9. А. Д. Михайлов. О покушении А.К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г.)

9. А. Д. Михайлов

О покушении А. К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г. )

Кто не обладает глубоким чувством, кто не жил в среде гонимых за убеждения, тому непонятны те процессы души, которые объединяют все силы человека, все его существо в идее и дают ей неудержимое течение: человек делается ее воплощением и получает от нее величие и силу. Картины страданий людей, близких по вере, народности, родству или целям, вызывают и вызывали всегда такое душевное состояние, которое побуждало итти на самопожертвование не только единицы, но сотни и тысячи им близких. Когда я встретился в феврале 1879 года с Александром Константиновичем Соловьевым, тогда возвратившимся из Саратовской губернии, он был именно в таком настроении. На расспросы о деятельности в народе он передавал много интересных впечатлений, рассказывал о влиянии, которое можно приобресть в том или другом положении, о своих отношениях к крестьянам, и все эти факты и мысли обнаруживали в нем веру в возможность работы в народе. Тон, каким он говорил, клал на предмет бесед отпечаток давно прошедшего; по выражению глаз, улыбке и вообще всей физиономии его казалось, что то, о чем он говорил, было уже далеко и, что несмотря на светлый взгляд свой на прошлое, он не жалеет о нем. Первое свидание с ним задало вопрос, зачем же он прибыл в Петербург, оставил деревню, когда начал приобретать самое желательное положение? Мне сразу показалось, что он скрывает какую‑ то поглощающую его мысль. На первые мои вопросы, долго ли думает пробыть в Петербурге, он отвечал неопределенно и, в свою очередь, узнавал, кто есть здесь теперь из его знакомых, как идут дела, хвалил поступок с Мезенцевым[170], говорил, что это дело произвело на него в глуши, где он жил, отрадное впечатление, так что я заключил о полном его сочувствии активной борьбе с правительством. Я с ним продолжал видаться раза по два в неделю, он вел самые общие разговоры, присматривался к настроению своих знакомых и наблюдал. Так прошло недели две. Однажды, идя со мной по улице, когда я стал прощаться с ним, он обратился ко мне с вопросом, не могу ли я ему достать яду. Я осведомился какого и в каком количестве, но предупредил, что едва ли исполню его просьбу, так как не имею ходов для этого, но обещал спросить у некоторых своих знакомых. Он, очевидно, думал, что я спрошу у него зачем ему нужна эта вещь, и, ранее решившись сообщить мне о своей idee fixe, считал такой переход более естественным. Я же полагал в этом случае любопытство неуместным. Тогда он сам продолжил разговор, кратко очертил свое душевное настроение, взгляд на жизнь, и закончил выражением своей твердой решимости покончить с царем. В дальнейших беседах он свое настроение мотивировал более всего тем благотворным влиянием, какое произведет такой факт на крестьян. Он не видел более могучего средства подвинуть вперед экономический кризис. Желания и ожидания везде самые определенные. Недовольство в народе самое сильное. Недостает толчка, ощутительного для всей России. Народническую деятельность он считал полезной и полагал, что его поступок расширит и ускорит ее в очень значительной степени. Момента действия он не назначил, но видно было, что для него чем скорее, тем лучше. В то время у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу; я не мог ни поддержать его намерения, ни отклонить. […] После первого откровенного разговора прошло довольно много времени. Я продолжал видеться с Соловьевым, но не часто: правительственные преследования заставляли избегать посещения квартир, и мы встречались в общественных местах. Так прошло 13 марта и наступили для радикалов варфоломеевские ночи[171]. До той поры Соловьев был спокоен и даже редко возвращался к заветной мысли, он как бы чего‑ то поджидал, но тут он стал выказывать нетерпение, ему казалось, что ждать больше нельзя, что нужно прекратить кровожадный пир правительства.

Приблизительно в это время приехал в С. – Петербург Григорий Гольденберг* и стал разыскивать своих знакомых. С кем он прежде всего встретился, не знаю, но через несколько дней он нашел, кажется, Зунделевича* и сообщил о своем намерении стрелять в царя; потом он это же повторил и мне.

Таким образом, благодаря старым знакомствам сочетались эти два стремления. Я с Гольденбергом не встречался с июня 1876 года и не мог бы по старому впечатлению серьезно принять его заявление, но совершение им казни Крапоткина[172] заставляло отнестись к нему иначе, и я счел своим долгом сказать Соловьеву о том, что на его подвиг явился новый претендент. Он, конечно, пожелал с ним видеться, на что согласился и Гольденберг. Вот причина нескольких собраний в трактирах. В решении вопроса Соловьевым и Гольденбергом – кому итти на смерть, были заинтересованы я и Квятковский*, как люди более близкие Соловьеву, и Зунделевич и Кобылянский* – более знакомые с Гольденбергом. За исключением Кобылянского, высказывали взгляды все; они касались значения цареубийства, как средства революционной борьбы, значения условий и личности совершающего в этом событии. Мысли наши не имели решающего значения для Соловьева и Гольденберга; они могли принять их во внимание, но и могли пропустить мимо ушей. Были затронуты очень важные вопросы в принципиальном, программном смысле, а потому наши беседы затянулись на несколько собраний. На последнем собрании, перед тем как расходиться, наступило минутное молчание. Каждый обобщал сумму взглядов и мыслей, высказанных на этих собраниях. Мы ждали решающего слова исполнителей. Соловьев прервал, наконец, молчание следующими словами: «Итак, по всем соображениям я лучший исполнитель. Это дело должно быть исполнено мною, и я никому его не уступлю. Александр II должен быть моим». Решимостью звучал его голос, а на лице играла печальная, но добрая улыбка. Гольденберг почти не возражал. Он предложил итти вместе, но Соловьев отклонил. «Я справлюсь и сам, зачем же погибать двоим». Мы тоже не сказали ни слова. Да и что можно было сказать? Могли ли мы иметь решающий голос вместе с исполнителями? О, конечно, нет. Право голоса в таких случаях покупается только ценою самопожертвования, мы же к нему не были готовы.

10. А. И. Зунделевич*

Из письма Л. Г. Дейчу*

По поводу «бурного заседания» во время обсуждения соловьевского предприятия, у Плеханова опущено, что кончилось все‑ таки заседание тем, что «деревенщики» согласились на то, чтобы террористы помогали Соловьеву* в организации дела.

Кривили мы тогда душой, изображая дело так, что Соловьев все равно совершит покушение, будет ли ему помощь или нет. Я думаю, что если бы настойчиво просили Соловьева оставить свое намерение, он согласился бы не делать покушение. Но ни Михайлов, ни Квятковский не считали нужным отговаривать Соловьева, исходя из того, что он все равно совершит нападение; все, даже и противники этого дела согласились, что нам следует помогать Соловьеву, чтобы затея его кончилась при лучших шансах на успех. Нам предоставлено было заняться организацией дела, что и было нами выполнено.

11. А. А. Квятковский*