения различ­ных видов капитала, функционирующей одновременно как инструменты и цели борьбы в различных полях (то, что в "Различении"² обозначалось как общий объем и структура капитала). Реализованное физически соци­альное пространство представляет собой распределе­ние в физическом пространстве различных видов благ и услуг, а также индивидуальных агентов и групп, ло­кализованных физически (как тела, привязанные к по­стоянному месту: закрепленное место жительства или главное место обитания) и обладающих возможностя­ми присвоения этих более или менее значительных благ и услуг (в зависимости от имеющегося у них капитала, а также от физической дистанции, отделяющей от этих благ, которая сама в свою очередь зависит от их капи­тала). Такое двойное распределение в пространстве аген­тов как биологических индивидов и благ определяет дифференцированную ценность различных областей реализованного социального пространства.

Распределения в физическом пространстве благ и услуг, соответствующих различным полям, или, если угодно, различным объективированным физически со­циальным пространствам, стремятся наложиться друг на друга, по меньшей мере приблизительно: следствием этого является концентрация наиболее дефицитных благ и их собственников в определенных местах физи­ческого пространства (Пятая Авеню, улица Фобур де Сен-Оноре³), противостоящих во всех отношениях ме­стам, объединяющим в основном, а иногда — исклю­чительно, самых обездоленных (гетто). Эти места пред­ставляют собой ловушки для исследователя, поскольку, принимая их как таковые, неосторожный наблюдатель (например, имеющий целью проанализировать харак­терную символику торговли предметами роскоши на Медисон Авеню и на Пятой Авеню, употребление имен собственных или нарицательных, заимствованных из французского, использование благородного удваивания имени основателя профессии, упоминание пред­шественников и т. п.) обрекает себя на субстанциалистский и реалистический подход, упуская главное:

каким образом Медисон Авеню, улица Фобур де Сен-Оноре объединяют продавцов картин, антикваров, до­ма "высокой моды", модельеров обуви, художников, декораторов и т. п. — весь ансамбль коммерческих предприятий, которые в целом занимают высокие (сле­довательно, гомологичные друг другу) позиции каждый в своем поле (или социальном пространстве) и которые не могут быть поняты иначе в самой своей специфике, начиная с названий, как в связи с коммерческими предприятиями, принадлежащими тому же полю, но занимающими другие области парижского пространства. например, декораторы с улицы Фобур де Сен-Оноре противопоставляются (прежде всего по своему бла­городному имени, но и по всем свойствам, природе, качеству и ценам предлагаемой продукции, социаль­ным качествам клиентуры и т. п.) тем, кого в Фобур Сен-Антуан называют столярами-краснодеревщиками;

модельеры причесок поддерживают подобные отноше­ния с простыми парикмахерами, модельеры обуви — с сапожниками и т. д. В той мере, в какой оно лишь концентрирует позитивные полюса из всех полей (так же, как гетто концентрирует все негативные полюса), это пространство не содержит истину в себе самом. То же относится и к столице [la capitale], которая — по меньшей мере во Франции — является местом капита­ла [le capital], т. е. местом в физическом пространстве, где сконцентрированы высшие позиции всех полей и большая часть агентов, занимающих эти доминирую­щие позиции. Следовательно, столица не может ос­мысливаться иначе, как в отношении с провинцией, которая не располагает ни чем иным кроме лишения (относительного) и столичности, и капитала.

Генезис и структура присвоенного физического пространства

Пространство, точнее, места и площади овещест­вленного социального пространства или присвоенного физического пространства обязаны своей дефицитно­стью и своей ценностью тому, что они суть цели борь­бы, происходящей в различных полях, в той мере, в какой они обозначают или обеспечивают более или ме­нее решительное преимущество в этой борьбе.

Способность господствовать в присвоенном про­странстве, главным образом за счет присвоения (мате­риально или символически) дефицитных благ, которые в нем распределяются, зависит от наличного капитала, Капитал позволяет держать на расстоянии нежелатель­ных людей и предметы и в то же время сближаться с желательными людьми и предметами, минимизируя та­ким образом затраты (особенно времени), необходи­мые для их присвоения. Напротив, тех, кто лишен ка­питала, держат на расстоянии либо физически, либо символически от более дефицитных в социальном от­ношении благ и обрекают соприкасаться с людьми или вещами наиболее нежелательными и наименее дефи­цитными. Отсутствие капитала доводит опыт конечно­сти до крайней степени: оно приковывает к месту. И наоборот, обладание капиталом обеспечивает, помимо физической близости к дефицитным благам (место жи­тельства), присутствие как бы одновременно в несколь­ких местах благодаря экономическому и символиче­скому господству над средствами транспорта и коммуникации (которое часто удваивается эффектом делегирования — возможностью существовать и дейст­вовать на расстоянии через третье лицо).

Возможности доступа или присвоения, как мы уже видели, определяются через отношение между про­странственным распределением агентов, взятых нераз­дельно как локализованные тела и как владельцы капи­тала, и распределением свободных в социальном отношении благ или услуг. Отсюда следует, что струк­тура пространственного распределения власти, иначе говоря, устойчиво и легитимно присвоенные свойства и агенты, наделенные неравными возможностями до­ступа к благам или их присвоению, как материальному, так и символическому, представляет собой объективированную форму состояния социальной борьбы за то, что можно назвать пространственными прибылями.

Эта борьба может принимать индивидуальные формы: пространственная мобильность, внутри- и межпоколенная — перемещения в обоих направлениях, например, между центром (столицей) и провинцией или между последовательными адресами внутри иерархизированного пространства столицы — являет собой хороший показатель успеха или поражения, получен­ного в этой борьбе, и более широко, всей социальной траектории (при условии понимания, что агенты раз­ного возраста и с разной социальной траекторией, так­же как, например, молодые управляющие кадры вы­сшего звена и пожилые кадры среднего звена могут временно сосуществовать на одних и тех же постах, и равным образом они могут оказаться, тоже совершенно временно, соседями по месту жительства).

Борьба за пространство может осуществляться и на коллективном уровне, в частности, через политиче­скую борьбу, которая разворачивается, начиная с госу­дарственного уровня — политика жилья, и до муници­пального уровня, а именно посредством строительства и предоставления общественного жилья или через вы­бор коммунального оснащения. Борьба может идти, исходя из целей конструирования гомогенных групп на пространственной основе, т. е. за социальную сегрега­цию, которая есть одновременно причина и результат исключительного обладания пространством и оснаще­нием, необходимым для группы, занимающей это про­странство, и для ее воспроизводства. (Пространствен­ное господство — одна из привилегированных форм осуществления господства, а манипулирование распре­делением групп в пространстве всегда служило манипу­лированию группами — можно, в частности, сослаться на использование пространства, практикующееся при различных формах колонизации).

Пространственные прибыли могут принимать форму прибылей локализации, которые в свою очередь могут быть подвергнуты рассмотрению в двух классах. Во-первых, рента от ситуации, которая связывается с фактом нахождения рядом с дефицитными или жела­тельными вещами (благами или услугами, такими как образовательное, культурное или санитарное оснаще­ние) и с агентами (определенное соседство, принося­щее выгоды от спокойной обстановки, безопасности и др.) или вдали от нежелательных вещей или агентов. Во-вторых, прибыли позиции или ранга (как те, что обеспечиваются престижным адресом) — частный слу­чай символических прибылей от отличия, которые свя­зываются с монопольным владением отличающей соб­ственностью. (Физические расстояния, которые можно измерить пространственными мерками или, лучше, временными мерками, по длительности времени, необ­ходимого для перемещения в зависимости от доступно­сти средств общественного или частного транспорта, иначе говоря, власть, которую капитал в его различных видах дает над пространством, есть также власть над временем.) Они могут затем принимать форму прибы­лей от оккупации пространства (или от габаритов), т. е. от обладания физическим пространством (обширные парки, большие квартиры и т. п.), которые могут стать способом сохранения разного рода дистанции от неже­лательного вторжения (это "радующие взор виды" ан­глийской усадьбы, которые, как отмечал Раймонд Вильяме в "Town and Country", превращают сельскую местность и ее крестьян в пейзаж для ублажения вла­дельца, а "нефотогеничные ракурсы" — в рекламу по недвижимости). Одно из преимуществ, которое дает власть над пространством — возможность установить дистанцию (физическую) от вещей и людей, стесняю­щих или дискредитирующих, в частности, через навя­зывание столкновений, переживаемых как скучен­ность, как социально неприемлемая манера жить или быть, или даже через захват воспринимаемого про­странства — визуального или аудио — представления­ми или шумами, которые, в силу их социальной обозначенности и негативного оценивания, неизбежно воспринимаются как вмешательство или даже агрессия.

Место обитания, как социально квалифициро­ванное физическое место, предоставляет усредненные шансы для присвоения различных материальных и культурных благ и услуг, имеющихся в распоряжении в данный момент. Шансы специфицируются для различ­ных обитателей этой зоны по материальным (деньги, частный транспорт и др.) и культурным способностям присваивать, имеющимся у каждого агента (прислуга испанка из XVI округа Парижа⁴ не имеет тех же воз­можностей присвоить себе блага и услуги, предлагае­мые данным округом, что есть у ее хозяина). Можно физически занимать жилище, но собственно говоря, не жить в нем, если не располагаешь негласно требующи­мися средствами, начиная с определенного габитуса[14]. Такое положение у тех алжирских семей, которые, пе­ребираясь из трущоб в район HLM⁵, обнаруживают, что против всех ожиданий, они "сражены" новым, столь долгожданным жилищем, не имея возможности выпол­нить требования, которые оно негласно заключает в себе, например, необходимость финансовых средств на покрытие вновь появившихся расходов (на газ, элект­ричество, а также транспорт, оборудование и др.), но еще всем стилем жизни, в частности, женщин, который обнаруживается в глубине с виду универсального про­странства: начиная с необходимости и умения сшить шторы и кончая готовностью жить свободно в неизве­стном социальном окружении.

Короче говоря, габитус [habitus] формирует место обитания [habitat} посредством более или менее адек­ватного социального употребления этого места обита­ния, которое он [габитус] побуждает из него делать. Мы подходим, таким образом, к тому, чтобы поставить под сомнение веру в то, что пространственное сближение или, более точно, сожительство сильно удаленных в социальном пространстве агентов, может само по себе иметь результатом социальное сближение, или если угодно — распад: в самом деле, ничто так не далеко друг от друга и так не невыносимо, как социально далекие друг другу люди, которые оказались рядом в физиче­ском пространстве. И нужно еще задаться вопросом об игнорировании (активном или пассивном) социальной структуры пространства обитания и ментальных струк­тур его предполагаемых обитателей, которое направля­ет стольких архитекторов поступать так, как если бы они были в силах навязать социальное употребление здания и оснащения, на которые они проецируют соб­ственные ментальные структуры, иначе говоря, те со­циальные структуры, продуктом которых являются их ментальные структуры.

Можно привести частный пример семей, кото­рые ощущают себя или являются на самом деле "не на месте" в предоставленном им пространстве согласно парадигме, по которой подвергаешься опасности вся­кий раз, когда проникаешь в пространство, не выпол­няя всех условий, которые пространство негласно предъявляет своим обитателям. Этим условием может быть обладание определенным культурным капиталом — истинной платой за вход, которая может воспрепят­ствовать реальному присвоению благ, называемых об­щественными, или самому желанию их присвоить. Очевидно, что здесь имеются в виду музеи, но это от­носится и к услугам, непроизвольно принимаемым за наиболее универсально необходимые (например, меди­цинские или юридические учреждения), или такие, что предлагают учреждения, организованные для обеспече­ния большего доступа к ним (социальное страхование и различные виды бесплатной помощи). Можно ценить Париж за его экономический капитал, а можно и за его культурный и социальный капиталы, однако, недоста­точно войти в Бобур⁶, чтобы присвоить культурные ценности музея современного искусства; нельзя быть даже уверенным в том, что необходимо и достаточно войти в залы, посвященные искусству модерна (оче­видно, так делают не все посетители), чтобы сделать

открытие, что недостаточно туда войти, чтобы ими ов­ладеть...

Помимо экономического и культурного капита­лов, некоторые пространства, в частности, наиболее замкнутые, наиболее "избранные", требуют также и со­циального капитала. Они могут обеспечить себе соци­альный и символический капиталы лишь с помощью "эффекта клуба", который вытекает из устойчивого объединения в недрах одного и того же пространства (шикарные кварталы или великолепные особняки) лю­дей и вещей, похожих друг на друга тем, что их отличает от огромного множества других, что у них есть общего, не являющегося общим. Эффект клуба действует в той мере, в какой эти люди исключают по праву (с по­мощью более или менее афишированной формы numerus clausus [15]) или по факту (чужак обречен на неко­торое внутреннее исключение, способное лишить его определенных прибылей от принадлежности) не прояв­ляющих всех желательных свойств или проявляющих одно из нежелательных свойств.

Эффект гетто есть полная противоположность эффекту клуба. В то время, как шикарные кварталы, функционирующие как клубы, основанные на актив­ном исключении нежелательных лиц, символически посвящают каждого из своих обитателей, позволяя ему участвовать в капитале, аккумулированном совокупно­стью жителей, гетто символически разлагает своих оби­тателей, объединяя в некоторой резервации совокуп­ность агентов, которые, будучи лишены всех козырей, необходимых для участия в различных социальных иг­рах, могут делиться только своим отлучением. Кроме эффекта "клеймения", объединение в одном месте лю­дей, похожих друг на друга в своей обделенное™, имеет также результатом удвоение этого лишения, особенно, в области культуры и культурной практики (и, наобо­рот, эффект "клеймения" укрепляет культурные прак­тики наиболее обеспеченных).

Среди всех свойств, которые предполагает легитимное занятие определенного места, имеются такие, и они не являются наименее определяющими, которые приобретаются лишь при длительном занятии этого места и при продолжительном посещении его законных обитателей: очевидно, это случай социального ка­питала связей (в особенности, таких привилегирован­ных, как дружба с детства или с юношеских лет) или всех тех наиболее тонких аспектов культурного и лин­гвистического капитала, как манера держаться, акцент и т. п. Существует масса черт, которые придают особую весомость месту рождения.

Чтобы показать, каким образом власть и, в част­ности, власть над пространством, которую дает облада­ние различными видами капитала, обратно переводит­ся в присвоенное физическое пространство в форме пространственного распределения владения и доступ­ности дефицитных благ и услуг, частных или обще­ственных, я попытался несколько лет назад вместе с Моник де Сен-Мартен собрать воедино ансамбль име­ющихся статистических данных на уровне каждого французского департамента, одновременно по показа­телям экономического, культурного и даже социально­го капиталов, и по благам и услугам, предлагаемым на этом уровне. Целью этой затеи было постараться уло­вить все то, чему часто приписывают результат дейст­вия физического или географического пространства, бессознательно подчиняясь действию натурализации, которое производит преобразование социального про­странства в присвоенное физическое пространство. В действительности это может и должно приписываться результату действия структуры пространственного рас­пределения как частных, так и общественных ресурсов и благ. Эта структура есть не что иное как кристалли­зация в данном моменте времени целой истории еди­нения на рассматриваемой локальной основе (регион, департамент и т. д.), ее позиции в государственном пространстве и т. п. Несмотря на то, что это исследо­вание за отсутствием времени не было доведено до конца, оно по меньшей мере позволило сделать вывод, что главное из региональных различий, которое часто при­писывают результату действия географического детер­минизма (например, в логике противопоставления се­вера и юга), обязано своим воспроизводством в истории эффекту кругового подкрепления, непрерыв­но осуществляемого в ходе истории: поскольку устрем­ления, особенно в отношении места жительства и более широко — культуры, являются большей частью про­дуктом структуры распределения благ и услуг в присво­енном физическом пространстве, они имеют тенденцию меняться вместе со способностью их удовлетворять, и потому результат действия неравного распределения стремлений приводит к удваиванию в каждый момент результата действия неравного распределения средств и шансов их удовлетворения.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: