 |
Из показаний очевидцев. Медицинское заключение о состоянии А.К. Соловьева. 7. Заявление Исполнительного Комитета. По поводу возможного применения пытки к А.К. Соловьеву. «Листок Земли и Воли», № 4, 6 апреля 1879 г.
|
|
|
|
Из показаний очевидцев
Тихонова: Немного не доходя этого [Певческого] моста, я встретила государя императора, шедшего пешком. В это время вообще народу было очень немного, и мне кажется, я видела не более семи или восьми человек, к которым государь приближался. Отойдя в сторону с дороги государя, я низко поклонилась его величеству и потом невольно стала глядеть вслед ему. Едва государь отошел от меня несколько шагов, как я увидела, что навстречу к нему идет быстрыми и большими шагами какой‑ то господин и, выхватив потом из правого кармана своего пальто пистолет, сделал в государя выстрел на расстоянии пяти или шести шагов. Государь быстро сошел с тротуара в сторону, а преступник бросился за ним, и сделал еще два выстрела по направлению в бок государю. Затем государь, делая несколько поворотов, обратился спиною к злоумышленнику. В это время последовал четвертый выстрел, но государь был уже заслонен каким‑ то офицером. После этого преступника начал уже брать народ и полиция, но он все увертывался и сделал еще один пятый выстрел – все по направлению к государю. Больше преступнику не пришлось уже стрелять, так как кто‑ то его ударил по затылку саблей или шашкой, а другой человек вслед за этим поймал его за шиворот и повалился с ним на землю; тут преступника и взяли окончательно. Многие пытались и прежде поймать преступника, но он все вырывался и увертывался, как змей. Я тоже хваталась несколько раз за него, но все безуспешно, причем он мне даже нанес на левой руке чем‑ то небольшую рану. За неграмотностью ставлю +++.
[…] По показанию фельдфебеля Рагозина и ефрейтора Муравьева, Соловьев, когда его подняли, первым делом сказал: «неужели я не убил государя? » Этот же вопрос он повторил потом, сидя на диване в канцелярии градоначальника. Сторож государственного совета Залетов передает, что, когда он и другие схватили Соловьева, последний спросил: «убил ли государя? », на что они отвечали: «нет». О том же […] говорит и крестьянин Храмов: «когда схватили преступника, он спросил: ну что, императора я убил? Мы сказали: Бог тебя не допустил, злодея». «Злоумышленник был очень бледен и с него капал пот». «Злоумышленник имел лицо упавшее, растерянное», свидетельствует ефрейтор Муравьев. «В градоначальство, – говорит Рагозин, – он шел спокойно, я держал его за правую руку, кто‑ то за левую». Лежа на земле, Соловьев раскусил орех с ядом, бывший у него во рту. […]
|
|
|
Медицинское заключение о состоянии А. К. Соловьева
1879 г. апреля 2 дня в канцелярии спб. градоначальника нижеподписавшиеся врачи полиции производили освидетельствование именующегося оставшимся за штатом чиновником министерства финансов Иваном Петровичем Соколовым, при чем оказалось: свидетельствуемый около 30 лет, блондин, худощав, бледен, слегка лицо загорелое, волосы русые, усы немного рыжеватые, борода бритая; глаза серовато‑ голубые, зрачки слегка расширены, общее выражение лица выражает сосредоточенность, равнодушно относится ко всему окружающему, молчалив, на все вопросы отвечает незнанием; легкая испарина по всему телу, темпер. не возвышена, не понижена; пульс 130–133, полный, мягкий; в течение получаса свидетельствуемого рвало слизистою жидкостью, окрашенной немного кровью. Чрез полчаса исследуемый сам встал с дивана, на котором сидел, и лег на другой, ни на что не жалуясь, кроме тошноты, на которую позывы довольно часты. Относительно умственных способностей преступника они выражаются нормальными, но заметно угнетенными вследствие содеянного преступления.
|
|
|
7. Заявление Исполнительного Комитета
По поводу возможного применения пытки к А. К. Соловьеву. «Листок Земли и Воли», № 4, 6 апреля 1879 г.
Исполнительный Комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника, Каракозова*, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трап[163]* в Каракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особенности обратить ему внимание на настоящее заявление. […]
8. Показания А. К. Соловьева
Из показаний на следствии (5–6 апреля 1879 г. )
[…] Зовут меня Александр Константинов Соловьев, 33 лет, постоянного местожительства не имею с 1876 года, коллежский секретарь в отставке, женат. […] Знаю кузнечное ремесло, читаю по‑ французски и по‑ немецки, хотя не совсем свободно; собственного имущества, движимого и недвижимого, не имею, под судом не был. Я окрещен в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю. Еще будучи в гимназии, я отказался от веры в святых и стал деистом, признавая одного только Бога; а впоследствии, под влиянием размышлений по поводу многих прочитанных мною книг, чисто научного содержания и, между прочим, Бокля[164]и Дрепера[165] я отрекся даже и от верований в Бога, как в Существо сверхъестественное.
Родился я в г. Луге, с. – петербургской губернии, где отец мой состоял на службе лекарским помощником в имении великой княгини Елены Павловны[166], первоначально учила меня мать чтению и письму, потом поступил я в местное приходское, а затем в уездное училище. Учился я прилежно и переходил из класса в класс с наградами; после того поступил в с. – петербургскую 3‑ ю гимназию, на счет сумм великой княгини Елены Павловны, и до окончания курса жил в пансионе. Окончив гимназический курс в мае или июне 1865 года, я в сентябре того же года перешел в с. – петербургский университет по юридическому факультету. […]
В мое время в университете беспорядков между студентами не было, особенно близких товарищей‑ студентов не имел и не был близко знаком с кем‑ либо из воспитанников других учебных заведений. […]
|
|
|
Уже в ту пору я часто останавливался на мысли о деятельности, которая предстояла мне по выходе из университета. Я знал, что многие, по окончании курса, добиваются составить себе карьеру службою, но меня это не прельщало; мне хотелось посвятить себя на служение народу, бедность и нужды которого я близко принимал к сердцу. На ненормальные условия тогдашнего общественного строя впервые натолкнуло меня учение о вменяемости преступлений: изучая этот вопрос, я пришел к убеждению, что всякое человеческое действие есть продукт среды, известных обстоятельств и условий жизни, а следовательно и то, что признается преступлением, в сущности есть только результат неудовлетворительных условий государственного и общественного порядка. Под влиянием такого убеждения, размышляя о средствах, при помощи которых можно было бы изменить существующий общественный строй, естественно начал сочувствовать учению социалистов. С такими воззрениями я вышел из университета, но […] вышел, главным образом, по недостатку средств продолжать университетское образование. Желая в то же время быть ближе к народу, я обратился к попечителю с. – петербургского учебного округа с прошением о назначении меня учителем уездного училища […] и получил место учителя торопецкого уездного училища, где преподавал историю и географию. На этой должности я работал усердно, но был враг всяких формальностей, признавая их излишними для педагогической деятельности; кроме занятий по училищу, я имел также и частные уроки. Во время моей деятельности в качестве учителя я постоянно задавал себе вопрос: насколько она может быть полезна для народа? Ведь училище посещали только дети буржуазов, лиц привилегированных, а дети крестьян не имели возможности учиться там; поэтому я брал себе несколько крестьянских мальчиков для обучения, а когда открылась школа в тюрьме, взял на себя преподавание и здесь, но был лишен возможности исполнить то, что считал необходимым. […] Так как всегда моим крайним желанием было служить народу, и я был убежден, что более принесу ему пользы, если буду сельским учителем, то, не отказываясь еще от должности уездного учителя, я ходатайствовал перед земством дать мне место учителя сельского, хотя бы и с небольшим жалованием, но с условием разрешить мне устроить подвижную школу. Мне отказали потому, вероятно, что правительство вообще подозрительно смотрело на подобные школы. Спустя некоторое время я оставил службу. […]
|
|
|
Выйдя в отставку, я поступил в кузницу, устроенную близ Торопца, в селе Воронине, дворянином Николаем Николаевым Богдановичем* […] Я работал наравне с другими рабочими, но жалованья не получал потому, что еще только учился; впрочем, содержание себя мне ничего не стоило, ибо я жил в семействе Богдановича. Я пробыл там года полтора, но не входил ни в какие особенно близкие отношения к крестьянам и не пропагандировал, так как Богдановичем, при самом поступлении моем в кузницу, поставлено было непременным условием отнюдь не пропагандировать. […]
Живя в селе Доронине, я женился на Екатерине Михайловне Челищевой[167], которую знал еще девочкою, лет 11‑ ти, симпатизировал ей, принимал в ней участие и старался помогать развитию ее детского ума посредством разговоров с ней и доставления ей возможности заняться серьезным чтением. Женился я по собственному желанию, не зная даже того, есть ли у Челищевой какие‑ либо денежные средства, и брак наш был заключен без всякого постороннего участия и с согласия ее матери. […]
Вскоре после свадьбы мы отправились в Петербург, где я пробыл полтора месяца и жил преимущественно у родных, а жена проживала на Прядильной улице, по выданному мною ей свидетельству; иногда я ходил к ней ночевать. В то время я виделся в Петербурге со своими товарищами, т. е. с лицами, принадлежащими к одной со мною партии; их имен и фамилий, а также мест, где я бывал, называть не желаю, дабы не привлечь к моему делу людей, быть может, ни в чем не виновных. […]
В 1877 г., с открытием навигации, в марте или апреле, я отправился в Самару, прожил там два месяца, затем жил в Самарской губернии, построил там собственную кузницу (в какой местности сказать не желаю) на деньги, оставшиеся от полученных мною 350 руб.; других средств я никаких не имел, пособий от благотворителей никогда не получал, а имел средства к жизни от товарищей, разделяющих мои воззрения. […] Из самарской губернии переезжал я в воронежскую, тамбовскую и саратовскую, а потом опять в тамбовскую и воронежскую, но кузнечным ремеслом более уже не занимался; ездил я таким образом до конца декабря 1878 г., когда возвратился в Петербург. Во время своих поездок я часто беседовал с крестьянами о причинах неудовлетворительности настоящего экономического их положения, они слушали меня охотно, любили меня. […]
|
|
|
Я признаю себя виновным в том, что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора, с целью его убить. […]
Мы социалисты‑ революционеры, объявили войну настоящему строю, объявили войну правительству, которое только силою миль она штыков поддерживает этот рабский строй. […] Мы, таким образом, в принципе враги правительства, враги государя. Я лично никогда и прежде не имел верноподданических чувств, а когда стал убежденным социалистом‑ революционером, то к царю, как врагу народа, мог питать только враждебные чувства. Как тени проходят в моем воображении мученики за народ (целыми сотнями безвременно погибшие) и возбуждают к мщению фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие. Затем картины страданий братьев по убеждениям, томящихся в центральной тюрьме – вот это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению. Но после всего этого мысль о цареубийстве все еще была чужда мне.
Но вот новые оргии самодержавия до глубины души возмущают и дают чувствовать то позорное иго, которое молча несет русское общество. В Харькове, в Петербурге невинных студентов избивают нагайками (студентов, которые откликнулись). Затем возмутительные сцены при стачке рабочих на Новой канаве. Но и тут я не был близок к мысли о цареубийстве, хотя приветствовал бы это событие, если б оно случилось помимо меня.
После покушения на жизнь Дрентельна[168] и последующих репрессалий у меня явилась мысль о цареубийстве самопожертвованием сперва смутная, а потом она приняла определенную форму, в которой и выразилась 2 апреля.
(Мне говорят, что моим поступком на несколько лет задержал прогресс родины. Я этого не вижу. Последние шаги были не вперед, а назад) […]
[…] У меня, как и у Веры Засулич, явилось желание чем‑ нибудь ответить на все зверства. Я действовал по собственному чувству и убеждению, а не вследствие постороннего влияния и не по жребию. В среде партии, к которой я принадлежу, не существует того деспотизма, который бы стеснял свободу действий каждого отдельного члена; напротив того, все члены партий настолько преданы делу и народу, что нет даже места какому‑ либо принуждению для того, чтобы заставить другого взять на себя то или иное действие, которое, по общему убеждению, необходимо для достижения общей цели. […]
Решившись на убийство государя императора, я не рассчитывал ни на спасение, ни на какую‑ либо помощь для себя, но я был убежден, что своим поступком не изменю к худшему строя нашего общества, что вреда родине я не принесу, а пробужу ее и заставлю вдуматься в свое положение. Хотя, как я уже сказал, решился на этот поступок по собственной воле, однако убежден, что действовал вполне в духе моей партии и что она от меня не отречется, потому что, если бы даже мой поступок, вместо изменения общественного порядка к лучшему, вызвал реакцию, то она не могла бы быть продолжительною и должна была бы вызвать, в свою очередь, взрыв неудовольствия в народе. Каждое из таких действий, которым решился я приносить долю пользы, пробуждает общество, и доказательством этого может служить, между прочим, то, что после покушения на жизнь генерала Дрентельна газеты «Новое Время» и «Голос» очень ясно указывали на необходимость конституции.
Я не могу ясно представить себе новый строй жизни, но думаю, что человечество должно дойти до такого совершенства, когда каждый будет удовлетворять всем своим потребностям, без всякого ущерба для других, и это убеждение выработалось у меня давно, и на то, чтобы оно сложилось, влияло, между прочим, чтение многих книг экономического содержания, как, например, сочинения Милля[169], с примечаниями Чернышевского, и Маркса (последнее я читал в Торопце). […]
|
|
|
