 |
Дмитрий Степанов, передано по телефону. 10 страница
|
|
|
|
«Заумь Эйнштейна – не наше дело! »
Академик, друзья называли его Нолик, ведущий специалист по космосу, нашел Степанова через советское представительство: приехал на несколько дней в качестве научного эксперта; с людьми сходился быстро; рыжеволосый, голубоглазый, он источал доброжелательство; глянув на Кузанни, заметил:
– Я прочитал сегодня вашу корреспонденцию в «Нью‑ Йорк трибюн». Мне понравилось. Хотя вы не очень‑ то компетентны в нашей проблематике, но широкий читатель вас поймет больше и лучше, чем специалистов, заседающих во Дворце наций…
– Спасибо, – ответил Кузанни. – Я знаю ваше имя, поэтому мне очень приятно слышать именно от вас такую похвалу.
Степанов отправился на кухоньку включить плитку: можно сделать яичницу с плавленным сыром – поужинать, не выходя из номера.
– Митя, знаешь, у кого я только что был?!
– Откуда же мне…
– У Сименона, представь себе! И он прекрасно помнит тысяча девятьсот десятый год, когда к Земле приблизилась моя комета Галлея.
– Почему ваша? – удивился Кузанни.
– Потому что я ею занимаюсь. Вплотную. Каждый день. И жду ее приближения к Земле – весна восемьдесят шестого… Так вот слушайте, люди… Митя, ты слышишь?
– Слышу, – ответил Степанов, орудуя сковородками.
– Сименон, оказывается, помнит, как его дядя фотографировал комету на темные, закопченные стеклянные кассеты… Он рассказал о страшной панике, которая царила тогда в Америке: «Наступает конец света! » А сейчас, когда человечество стоит на грани гибели из‑ за возможности реализовать идею космических войн, все спокойны! Идиоты какие‑ то, честное слово! Людская логика совершенно неподвластна расчетам! Сименон меня спросил, отчего с появлением кометы Галлея связаны такие ужасные представления о грядущих земных катастрофах… Я рассказал ряд случаев, они действительно занятны…
|
|
|
– А нам? … – крикнул с кухни Степанов.
– Вам это действительно интересно? – Нолик посмотрел на Кузанни.
– Еще как! – ответил тот.
– История хранит рассказ о том, как накануне одного из важнейших сражений Вильгельма Завоевателя, герцога Нормандского, в небе появилась комета Галлея, – начал академик. – Он решил, что это хорошее предзнаменование для него и плохое для врагов, и смело ринулся в битву под Гастингсом, тысяча шестьдесят шестой год… И действительно, битву выиграл. Жена его Матильда в честь победы заказала фантастический гобелен, или не знаю, как это тогда называлось, семья Гобеленов как будто бы начала свое производство много позже… Неважно… Это был гигантский настенный ковер, чуть ли не пятидесятиметровой длины! Представляете?! И над полем битвы была изображена символика победы: сияющая громадная комета… То есть мы имеем первое документальное подтверждение прихода кометы Галлея во время битвы при Гастингсе… И запечатлено это искусством… Каково?! Этот гобелен, кстати, хранится в Нормандии, в городке Байе… – Нолик вздохнул: – Как мало об этом знают во Франции… Надо б рекламировать – возникнет новый туристский бум! С тех пор, кстати, появление кометы Галлея и считается символом войны… А Сименон, говоря о панике тысяча девятьсот десятого года, верно заметил, что тот приход кометы люди потом, по прошествии трех – пяти лет, начали ассоциировать с кануном первой мировой войны. А может быть, символика наших дней в том, что русские и американцы пытаются договориться о разоружении накануне очередного появления кометы?! Интересно, осознанно ли это, понимают ли обе стороны сокровенную суть события?
– Я начал понимать, – усмехнулся Кузанни. – Слушая вас… Вы какой‑ то Андерсен, вам просто нельзя не верить… А в общем‑ то, в массе своей, мои сограждане не отягощены знанием мировой истории…
|
|
|
– Жаль, – сказал академик. – Очень жаль. Это опасно: нация, не знающая истории или, что хуже, произвольно ее толкующая.
Степанов пришел в номер с двумя сковородками, яичница с сыром, политая томатным соусом, шипела и пузырилась.
– После такой еды, – Степанов усмехнулся, – Кузанни растолкует своим согражданам, что не стоит шутить ни с историей, ни с космосом, даже с его символикой.
Ели с аппетитом, по‑ братски, тремя ложками из двух сковородок, подбирая оливковое масло корочками сухого батона (длиннющие французские батоны черствеют быстро; «одноразовый хлеб», как пошутил кто‑ то из русских; все наши к хлебу относятся с религиозной почтительностью, даже если не едят, соблюдая диету. Степанов вспомнил маму, Галину Николаевну: без полбатона не может; видимо, с голодных времен – а на ее жизнь такого было достаточно: гражданская война, коллективизация и Отечественная – остался страх не наесться. А что самое надежное? Хлеб, что ж еще?! ).
– Ну так вот, – продолжил между тем академик, – что касается космических символов, то два наших аппарата, «Вега‑ I» и «Вега‑ II», – это, кстати, мирный космос, – он посмотрел на Кузанни, – в проекте участвуют и французы, мы никому дороги не закрываем, милости просим, – летят сейчас к комете Галлея, чтобы сблизиться с нею на минимальное расстояние… Трудно что‑ то предполагать, но я не исключаю возможности того, что наши «Веги» могут способствовать землянам, американцам в том числе, избежать каких‑ то катаклизмов… Научный просчет вероятии – великая штука, без этого теперь жить нельзя… А знаете, кто был вторым человеком, засвидетельствовавшим закономерность приближения к Земле кометы Галлея?! Великий Джотто ди Бондоне! Да, да, именно он!
– Кто это? – спросил Кузанни. – Мы, американцы, не боимся показаться дикарями, сразу спрашиваем о том, что нам не известно…
– Это, между прочим, хорошо, – заметил Степанов. – Хуже, когда человек не знает, но молчит, а пуще того – кивает, мол, как же, как же, все известно, а сам ни в зуб ногой… Вы ближе к детям, чем европейцы, давай вам господь, Юджин…
|
|
|
– Только б шаловливые дети кнопочку не нажали, – усмехнулся Нолик. – Так вот о Джотто… Джотто, дорогой Юджин, был, во всяком случае я так считаю, основоположник раннего Возрождения, великий итальянский художник, наблюдавший приход кометы. В тысяча триста втором году. Каково?!
– Этот Джотто не только рисовал, но и строил всякие там аппараты? Вроде Леонардо? – с обезоруживающей простотой спросил Кузанни.
«Нет, все же американцы в массе своей действительно большие дети, – подумал Степанов. – Наверняка он прочитал в какой‑ нибудь книге о Леонардо или в Италию слетал на летний отдых, вот и брякнул; ни один русский человек, считающий себя интеллигентом, никогда бы не задал такой вопрос, да еще без тени смущения! А может быть, – возразил себе Степанов, – такая открытая наивность есть вненациональный удел настоящего таланта? Юджин по‑ настоящему талантлив, блистательный режиссер…»
Нолик мельком глянул на Степанова; в уголках его тонкого рта затаилась едва заметная улыбка (когда академик смеялся, лицо его сразу же менялось: рот становился округлым, от кажущейся жесткости не оставалось и следа – сплошное озорство: ни дать ни взять, студент третьего курса). Ответил он, однако, серьезно:
– Нет, Юджин, Джотто не был ни механиком, ни астрономом, в отличие от Леонардо… Но я утверждаю, что именно он начал через два года после того, как наблюдал очередной подход к Земле кометы Галлея, писать фреску «Поклонение волхвов»…
– А как он ее наблюдал? – снова спросил Кузанни. – Через телескоп?
– Тогда еще не было телескопов, Юджин. Он наблюдал ее невооруженным глазом, но как художник. А всякий настоящий художник – это мыслитель… Так вот, в той фреске – ее знает весь мир, вы ее тоже наверняка знаете – он нарисовал волхвов, которые пришли в Вифлием, ведомые звездой странной формы. Именно в тот момент, когда родился младенец, нареченный Иисусом… Видимо, приближение кометы невероятно подействовало на Джотто, ибо он так написал фреску, что всякому очевидно: волхвы пришли в Вифлием именно в тот год, месяц, день и час, когда родился младенец. И пришли не случайно, но ведомые загадочным магнетизмом таинственной звезды… Джотто был первым в истории человечества, кто вместо традиционной вифлиемской звезды написал именно комету Галлея, каково?! Но во всем этом есть еще один аспект: взаимосвязь космического тела с судьбой мирового искусства. По тому, как он нарисовал комету Галлея – это я говорю, я, знающий все ее фотоснимки, – можно с абсолютнейшим правом утверждать, что именно Джотто был основоположником Возрождения. То есть правды. А говоря еще научнее – натурализма. В этот термин ныне многими вкладывается дурной смысл, но ведь это же глупость и темнота! Понятие натурализм происходит от великого слова натура! Что может быть прекраснее натуры, то есть правды?! Понимаете, в чем чудо? Нет? Оно в том, что вполне можно сопоставить рисунок Джотто из его цикла «Жития святых» – волхвы возле девы Марии – с астрономическим снимком кометы! Рисунок Джотто научно достоверен! Понимаете, что значит сделать такой рисунок в тысяча триста четвертом году?! Рисунок кометы Галлея?! Изобразив ее с абсолютной научной достоверностью?! Таким образом, и библейский сюжет приобретает оттенок научности, то есть подтвержденной истинности, каково?! Поэтому‑ то европейцы и назвали свой космический аппарат, запущенный на встречу с кометой Галлея, именем Джотто… Вот оно, реальное объединение человечества: две наши «Веги», на которых установлена аппаратура десяти стран, «Джотто» и маленький японский зонд «Планета» летят сейчас – в абсолютной, не представляемой нами тишине – к комете, являющей собою одну из загадок Галактики. Причем наши «Веги» и «Джотто» поддерживают между собою постоянную связь: чтобы получить наибольший научный выход, надо подойти как можно ближе – к самому центру кометы…
|
|
|
– Верно. – Кузанни кивнул, – Пока я не заглянул в кратер вулкана, ничего не мог понять про Помпею…
Легкая улыбка снова тронула губы академика.
– Очень верное сравнение, Юджин… Но подконтрольный вулкан – это все же одно, а комета – другое… Главная опасность для моих… для наших «Вег» сокрыта в пылевых частицах… Представляете, что это такое?
– Нет, – в один голос ответили Кузанни и Степанов.
– Пылевые частицы могут ударить по корпусу наших аппаратов со скоростью до восьмидесяти километров в секунду. Каково?! Пылинка, весом в миллиграмм, может разнести в клочья весь аппарат…
– А если бы там сидел человек? – спросил Кузанни.
– Ну, это для него сверхзвуковая картечь. – Нолик ответил мимоходом, несколько даже досадуя на то, что его отрывают от главного. – Это же аксиома: с космосом шутить заказано… – Он вздохнул отчего‑ то, поинтересовался: – Знаете, кстати, отчего родилась французская пословица «Опре ну ле дэ люж» – «После нас хоть потоп»?
|
|
|
Степанов и Кузанни снова в один голос ответили, что не знают, откуда им, нынче физики в почете.
– А история занятна, – продолжал между тем Нолик. – Фразу эту произнесла мадам де Помпадур, когда король Людовик проиграл битву своему грозному прусскому недругу и пришел за утешением к ней, мудрой и красивой фаворитке. Людовик удивился этим словам. Мадам объяснила, что недавно у нее в гостях был математик – сейчас мы называем его великим ученым, Мопертюи, он действительно один из самых великих механиков и математиков нашей цивилизации – и сказал, что, по его расчетам, к Земле скоро приблизится страшная комета и может наступить конец мира. Заметьте себе: трагический разгром войск Людовика наступил опять‑ таки за два года до прихода кометы…
– А мадам, – усмехнулся Степанов, – была, видимо, причастна к логике сторонников общины: «Ну и черт с ним, все равно конец для всех без исключения! Обидно, когда кто‑ то выживет, а так – пускай, все равно ни одного живого на земле не останется…»
– В общем‑ то, да, – согласился академик. – Какой‑ то рудимент нивелирующей общины в этих ее словах сокрыт, только, как все французское, выражено это более абстрактно, изысканно, что ли… А почему эта комета называется именем Галлея? Знаете?
И снова Кузанни и Степанов, завороженно слушавшие академика, покачали головами…
– Дело в том, что ни Вильгельм Нормандский с женою Матильдою, ни мадам Помпадур, ни великий Джотто, ни даже гениальный Мопертюи никогда не сводили, да и не могли еще, по правде говоря, свести определенную цикличность подходов кометы к Земле в некую систему. А сделал это сэр Эдмунд Галлей… Нет, нет, он уж перед смертью стал сэром; нет пророка в своем отечестве, да и завистников в каждом королевстве хоть пруд пруди… Именно Галлей, поработав с хрониками и летописями, обратил внимание на определенного рода последовательность приближения комет к Земле. И не только обратил внимание, но и просчитал эту последовательность: подход загадочной кометы, которую запечатлела на гобелене Матильда, определен строгим временным циклом – семьдесят шесть лет… Каждые семьдесят шесть лет именно эта комета, подвластная некоему закону Галактики, приближается к нам с вами… Вообще‑ то Галлей не только зафиксировал комету, получившую потом его имя… Он, можно считать, подарил человечеству Ньютона…
– Как?! – Степанов придвинулся к академику. – Почему?
– Здесь нет камеры, – вздохнул Кузанни. – Ваш рассказ надо снимать на пленку, получился бы гениальный фильм…
– Ладно, – усмехнулся Нолик, – считайте это репетицией…
– Нет, погоди, Нолик, а почему именно Галлей создал Ньютона? – снова спросил Степанов.
– Видишь ли, Ньютон был невероятно замкнутый человек, со странностями… Для него главное заключалось в том, чтобы понять самому… Его не интересовали другие… Славы он бежал, титулов тоже, ему доставляло высшее счастье думать о взаимосвязанности предметов… Кстати, по‑ моему, это свойство истинного гуманиста… А Галлей не только заставил Ньютона написать книгу о земном притяжении, но даже из своего скромного жалованья дал ему денег на опубликование его гениального труда. Я же говорю, Галлей был символом позднего Возрождения… Механик, путешественник, авантюрист, игрок, лучший навигатор своего времени, первым применивший астрономические приборы для того, чтобы проложить верный курс фрегату… Он интересовался всем, он раздавал себя, понимаешь? Талантливость, а точнее говоря, гениальность – это когда человеку не терпится раздать себя. Только на склоне лет Галлей остановился на астрономии и получил титул – он есть только в Англии – «астроном короля»… И стал директором Гринвичской обсерватории… А когда кто‑ то из его друзей смог намекнуть монарху, что его астроном и шеф обсерватории получает нищенское жалованье, и венценосец, понимая, что нельзя экономить на талантах, решил прибавить Галлею денег, тот написал яростное письмо: «Ваше величество, если на должности королевского астронома будет установлено слишком высокое жалованье, то этот пост может оказаться всего лишь приманкой для некомпетентных людей…» Каково, а?! Юджина, наверное, не очень‑ то заинтересуют подробности о совершенно трепетной дружбе между Петром Первым и Галлеем, но вообще‑ то это тема для романа… Говорят, даже сохранилась их переписка… Правда, кое‑ кто может восстать против опубликования: два гения довольно часто вспоминали про то, как они устраивали всякого рода шутки… Сейчас бы за такое нашего брата в два счета посол выслал! Мы, между прочим, тоже раз пошутили… Собрались на совещание в Будапеште, работы до черта – глаз не оторвешь от бумаг… И однажды во время перерыва, когда пили кофе, венгры меня спрашивают: «Можете предсказать, кто выиграет в сегодняшнем матче – наша сборная или Австрия? » Я, понятно, ответил, что, поскольку венгры активно участвуют в нашем космическом проекте – Галлей с нами, поэтому победа будет за ними, как в битве при Гастингсе. А вечером смотрю телевизор: батюшки‑ светы, накостыляли австрийцы моим венграм за милую душу… Утром коллеги говорят: мол, елки‑ палки, что же вы так предсказываете?! Хороша наука! Я, честно говоря, даже несколько растерялся: действительно, по системе аналогов должны были выиграть именно венгры. Это была не только шутка, а в какой‑ то мере попытка научного прогноза. А потом вдруг вспомнил: на каком поле была выиграна битва при Гастингсе? Ага, в том‑ то и дело, что на чужом! А венгры принимали австрийцев на своем! Вот в чем вся штука! Нет, науку не обманешь! Кого угодно можно обмануть, даже жену, только не науку…
– Скажите, академик, – задумчиво спросил Кузанни, – значит, именно вы предскажете, что случится с человечеством, когда «Веги» сблизятся с кометой?
– Вопрос поставлен неверно, – ответил академик. – Наша задача в ином. Мы должны понять, что представляет собой комета Галлея с близкого расстояния. Вопрос надо формулировать предельно просто. Каждый вопрос – это задача. Ответы возможны разнотолкуемые, это пожалуйста, но задача… Между прочим, Сименон сказал, что приближение кометы Галлея вызвало в Америке массовую эпидемию самоубийств…
Кузанни внезапно вскочил со стула, потом снова сел, полез за сигаретами:
– Начало, начало фильма, черт возьми! – вскричал он ликующе. – Это же блестящее начало ленты!
Степанов пояснил академику:
– Юджин готовится к съемкам нового фильма о межконтинентальном узле, ты ему идею подарил…
– Это ключ, а не идея, – возразил Кузанни. – Ключ вещи! Массовое самоубийство на почве страха перед силами, неподвластными уму человечества… И спокойное непонимание того, что тысячи маленьких комет Галлея в шахтах готовы – за тридцать минут – сделаться новыми звездами, чтобы потом превратиться в ядерные смерчи и уничтожить планету…
– Я бы сформулировал это несколько иначе, – заметил академик. – Ваши военные в Пентагоне не раз выступали с заявлениями: «Все эти Венеры, Юпитеры, комета Галлея – суета сует. Надо думать о космической обороне, такова главная задача момента…» Странные люди… Видимо, не отдают себе отчета в том, что само понятие ядерного сдерживания настолько серьезно, что неразумно оперировать только тем, что там у них спрятано в шахтах… Может, у них камуфляжа на полсотни процентов, кто знает? Американцы – бо‑ ольшие игрунчики … А понятие ядерного сдерживания связано с демонстрацией технических возможностей человечества, вот в чем штука… Смысл сдерживания не в том, чтобы строить новые военные системы в космосе, а в том, чтобы продемонстрировать миру новейшие технические возможности, – в частности, познать комету Галлея, проникнуть в тайну Венеры, попробовать установить надежный космический мост с Юпитером. Это и есть истинное сдерживание, а не ассигнование средств на «звездные войны»… Я как‑ то летал на воздушном шаре, между прочим, – он улыбнулся Кузанни, – у вас, в Штатах… На земле ветрище, чуть не ураган, а когда я поднимался, ветер исчез, будто и не было его, причем произошло это за какие‑ то три минуты… А ведь на самом‑ то деле ветер не исчез… Просто он понес воздушный шар, принял его в свои потоки, я оказался, если хотите, его составной частью, растворился в нем, подчинился тому физическому закону, который породил его в данном конкретном регионе мира… Как бы мир не понесло, ребята, вот в чем ужас… Мир может понести, словно воздушный шар, и поначалу никакого вихря не будет, пока не раздастся взрыв… Самый последний, который подведет черту подо всем… Мить, кофе сделаешь?
– Конечно. А ты нам про Галлея еще расскажешь?
Про Галлея, однако, академик рассказать не успел: позвонили из миссии, попросили спуститься вниз, машина уже выслана, ЧП; американская сторона внезапно попросила отложить заседания на три дня; ждут новых указаний из Вашингтона…
Академик поднялся, посмотрел на Кузанни и неожиданно жестко сказал:
– Значит, кто‑ то испугался у вас того, что были близки к договоренности… Точно… Поверьте мне… Ученые обладают особым даром чувствования… Особенно ваш советник Макгони болезненно воспринимал любое сближение в позициях, у него глаза замороженные и голос какой‑ то истеричный…
Кузанни пошел к себе в номер, позвонил в Нью‑ Йорк, потом в Вашингтон, вернулся через полчаса, хмуро объяснил:
– Этот самый Макгони – так, во всяком случае, сказали мне ребята из прессы, – скорее всего, представляет интересы Лэнгли… А его брат входит в директорат «космического концерна» Сэма Пима… Теперь ты просто обязан что‑ то придумать для финала моего фильма. Мне представляется кровь, всеобщий ужас… Понимаешь? Этот твой гениальный академик чувствует свое, а я – свое; действительно, дело чревато кровью, или я перестал вбирать в себя происходящее.
– Ты сначала передай в газету. – Степанов пожал плечами. – Сенсация, перепечатают все телеграфные агентства.
– Я уже попросил Нью‑ Йорк вызвать меня через пятнадцать минут по твоему номеру…
Кузанни достал из кармана маленький плоский диктофончик и начал неторопливо наговаривать:
– Из Женевы специально для «Нью‑ Йорк трибюн» передает Юджин Кузанни…
Абзац, начало текста: «Как и любая монархия, наши мощные корпорации имеют свои генеалогические древа…» – Он весело посмотрел на Степанова, не удержался, спросил: – Ничего, а?
– Ты лучше сразу на бумаге пиши, – ответил тот. – Стенографистки с твоей диктовкой замучаются.
Кузанни достал из кармана маленький шнур с присоском на конце:
– Техника, Дим, техника! Все решает техника и ее демонстрация, как учил нас твой академик! Я подсоединяю диктофон к телефонной трубке, а в Нью‑ Йорке меня – точно таким же образом, – записывают на большую кассету. С нее уже текст идет в наборную машину… «Именно это генеалогическое древо и создает иллюзию, – Кузанни снова начал диктовать, – цветущей жизненности. Сколько ветвей! Как раскидиста крона! Так много живительной тени дает она людям! Если предположить, что перерыв на совещании в Женеве будет объявлен завтра по просьбе или под влиянием одного из членов нашей делегации, а конкретно – мистера Макгони, то вполне прослеживается – по раскидистому древу корпорации – совершенно уникальная генеалогия: Джозеф Спенсер Макгони, брат здешнего Макгони, Чарльза Вильяма, член директората «космического концерна» Сэма Пима, нетерпеливо ожидающего голосования в конгрессе по ассигнованиям на его проект «космической обороны». Двенадцать миллиардов долларов в следующем бюджетном году. В дальнейшем средства, которые должны закладываться в его махину, будут расти в прогрессии, близкой к геометрической… Центральное разведывательное управление постоянно говорит о русском военном превосходстве, а Пентагон распределяет заказы на поставку оборонительных систем в космосе между ведущими корпорациями страны… Мистер Макгони, один из боссов нашей делегации в Женеве, таким образом, представляет интересы не просто и не столько нашего государственного института, то есть ЦРУ, сколько заинтересованность своей семьи в успехе начинания Сэма Пима в его космическом предприятии. Следовательно, любая договоренность с русскими – на любом уровне – удар по финансовым интересам монополии Сэма Пима; вот оно, генеалогическое древо, одна из веток которого братья Макгони! Так кто же тогда правит Америкой?! Кто думает о будущем ее народа?! »
…Кончив диктовать, Кузанни победно посмотрел на Степанова.
– Здорово, – сказал тот. – Только фактов мало.
– Главный факт тот, что я передаю это сообщение в Нью‑ Йорк первым. Официального подтверждения о замораживании переговоров еще нет, мы же слышали последние известия…
– Ты Эйнштейном никогда не занимался? – спросил Степанов. Кузанни пожал плечами:
– Я же ни черта не смыслю в технике, Дим!
– Он был философом и только поэтому стал математиком… Засунь в свою корреспонденцию такой пассаж, если, конечно, у вас это принято: все доэйнштейновские школы философии полагали, что интуиция – субъективный феномен, некая категория, соединяющая подсознание с логикой. И лишь Альберт Эйнштейн… – Степанов вдруг замолчал, нахмурившись. Он мысленно обратился с вопросом к самому себе: а если б Гитлер не начал гонение против евреев? Ведь тогда именно рейх стал бы первым обладателем атомной бомбы. – Да, именно Эйнштейн первым в истории философии сказал, что интуиция базируется на информации… Интуиция, по Эйнштейну, есть путь от внешнего оправдания к внутреннему совершенству… Еще проще, для американцев, как ты меня учил, надо писать просто: путь от частного к общему интуитивен, от общего к частному логичен… Обыграй это в конце… Ты писал свою корреспонденцию, интуитивно ощущая коллизию. Ты шел от частного к общему, пусть теперь разбираются ученые и политики. И еще можно обыграть, что любое генеалогическое древо – при всей пышности его ветвей – лишено корней, вот в чем штука‑ то, Юджин…
…В потоке газетной, журнальной и телеинформации короткая корреспонденция Юджина Кузанни, написанная к тому же не так, как принято в Штатах – сухая информация, лишенная каких бы то ни было личностных акцентов (для этого есть колонка Арта Бухвальда или Стефена Коэна), прошла мимо внимания ЦРУ; сотрудник, сидевший на компьютерах, сунулся было к шефу своего сектора, но от него отмахнулись: надо успеть обработать информацию, поступающую от людей с мировыми именами, кто такой этот самый Кузанни? Киношник. Какие у него связи? Чью тенденцию выражает? Если бы это была заметка Гендриха Смита или Лесли Гэлба из «Нью‑ Йорк тайме», одно дело, близки к Белому дому, а так – пусть себе резвится, тем более кончается заметка Кузанни какой‑ то абракадаброй про частное и общее; Эйнштейн давно умер, его заумь не наше дело…
Потому‑ то в Женеве за ним и не было пущено наблюдения по линии ЦРУ.
За Степановым, таким образом, тоже, ибо практически все время он был теперь вместе со своим американским приятелем…
РАБОТА ‑ X
– Скажите, Геннадий Александрович… – Славин смотрел мимо Кулькова, мучительно заставляя себя как‑ то обходить его лицо взглядом: «Контрагент чувствителен, может понять мое состояние, а его сейчас весьма трудно скрыть, особенно после разговора с Ивановым; «Либерти» – это его работа, последняя надежда, по‑ человечески можно понять, а вот в деле с Ивановым выявился чудовищный характер, полнейшая, мерзостная безнравственность – топить того, кто спасает тебя?! » Такого Славин понять не мог, отвращало; донос на друга – что может быть пакостнее? – Какой год вы считаете переломным?
– То есть? – Кульков чуть подался вперед; видимо, почувствовал состояние Славина; мембрана, а не человек. – Ваш вопрос мне не до конца ясен.
– Вы давеча говорили, что у вас было всего пять встреч с работниками управления науки ЦРУ… С какого года вы начали работать на них активно?
– Я же отвечал вам… В ноябре позапрошлого года…
– До этого вы с ними контактов не поддерживали?
– Конечно, нет…
– Вы предложили нам сотрудничество, Геннадий Александрович, предложили начать игру против ваших работодателей… Допустим, мы начали эту игру… Рискованное дело, согласитесь?
– Конечно. Я отдаю себе отчет в том, как рискую…
Славин удивился:
– Вы? Чем же?! Нет, вы ничем не рискуете, Геннадий Александрович, рискую я… А как мне идти на риск, если вы лжете?
Следователь Гаврилов вышел из кабинета. Кульков допил кофе и ответил:
– Я отвечаю правду, только правду, и ничего, кроме правды…
– Вы, видимо, не до конца понимаете свое положение, – заметил Славин. – Мы бы не стали вас арестовывать, не имея неопровержимых улик… Не один день наблюдали за вами, прежде чем я поприветствовал вас у лифта… В камере вы мучительно строите комбинации, вспоминаете даты, придумываете линию защиты, но это похоже на то, как человек, не умеющий играть в шахматы, садится за стол, где его партнером является Каспаров, то есть личность, обладающая знаниями, говоря предметнее, информацией. Мы обладаем информацией, а вы наивно думаете, что нас можно обойти на повороте. Против вас работаю не один я, а наш аппарат… Не считайте нас любителями, которых можно обыграть. Не выйдет. А вот я лишний раз убеждаюсь в том, что вы лгали мне с самого начала и ничего серьезного предложить не можете… Поэтому в последний раз задаю вопрос: когда и каким образом вы начали работать на Лэнгли?
– Клянусь честью, я ответил вам правду…
Славин вздохнул:
– Клянетесь честью… Это хорошо, что вы клянетесь честью… Я не стану подвергать сомнению наличие чести у человека, работающего на Лэнгли…
– Во‑ первых, работавшего, а во‑ вторых, не на Лэнгли, а на ученых, озабоченных, как и я, вопросом сохранения мира на земле…
– Вы это придумали или такая реплика вам была заранее написана, Геннадий Александрович?
– Ни то ни другое. Это моя глубокая убежденность, внутренняя убежденность… Простите, мы с вами так много говорим, вы меня называете по имени‑ отчеству, а я лишен такой привилегии, неловко…
– Я не представился? Странно… Меня зовут Иван Иванович…
Кульков усмехнулся:
– Хороший псевдоним, легко запоминать.
– Все‑ то вы про нас знаете, – вздохнул Славин и посмотрел прямо в глаза Кулькова. – А вот что вы знаете про азы Уголовно‑ процессуального кодекса, хотел бы поинтересоваться?
Лицо Кулькова дрогнуло, глаза заметались, зрачки расширились.
– То есть? Вы имеете в виду статью, связанную со шпионажем?
– Нет… В данном случае я имел в виду статьи о доказательствах по уголовному делу.
– Ну, не знаю… Понятые, свидетели…
– А вот отпечатки пальцев, по‑ вашему, являются уликой?
– Не знаю.
– Хотите почитать разъяснение по этому поводу?
– Зачем же? Я верю вам… В отличие от вас я верю каждому вашему слову…
– Так вот, отпечатки пальцев, обнаруженные на месте преступления или на орудии преступления, носят характер улики… Суд принимает это в качестве доказательства… Конечно, вы можете опровергать заключение экспертов, доказывать случайность появления отпечатков ваших пальцев на определенном месте, опять‑ таки ваше право… Но это будет голословное опровержение факта, которое суд во внимание не примет.
|
|
|
