 |
Храм Мельпомены. Остров Прочида. Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия. Византийское. В разгар холодной войны
|
|
|
|
Храм Мельпомены
Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль.
На секунданте – коричневая шинель.
И кто‑ то падает в снег, говоря «Ужель».
Но никто не попадает в цель.
Она сидит у окна, завернувшись в шаль.
Пока существует взгляд, существует даль.
Всю комнату заполонил рояль.
Входит доктор и говорит: «Как жаль... »
Метель за окном похожа на вермишель.
Холодно, и задувает в щель.
Неподвижное тело. Неприбранная постель.
Она трясет его за плечи с криком: " Мишель! Мишель,
проснитесь! Прошло двести лет! Не столь
важно даже, что двести! Важно, что ваша роль
сыграна! Костюмы изгрызла моль! "
Мишель улыбается и, превозмогая боль,
рукою делает к публике, как бы прося взаймы:
" Если бы не театр, никто бы не знал, что мы
существовали! И наоборот! " Из тьмы
зала в ответ раздается сдержанное «хмы‑ хмы».
март 1994
Остров Прочида
Захолустная бухта; каких‑ нибудь двадцать мачт.
Сушатся сети – родственницы простыней.
Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч.
Синий залив пытается стать синей.
Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел.
После восьми набережная пуста.
Синева вторгается в тот предел,
за которым вспыхивает звезда.
1994
* * *
Е. Леонской
В воздухе – сильный мороз и хвоя.
Наденем ватное и меховое.
Чтоб маяться в наших сугробах с торбой ‑
лучше олень, чем верблюд двугорбый.
На севере если и верят в Бога,
то как в коменданта того острога,
где всем нам вроде бока намяло,
но только и слышно, что дали мало.
На юге, где в редкость осадок белый,
верят в Христа, так как сам он – беглый:
|
|
|
родился в пустыне, песок‑ солома,
и умер тоже, слыхать, не дома.
Помянем нынче вином и хлебом
жизнь, прожитую под открытым небом,
чтоб в нем и потом избежать ареста
земли – поскольку там больше места.
декабрь 1994
Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия
15 декабря 1994 г.
Надежда Филипповна [84] милая!
Достичь девяноста пяти
упрямство потребно и сила – и
позвольте стишок поднести.
Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрями
идей, но с простым языком ‑
есть возраст шедевра. С шедеврами
я лично отчасти знаком.
Шедевры в музеях находятся.
На них, разеваючи пасть,
ценитель и гангстер охотятся.
Но мы не дадим Вас украсть.
Для Вас мы – зеленые овощи,
и наш незначителен стаж.
Но Вы для нас – наше сокровище,
и мы – Ваш живой Эрмитаж.
При мысли о Вас достижения
Веласкеса чудятся мне,
Учелло картина «Сражение»
и «Завтрак на травке» Мане.
При мысли о Вас вспоминаются
Юсуповский, Мойки вода,
Дом Связи с антеннами – аиста
со свертком подобье гнезда.
Вы жили вблизи абортария,
Людмилу [85] от мира тая.
и изредка пьяная ария
в подъезде звучала моя.
Орава черняво‑ курчавая
клубилась там сутками сплошь,
талантом сверкая и чавкая,
как стайка блестящих галош.
Как вспомню я Вашу гостиную,
любому тогда трепачу
доступную, тотчас застыну я,
вздохну, и слезу проглочу.
Там были питье и питание,
там Пасик [86] мой взор волновал.
там разным мужьям испытания
на чары их баб я сдавал.
Теперь там – чужие владения.
Под новым замком, взаперти,
мы там для жильца – привидения,
библейская сцена почти.
В прихожей кого‑ нибудь тиская
на фоне гвардейских знамен, [87]
мы там – как Капелла Сикстинская ‑
подернуты дымкой времен.
Ах, в принципе, где бы мы ни были,
|
|
|
ворча и дыша тяжело,
мы, в сущности, слепки той мебели,
и Вы – наш Микельанджело.
Как знать, благодарная нация
когда‑ нибудь с тростью в руке
коснется, сказав: «Реставрация! »,
теней наших в том тупике.
Надежда Филипповна! В Бостоне
большие достоинства есть.
Везде – полосатые простыни
со звездами – в Витькину [88] честь.
Повсюду – то гости из прерии.
то Африки вспыльчивый князь,
то просто отбросы Империи.
ударившей мордочкой в грязь.
И Вы, как бурбонская лилия
в оправе из хрусталя,
прищурясь, на наши усилия
глядите слегка издаля.
Ах, все мы здесь чуточку парии
и аристократы чуть‑ чуть.
Но славно в чужом полушарии
за Ваше здоровье хлебнуть!
«Звезда». No. 5. 1995
Византийское
Поезд из пункта А, льющийся из трубы
туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,
в котором морщины сбежались, оставив лбы,
а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.
Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,
и карий местного мусора примет меня за дачника.
Но даже луна не узнает, какие у нас дела,
заглядывая в окно, точно в конец задачника.
Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,
то есть жизни без нас, уже вывозимой за море
вследствие потной морзянки и семафора в чем
мать родила, на память о битом мраморе.
И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,
окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,
мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:
подлиннику пустоты предпочитая копию.
1994
В разгар холодной войны
Кто там сидит у окна на зеленом стуле?
Платье его в беспорядке, и в мыслях – сажа.
В глазах цвета бесцельной пули ‑
готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.
Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,
царства рушатся сами, красное на исходе.
Мы все теперь за границей, и если завтра
война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.
Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины
озаряет наличник осиротевшей дачи.
И пусть вы – трижды Гирей, но лицо рабыни,
взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.
И постоянно накрапывает, точно природа мозгу
хочет что‑ то сообщить; но, чтоб не портить крови,
|
|
|
шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе,
кто его расшифрует, если не шифер кровли?
1994
|
|
|
