Храм Мельпомены. Остров Прочида. Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия. Византийское. В разгар холодной войны
Храм Мельпомены
Поднимается занавес: на сцене, увы, дуэль. На секунданте – коричневая шинель. И кто‑ то падает в снег, говоря «Ужель». Но никто не попадает в цель.
Она сидит у окна, завернувшись в шаль. Пока существует взгляд, существует даль. Всю комнату заполонил рояль. Входит доктор и говорит: «Как жаль... »
Метель за окном похожа на вермишель. Холодно, и задувает в щель. Неподвижное тело. Неприбранная постель. Она трясет его за плечи с криком: " Мишель! Мишель,
проснитесь! Прошло двести лет! Не столь важно даже, что двести! Важно, что ваша роль сыграна! Костюмы изгрызла моль! " Мишель улыбается и, превозмогая боль,
рукою делает к публике, как бы прося взаймы: " Если бы не театр, никто бы не знал, что мы существовали! И наоборот! " Из тьмы зала в ответ раздается сдержанное «хмы‑ хмы».
март 1994
Остров Прочида
Захолустная бухта; каких‑ нибудь двадцать мачт. Сушатся сети – родственницы простыней. Закат; старики в кафе смотрят футбольный матч. Синий залив пытается стать синей.
Чайка когтит горизонт, пока он не затвердел. После восьми набережная пуста. Синева вторгается в тот предел, за которым вспыхивает звезда.
1994
* * *
Е. Леонской
В воздухе – сильный мороз и хвоя. Наденем ватное и меховое. Чтоб маяться в наших сугробах с торбой ‑ лучше олень, чем верблюд двугорбый.
На севере если и верят в Бога, то как в коменданта того острога, где всем нам вроде бока намяло, но только и слышно, что дали мало.
На юге, где в редкость осадок белый, верят в Христа, так как сам он – беглый:
родился в пустыне, песок‑ солома, и умер тоже, слыхать, не дома.
Помянем нынче вином и хлебом жизнь, прожитую под открытым небом, чтоб в нем и потом избежать ареста земли – поскольку там больше места.
декабрь 1994
Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия
15 декабря 1994 г.
Надежда Филипповна [84] милая! Достичь девяноста пяти упрямство потребно и сила – и позвольте стишок поднести.
Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрями идей, но с простым языком ‑ есть возраст шедевра. С шедеврами я лично отчасти знаком.
Шедевры в музеях находятся. На них, разеваючи пасть, ценитель и гангстер охотятся. Но мы не дадим Вас украсть.
Для Вас мы – зеленые овощи, и наш незначителен стаж. Но Вы для нас – наше сокровище, и мы – Ваш живой Эрмитаж.
При мысли о Вас достижения Веласкеса чудятся мне, Учелло картина «Сражение» и «Завтрак на травке» Мане.
При мысли о Вас вспоминаются Юсуповский, Мойки вода, Дом Связи с антеннами – аиста со свертком подобье гнезда.
Вы жили вблизи абортария, Людмилу [85] от мира тая. и изредка пьяная ария в подъезде звучала моя.
Орава черняво‑ курчавая клубилась там сутками сплошь, талантом сверкая и чавкая, как стайка блестящих галош.
Как вспомню я Вашу гостиную, любому тогда трепачу доступную, тотчас застыну я, вздохну, и слезу проглочу.
Там были питье и питание, там Пасик [86] мой взор волновал. там разным мужьям испытания на чары их баб я сдавал.
Теперь там – чужие владения. Под новым замком, взаперти, мы там для жильца – привидения, библейская сцена почти.
В прихожей кого‑ нибудь тиская на фоне гвардейских знамен, [87] мы там – как Капелла Сикстинская ‑ подернуты дымкой времен.
Ах, в принципе, где бы мы ни были,
ворча и дыша тяжело, мы, в сущности, слепки той мебели, и Вы – наш Микельанджело.
Как знать, благодарная нация когда‑ нибудь с тростью в руке коснется, сказав: «Реставрация! », теней наших в том тупике.
Надежда Филипповна! В Бостоне большие достоинства есть. Везде – полосатые простыни со звездами – в Витькину [88] честь.
Повсюду – то гости из прерии. то Африки вспыльчивый князь, то просто отбросы Империи. ударившей мордочкой в грязь.
И Вы, как бурбонская лилия в оправе из хрусталя, прищурясь, на наши усилия глядите слегка издаля.
Ах, все мы здесь чуточку парии и аристократы чуть‑ чуть. Но славно в чужом полушарии за Ваше здоровье хлебнуть!
«Звезда». No. 5. 1995
Византийское
Поезд из пункта А, льющийся из трубы туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко, в котором морщины сбежались, оставив лбы, а те кучевой толпой сбились в чалму пророка. Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела, и карий местного мусора примет меня за дачника. Но даже луна не узнает, какие у нас дела, заглядывая в окно, точно в конец задачника. Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом, то есть жизни без нас, уже вывозимой за море вследствие потной морзянки и семафора в чем мать родила, на память о битом мраморе. И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя, окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию, мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя: подлиннику пустоты предпочитая копию.
1994
В разгар холодной войны
Кто там сидит у окна на зеленом стуле? Платье его в беспорядке, и в мыслях – сажа. В глазах цвета бесцельной пули ‑ готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.
Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа, царства рушатся сами, красное на исходе. Мы все теперь за границей, и если завтра война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.
Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины озаряет наличник осиротевшей дачи. И пусть вы – трижды Гирей, но лицо рабыни, взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.
И постоянно накрапывает, точно природа мозгу хочет что‑ то сообщить; но, чтоб не портить крови,
шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе, кто его расшифрует, если не шифер кровли?
1994
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|