Из показаний на суде (11 февраля 1882 г.)

Я сознаю всю тягость моего преступления; я сознаю всю безнадежность своего положения; я сознаю себя виновным в покушениях и приготовлениях к цареубийству и не пытаюсь в этом оправдываться. Я сознаю участь, которая ждет меня, и я не ожидаю, и не могу, и не должен ожидать никакой для себя пощады.

Всякий, зная лишь тот один факт с внешней его стороны, что офицер флота, присягавший императору, делается виновным в таких преступлениях, всякий, говорю я, скажет, что этот человек – человек бесчестный, позабывший и совесть и долг. Вот и я хотел выяснить перед вами, господа, поводы, которые привели меня к тому, чтобы сделаться преступником против существующего порядка и поставить любовь к родине, свободе и народу выше всего остального, выше даже моих нравственных обязательств.

Я хочу просить вас снисходительно выслушать мой рассказ потому именно, что, если останутся прежними все бытовые стороны жизни народа, если не изменятся наши порядки, то на этой скамье подсудимых будут сидеть, может, и ваши, господа, дети, дети лиц обеспеченных, дети, получившие самое строгое и нравственное образование.

Начну с детства.

Мой отец был доктор, человек, в высшей степени добрый, помогавший бедным не только даровыми советами, но и деньгами. В том городе, где он жил, он составил себе такую хорошую репутацию, что был известен и любим всеми и каждым, – и о нас говорили: «это дети нашего доктора». Словом, я получил уже с детства направление нравственное.

Дальнейшие подробности моей жизни я пропускаю. Я скажу только, что, когда я был в Морском Училище, я читал в газетах и слышал о лицах, обвиняемых по суду за государственные преступления и высылаемых административно в Сибирь. Я постоянно удивлялся их количеству и желал знать причину этого. Я стал интересоваться экономическим и социальным строем общества, читать различные системы и теории, часто противоречащие друг другу, и, не найдя в них ответа на мучившие меня вопросы, я решился оставить политику, забыть экономические вопросы и углубиться в область науки, не требующей напряжения нравственных сил, область чисто объективную – наук математических.

В это время я кончил курс и был назначен в сибирскую флотилию, в г. Владивосток. Я купил себе книг по математике, физике и химии, чтобы на досуге заниматься своими любимыми предметами. Во Владивосток я поехал через Сибирь.

По дороге, на каждой почти станции, я видел так называемых политических преступников, которые препровождались в глубь Сибири. То была пора пробуждения нравственных сил и хождения в народ. За ними не было ни одного заговора, ни одного убийства. Это были люди, воодушевленные одною идеею народного блага. Я помню удивление начальников этапов и пересыльных команд: они говорили мне, что они вовсе не понимают, почему могут ссылаться тысячами эти молодые и честные силы России. Мне часто делалось больно, обидно и тяжело, но я чувствовал себя бессильным помочь горю, и я решил исполнять по приезде во Владивосток свои обязанности честно и думал, что, если бы все рассуждали, как я, то и это будет достаточно.

Меня назначили на паровую шхуну, имеющую совершать рейсы в Японском море, и на меня возложили обязанности вести хозяйственную часть, несмотря на то, что я отказывался от этого. С первых же дней я увидел, что оставаться честным и быть в ладу с начальством невозможно. Система хищничества во флоте развита в высшей степени. Командиры судов всю разницу денег между справочными ценами на каменный уголь и действительными кладут себе в карман, делясь барышами с русскими консулами за удостоверение подлинности счетов последними: кроме того, поставщики угля немало лишних денег получают за фальшивые счета. Лица, которым доверяет правительство, так позорят Россию, так позорят это правительство! И если бы эти ворованные деньги шли на что‑ нибудь порядочное! А то они прокучиваются в кабаках и публичных домах за границей.

Я считал своим долгом не позволять этого. Я помню изумление своего командира, части своих товарищей, когда я протестовал против нагрузки угля на суда без моего ведома и по фальшивым ценам. На меня кричали, что я подрываю дисциплину и пр. Мне удалось доказать свою правоту: командир был исключен из службы по суду, но высочайше прощен и оставлен во флоте. Я, кроме неприятностей по службе, ничего не приобрел. Меня стали все чуждаться. […]

Через три года, в 1878 г., я возвратился в Петербург. Я крайне удивился, узнав, что мою родную сестру и зятя преследует правительство, что они находятся в административной ссылке. Я знал, что эти люди, наверное, ничего противозаконного не сделали и не могли сделать, что эти честные и хорошие люди неосновательно, по доносу какого‑ нибудь подлого лица, терпят всевозможные лишения; и, живя в Петербурге, нельзя было не знать, что таких лиц очень много. На вопрос первоприсутствующего, почему я не пробовал проводить свои мнения в жизнь путем литературы и на упрек в этом, я отвечу, что я – не литератор. Для этого нужно иметь особенные дарования, и нельзя мне поставить в упрек этого, потому что и о литературном проведении в жизнь идей никто из присутствующих здесь судей тоже ничего не слыхал…

Жить стало тяжело. По приезде в Кронштадт я поступил в минные классы. Я занимался хорошо. Я всегда был очень усерден. В 1880 г. я был назначен заведовать электрической выставкой в Петербурге. В это время я сошелся с социально‑ революционной партией, к которой теперь и принадлежу. Я не теоретик, я не вдавался в рассуждения, почему необходим другой государственный строй, а не настоящий. Я только чувствовал, что жить теперь просто не стоит, слишком гадко: все правительственные сферы, все испорчено, все основы подгнили. Вопрос династический был совершенно чужд мне, как чужд он и социалистам. Кто бы ни был на престоле – это решительно безразлично, пусть будет какая‑ нибудь возможность жить и народу, и мыслящему классу, а жить становилось невозможно. […]

Губились тысячи интеллигенции, народ пухнул от голода, а, между тем, в правительственных сферах только и раздавалась казенная фраза: «все обстоит благополучно». Небольшая клика губернаторов, жандармов и всевозможного рода казнокрадов развратничала, пировала и губила государство. И я принес свои знания на пользу террористической партии, в успешной деятельности которой я видел залог обновления государства. […]