Множественность сознаний – возможный путь решения гносеологической проблемы

Гносеологическая проблема, как мы помним, связана с логической непонятностью того, как может устанавливаться соответствие данных сознанию представлений с реальностью. Оригинальный вариант, объединяющий и подход И. Канта, и подход К. Маркса к решению гносеологической проблемы, пришел мне в голову после открытия феномена последействия негативного выбора, когда стало ясно, что существует специальный механизм, принимающий решение о том, что осознавать, а что – не осознавать. Не претендуя на строгость, кратко изложу здесь лишь основной замысел.

Признаем, что содержание сознания, отражающее окружающий мир, не может непосредственно сличаться с реальностью. А потому сличаться между собой могут только разные представления, данные сознанию. Однако эти представления должны формироваться независимо друг от друга, потому что только тогда положительный результат сличения будет характеризовать не внутренние процессы сознания, а то, что в этих процессах едино, а именно – окружающий мир. Но сколь бы разными эти процессы ни были, если они протекают внутри одного сознания, они поневоле оказываются взаимосвязаны. Отсюда и возникает главная идея: проблема разрешается, если существуют разные сознания, которые получают разную информацию от внешнего мира, содержат собственный канал обратной связи, позволяющий корректировать свои гипотезы, и при этом обрабатывают поступающую информацию разными способами. Если результаты столь разной и не зависимой друг от друга работы в итоге окажутся тем не менее зависимыми, то эта зависимость может быть объяснена только общим фактором, воздействующим на оба процесса одновременно. Естественно считать таким фактором единый для обоих сознаний окружающий мир. Сличение представлений, даже полученных разными сознаниями, уже логически возможно. А сходство результатов между собой дает приближение к истинному знанию о мире.

Но такая идея ставит много новых проблем.

Проблема первая. Прежде всего, о каких разных способах познания может идти речь? Восходящее к И. Канту деление психического на чувственность и рассудок не кажется очень удачным.

Вариант решения. Методологи науки издавна описывают два разных пути познания (точнее, они говорят: две разные генетические схемы научного познания [Е. П. Никитин], две модели научного знания [А. С. Кармин], два языка науки [Л. Б. Баженов] и т.д.): эмпиризм (индуктивизм) и рационализм (дедуктивизм). Эмпиризм трактует познание так: оно начинается с фактов, затем производит их индуктивное обобщение и в итоге формулирует законы; дедукция применяется для выведения из теории следствий, объясняющих и предсказывающих новые эмпирические данные. Рационализм видит познание иначе: на основе "рациональной интуиции" конструируются гипотезы, из них дедуктивно выводятся следствия, которые эмпирически проверяются, а в итоге формулируется целостная логически связанная теоретическая система. Пути познания не противоречат друг другу, говорят методологи, наоборот, только вместе ведут к научному знанию¹².

А что, если эти разные способы познания реализуются в разных познавательных структурах одного человека и каждая их этих структур, собственно, и образует самостоятельное сознание"} Тогда индуктивистский путь познания может быть представлен, например, сенсорной познавательной структурой (сенсорным сознанием): организм получает зрительную, слуховую и пр. сенсорную информацию (факты), строит на их основе гипотезы, а затем проверяет, насколько поступающая в дальнейшем сенсорная информация им соответствует. Моторная деятельность тоже может рассматриваться как отдельная познавательная структура (моторное сознание), которая начинает с того, что конструирует представление о мире, на базе этого представления формирует моторные команды, а затем – на основе проприоцептивной информации – проверяет реальную исполнимость этих команд и, тем самым правильность своих представлений о мире. (Например, гипотеза о том, что мир пустой и в нем – следствие гипотезы – можно без ограничений двигать руками во все стороны, будет быстро скорректирована, а то и просто опровергнута.) Затем уже результаты работы двух разных познавательных структур можно сравнивать друг с другом (что само по себе непросто, и мы еще обсудим, как это может происходить). Пока важно лишь признать, что сличение когнитивных образований, построенных в разных сознаниях столь разными способами и на основе разной информации, возможно. Следовательно, можно выкарабкаться из обсуждаемой гносеологической ямы.

Кстати, этот замысел отчасти реализует подход К. Маркса: моторная деятельность (практика) проверяет результаты сенсорного познания. Надо только допустить, что столь разные структуры действуют абсолютно независимо друг от друга и что результаты работы этих разных познавательных структур также не зависят друг от друга. Но разве может быть деятельность без сенсорного отражения? На первый взгляд это выглядит нелепым. Даже из советских психологов – приверженцев марксизма – никто всерьез эту версию не рассматривал. Да как такое возможно? – удивленно спрашивал один мой оппонент. Получается, что во время ходьбы глаза видят сами по себе, и ноги двигаются сами по себе, совершенно независимо от зрения? Так же не бывает! Попробую ответить на критику, которая стала появляться после моей первой публикации на эту тему (частично используя и опубликованные мной ранее аргументы)¹³.

Напомню обычную точку зрения: у психики две основные функции – отражение внешнего мира и регуляция деятельности. Это точка общего согласия практически всех психологических концепций, в том числе и таких, которые воинственно настроены друг к другу. Из этого делался вывод: раз обе функции взаимосвязаны, то они всегда взаимосвязаны. Поэтому сенсорное отражение и моторная регуляция включены в единый контур регулирования, а потому всегда последовательно соединены друг с другом. Далее идет лишь спор о том, в какой именно последовательности осуществляется это соединение.

Одни психологи считают, что вначале создается сенсорный образ, который уже затем переводится в моторную реакцию. Считается, что таких психологов большинство¹⁴. Наверное, поэтому эта позиция даже определяет соответствующую терминологию: принято говорить о сенсомоторных связях, а не, например, о мотосенсорных. Другие психологи (среди них Дж. Дьюи, Ж. Пиаже, Б. Скиннер) подчеркивают, что реакция в ответ на стимуляцию возможна только в том случае, если организм уже умеет осуществлять эту реакцию еще до соответствующей стимуляции. Ведь сенсорная стимуляция, полагают они, из скромного набора врожденных реакций, имеющихся у новорожденного, не может сама по себе породить все богатство человеческого поведения. К тому же существует спонтанная двигательная активность, не обусловленная никакой стимуляцией. Из всего этого они делают противоположный вывод: вначале действие, а потом уже сенсорный образ.

Третьи психологи утверждают: бессмысленно спорить, что чему предшествует – образ действию или действие образу, ибо в едином акте регулирования постоянно происходит чередование зрительной и проприоцептивной чувствительности, включается попеременно то одна форма чувствительности, то другая¹⁵. В исследованиях В. П. Зинченко и его коллег обнаруживается, что Ъ движении есть две фазы. На первой движение практически не чувствительно к зрительной обратной связи и опирается лишь на проприоцептивную чувствительность, а на второй – наоборот. Обе формы чувствительности всегда присутствуют в действии в целом, но на разных этапах сдвинуты друг относительно друга¹⁶. Но тогда возникает вопрос: когда "присутствует" одна форма чувствительности, вторая вообще исчезает? Если да, то зачем? Ведь если одна форма чувствительности хотя бы на краткий миг выключается, то при очередном включении она будет вступать в дело с ненужным запаздыванием (ей же не известно, что произошло, пока она "отсутствовала"). Если ни одна форма чувствительности не выключается, то что же тогда подразумевается под чередованием?

Сама путаница в позициях прямо-таки ведет к признанию независимости, параллельности сенсорного и моторного. Вспомним приведенные выше слова моего оппонента. На самом деле, очевидно, что глаза видят именно то, что видят, а ноги ходят сами по себе. Это так по факту. Другое дело, что люди учатся и научаются связывать сенсорное и моторное. Более того, только допустив независимость сенсорного и моторного, можно объяснить произвольность большинства сенсомоторных связей. Утверждение об этой произвольности – суть великого открытия И. П. Павлова: "Учение об условных рефлексах бесспорно утвердило в физиологии факт временной связи всевозможных (а не определенных только) как внешних, так и внутренних раздражений с определенными единицами деятельности организма"¹⁷. А ведь верно, соглашается со мной В. А. Аверин, в онтогенезе моторное и сенсорное развитие идут параллельно, лишь постепенно формируя сенсомоторные координации¹⁸. Чередуются, в предложенных мной терминах, не формы чувствительности: происходит поочередное осознание содержания разных одновременно работающих сознаний. Таким путем можно избавиться от противоречий в психологических концепциях.

Предвижу еще одно возражение. Очевидно, что существуют врожденные сенсомоторные связи. Так, М. Вертхаймер регистрирует поворот головы в направлении звука у младенца, которому нет и двух минут жизни. Врожденным является у младенцев и слежение глазами за движениями своих рук (кстати, типичный пример скорее мотосенсорной, чем сенсомоторной связи, но в данном рассуждении это не принципиально). То, что эта связь врожденная, доказывается тем, что за своими руками следят и слепорожденные дети, и их "взгляд" направлен точно на то место, где в данный момент находится рука. Однако у слепых детей эта связь исчезает к шестимесячному возрасту¹⁹. Как же быть с независимостью сенсорного и моторного?

Без некоторых генетически заложенных программ поведения и переработки информации жизнь была бы вообще невозможна. Эти программы невероятно сложны, но осуществляются без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, птиц – строить гнезда, а не имеющих головного мозга пчел – запоминать угол наклона между направлениями на кормушку и на солнце. Сердце человеческого эмбриона начинает сокращаться задолго до рождения, когда даже еще нет крови, которую надо перекачивать. Прием пищи у ребенка связан с автоматической синхронизацией работы мышц и языка – на обучение этому у новорожденных просто нет времени. Если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же прием пищи окажется для них последним. Даже для сохранения постоянства своей внутренней среды организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды.

И все это организм умеет делать совершенно автоматически, никакое сознание ему для этого не нужно. Как ранее уже отмечалось, сознанию не следует вмешиваться в спасительные автоматизмы организма – такое вмешательство к добру, как правило, не приводит. Лишь постепенно некоторые (но не все) из этих врожденных программ поведения механизм сознания берет под свой контроль, устанавливая произвольные сенсомоторные связи. Напомню, что лишь к шести месяцам жизни дети начинают по-разному осознавать сенсорную информацию и отличать друг от друга зрение и осязание²⁰. Поэтому же слепорожденные дети к шести месяцам перестают следить глазами за своими руками, а зрячие дети продолжают это делать, но уже произвольно. У младенцев нескольких дней от роду наблюдается выраженный хватательный рефлекс: ребенка, рефлекторно схватившегося за пальцы взрослого, можно даже поднять вверх. Затем ребенку придется еще долго учиться, чтобы достигнуть такой же физической силы на уровне сознательной регуляции. Но произвольное движение появляется только тогда, отмечает А. Р. Лурия, когда хватательный рефлекс оказывается заторможенным²¹. Таким образом, наличие непроизвольных врожденных сенсомоторных связей не опровергает гипотезу о произвольности этих связей, когда они находятся под контролем механизма сознания.

А. Ю. Агафонов, признавая в целом влияние моего подхода на свою позицию, тем не менее не соглашается с идеей параллельности сенсорного и моторного. Он выражает явное недоумение: "Как в моторной сфере может строиться знание о мире? Ведь сами моторные действия и их результаты представлены в сознании только через сенсорные эффекты. Что представляет собой моторный алфавит? Как моторные действия представлены в памяти? Самих действий-то в памяти нет"²². Я думаю, что реальным основанием для постановки таких вопросов является недостаточная четкость в разведении понятий моторного и сенсорного. В частности, я предполагаю, что проприоцептивная информация поступает в моторное сознание, а, например, непроизвольные движения глаз, наоборот, принадлежат сенсорному. Но не берусь дать однозначное определение этих терминов. Для меня моторное и сенсорное – это всего лишь логический конструкт, демонстрирующий основной замысел, опирающийся во многом на интуицию возможный пример дедуктивного и индуктивного способов построения знания.

И все же постараюсь хотя бы отчасти развеять недоумение Агафонова. Я не знаю, почему он считает, что в сознании представлены только сенсорные эффекты, и что именно он к этим эффектам относит. Исходя из моей позиции, есть сенсорное сознание, в котором представлены "сенсорные эффекты", и моторное, в котором представлены "моторные эффекты". И, как мне кажется, мы все же иногда их осознаем. Правда, для того, чтобы осознать "моторные эффекты", должен произойти неожиданный сбой в исполнении стандартного действия. Приведу пример²³. Однажды я быстро шел по хорошо знакомой мне улице и не слишком внимательно смотрел себе под ноги. Решил сойти с тротуара на дорогу, сделал шаг и с изумлением почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Перед глазами даже успела пробежать "лента жизни" – возникли яркие быстро сменяющиеся эпизоды моей жизни. Оказалось, в асфальте была маленькая ямка, и все мои переживания длились всего лишь то время, пока нога опускалась на какие-то лишние пять сантиметров. Разве в этом эпизоде не проявилось осознанное переживание "моторных эффектов" и существование моторной памяти? Добавлю: Дж. Уотсон еще в 1907 г. показал важность кинестетических ощущений крысы при прохождении лабиринта. Для этого он последовательно лишал крысу зрения, слуха, вкуса, обоняния, кожной чувствительности. Оказалось, что она при этом все равно была способна ориентироваться в лабиринте. А Н.А. Бернштейн, как известно, утверждал, что "верховный моторный центр" отражает не мышцы и сочленения, а окружающее пространство.

Проблема вторая. Итак, допустим, что моторное и сенсорное сознания строят свои гипотезы о реальности. Но как эти гипотезы можно сравнивать между собой? Они ведь написаны на разных языках, а правила перевода с одного языка на другой заранее не известны ни одному из сознаний. (В противном случае нельзя было бы говорить об исходной независимости сенсорного и моторного.) Возникающие трудности можно проиллюстрировать примером (подобными примерами развлекался У. Куайн, заводя читателей в логические тупики). Представьте себе, что встретились два человека: они говорят на двух совершенно разных языках, ничего не знают о языках друг друга, но пытаются друг друга понять. Допустим, стоят они на улице, мимо них проходит красивая девушка, и один из них, показывая на девушку, говорит, например: "befeb". Что он имел в виду? Может, так на его языке называют женщин? Или красивых девушек? Или женскую одежду? Или только женские ноги? Или походку? Или вообще движение как таковое? Или он задумался о правах женщин в своем государстве? А может, он решил, что девушка идет кушать, и он решил сказать, что тоже хочет кушать? И т.д. Не вдаваясь в логические тонкости этого процесса, отметим, что точно такая же проблема возникает при переводе с сенсорного языка на моторный.

Есть только один выход: на основе наблюдений построить достаточно произвольную догадку, а затем, как пишет Куайн, "посмотреть, "работает" ли она"²⁴. Допустим, одно сознание строит предположения о переводе своих построений на язык другого сознания. Для этого оно должно: обладать информацией о результатах работы другого сознания, сформулировать гипотезы о правилах перевода и далее их проверять. Но как сознание сможет осуществить такую проверку? Ведь механизм сознания будет стараться подтверждать собственные гипотезы, а следовательно, в случае ошибочного отождествления, упорно повторять ошибку. (Как показывает в том числе бессмертие мифологии, такое всегда возможно.) Если ошибочная подгонка двух разных представлений друг к другу будет происходить в одном из имеющихся сознаний, то и сенсорная, и моторная информация окажутся в этом сознании вместе, а это нарушит главную идею – столь старательно постулируемую независимость сенсорного и моторного.

Вариант решения. Отсюда очередной логический трюк: проверка сделанных предположений о правилах перевода с сенсорного языка на моторный должна организовываться третьим сознанием. Назовем его сенсомоторным. Вот упрощенный способ работы этого сознания: моторные представления, более-менее совпадающие во времени с сенсорными представлениями, случайным образом отождествляются друг с другом. Когда под воздействием сенсорной информации сенсорное сознание актуализирует определенное представление, то сенсомоторное сознание проверяет, осуществимы ли все действия, совместимые с отождествленным с ним моторным представлением. Или наоборот. При выполнении каких-то действий можно проверить, насколько сенсорное представление, отождествленное с управляющим этими действиями моторным представлением, совместимо с реальной сенсорной информацией.

Здесь стоит особо отметить, что существуют такие действия (например, движения гортани), которые возможны почти в любой ситуации. Эти действия совместимы практически с любой сенсорной информацией, а значит, их "перевод" на сенсорный язык почти всегда произволен и не проверяем, что тем более позволяет создавать мифологические концепции (особенно о собственной самости).

Проблема третья. Результаты работы сенсомоторного сознания необходимо независимо проверять. Но разве человек может найти где-нибудь независимо построенные сенсомоторные связи для сопоставления с теми, которые построены в его сенсомоторном сознании?

Вариант решения. Ответ, по-видимому, предопределен: в других сенсомоторных сознаниях, построенных другими людьми. Однако никто не имеет непосредственного доступа к сенсомоторному сознанию другого человека. Как же тогда сличать сенсомоторный язык одного человека с сенсомоторным языком другого? Остается разве лишь строить догадки и их проверять. Но даже сама возможность организации проверочных действий кажется весьма проблематичной. Ведь если нечто сделать, предполагая в ответ определенное действие другого человека, то не известно, действительно ли наблюдаемое после этого поведение партнера является ответным. Конечно, если ответ на проверочные действия строго предопределен физическими законами (партнера толкнули – он упал), биологическими потребностями (дали еду – он ест) или врожденными физиологическими реакциями (обернулся на шум), то поведение партнера можно рассматривать как ответное. Но оно позволяет скорее проверять гипотезы о физических, биологических и физиологических законах, чем гипотезы о содержании внутреннего мира другого человека. Б. Ф. Поршнев справедливо считал, что в завязи общественных отношений должны лежать действия, не имеющие непосредственного прагматического или эмоционального значения. Их он как раз и называл неадекватными. Поэтому гораздо более информативной была бы ситуация, когда действия первого субъекта не должны были бы вызывать у партнера никакой непосредственной реакции (т.е. были бы для партнера неадекватными действиями), но тем не менее побуждали бы его к ответным действиям. Как такое возможно? Ведь если действия субъекта не вызывают никакой реакции партнера, то они ни к чему и не будут его побуждать. С какой стати такие неадекватные действия могут вызвать ответную реакцию?

Нужен новый логический трюк. Задумаемся, а что произойдет, если оба партнера начнут свои проверочные неадекватные действия одновременно? Вполне вероятно, что каждый из партнеров будет склонен приписать причину столь странных действий другого своим действиям, поскольку никакого иного естественного смысла у наблюдаемых действий партнера заведомо нет. Тем самым оба должны предположить взаимозависимость своих действий (каждый ошибочно, но по-разному полагая, какое действие является причиной, а какое – следствием). А далее – в силу уже многократно упомянутого закона работы механизма сознания – будет стараться подтверждать это предположение. Это значит, что, когда один в присутствии другого повторит свое неадекватное действие, тот второй сразу ему ответит своим неадекватным действием. Подтверждение гипотезы о взаимозависимости – это повторение совместных действий. И тут снова оказывается, что допущенная в истоке концептуальная ошибка превращается в истину. Ведь тем самым действия партнеров реально становятся взаимозависимыми. Более того, они вообще не имеют никакого иного содержания, кроме взаимозависимости.

Правда, установление такой взаимозависимости вначале почти ничего не даст взаимодействующим субъектам для непосредственного сопоставления сенсомоторных языков друг друга. Но если человеку удается правильно предсказывать сенсорно наблюдаемые моторные действия другого, то есть надежда, что построенный собственный сенсомоторный язык отражает нечто не зависимое от структуры самого языка. Со временем же социальное взаимодействие откроет новые и удивительные возможности для проверки сенсомоторных гипотез. Постепенное усложнение взаимозависимых совместных действий начинает порождать различные социальные явления (сперва ритуалы, социальные нормы, а затем уже и речевое взаимодействие, совместный труд и пр.) и, в конечном счете человеческую историю. Так зарождается еще одно сознание, которое можно назвать вербальным. Результаты работы этого сознания тоже надо независимо проверять. Когда человек соотносит себя с другим человеком, "смотрясь как в зеркало в другого человека", возникает еще одно сознание – самосознание.

Проблема четвертая. Каждое следующее сознание образуется для независимой проверки предшествующих сознаний. Но его работа, в свою очередь, должна сопоставляться с работой другого независимого сознания. И так можно порождать бесконечное количество сознаний. Как вырваться из этого круга?

Вариант решения. Не буду здесь обсуждать вопрос, сколько именно сознаний существует у человека, – не хотелось бы заниматься чисто спекулятивными построениями. (Впрочем, В. Л. Райков, опираясь на свой опыт гипнолога, полагает, что существуют еще и профессиональное, музыкальное, шахматное сознания и пр.) Важно лишь констатировать, что сознаний должно быть несколько и что некоторые сознания могут надстраиваться над другими. А для выхода из бесконечного круга достаточно предположить, что последнее из созданных сознаний (например, самосознание) может проверять себя, соотнося свои результаты непосредственно с сенсорикой и моторикой.

Проблема пятая. Итак, допустим, что одно из сознаний проверяет деятельность других сознаний и приходит к печальному результату: созданные в этих сознаниях гипотезы неверны (точнее: не согласуются друг с другом). Как оно может исправить положение? Его решения определяются сравнением работы двух независимых сознаний, и оно не может непосредственно вмешиваться в работу этих сознаний, ибо тогда теряется столь старательно лелеянная во всех предшествующих рассуждениях исходная независимость этих других сознаний.

Вариант решения. Допустим, во-первых, что существует специальный механизм (я бы назвал его механизмом психики), принимающий решение, какое из сознаний следует сейчас актуализировать (осознавать) и тем самым дать ему приоритет на организацию проверочных моторных действий, а какое – не осознавать. Из этого допущения следует, что в каждый времени осознаются результаты только какого-то одного сознания. Проверяющее сознание может дать проверяемым сознаниям только сигнал об эффективности их деятельности (предполагаю, что именно такой качественный сигнал от одного сознания к другому субъективно переживается как эмоциональный). Соответственно, сознание, получившее уведомление о том, что его гипотезы неверны, будет перестраивать свою деятельность до тех пор, пока в конце концов не получит позитивного эмоционального сигнала – сигнала о подтверждении.

Признаюсь, что мне трудно прописать предложенный путь решения гносеологической проблемы со всей необходимой логической аккуратностью. Да, надеюсь, и не нужно – слишком много в рассуждениях неясного и спекулятивного. Самое главное – я до сих пор не представляю, как проверять высказанные идеи в эксперименте. Заниматься же длинными умозрительными рассуждениями не слишком хочется. Мне было важно констатировать: возможность логического разрешения этой вечной проблемы существует. А если это так, то все замечательные декадентские идеи о несуществовании Истины или о проникновении в нее исключительно сверхъестественным путем не имеют своего главного логического оправдания.