 |
Глава 3. Одетта по ту сторону
|
|
|
|
Чуть позже Роланд еще подумал: Любая другая женщина, хоть здоровая, хоть калека, если б ее вдруг потащили на полной скорости между прилавками магазина, где она занималась делом – если угодно, то нехорошим делом, – причем потащил незнакомец, поселившийся у нее в сознании, загнал ее в маленькую комнатушку, и при этом какой‑ то мужик кричал ей вдогонку немедленно остановиться, потом неожиданно развернули там, где не было места для разворота, и выкатили в совершенно другой мир… Любая женщина, как мне кажется, при таких обстоятельствах первым делом наверняка бы спросила: «Где я? »
Вместо этого Одетта Холм вежливо осведомилась:
– Что именно вы собираетесь делать с этим ножом, молодой человек?
Роланд поглядел на Эдди. Лезвие ножа у него в руке было уже менее чем в четверти дюйма от его горла. Обладай Роланд даже сверхъестественной скоростью, он все равно не успел бы спастись, если бы Эдди решился ударить.
– Вот‑ вот, – сказал Роланд, – что ты с ним собираешься делать?
– Еще не знаю, – в голосе Эдди сквозило искреннее отвращение к себе. – Нарезать, наверное, наживки. А что, непонятно, что я собираюсь пойти порыбачить?
Он швырнул нож в сторону коляски Госпожи, целясь намного правее. Нож вонзился в песок по самую рукоятку и еще долго дрожал.
И тогда Госпожа повернула голову и начала было:
– Будьте любезны, объясните, пожалуйста, куда вы меня…
Тут она осеклась. Она успела сказать только «Будьте любезны», когда увидела, что позади коляски никого нет, и стрелок с интересом отметил, что она все же продолжила фразу, потому что из‑ за ее состояния некоторые вещи стали в ее жизни непреложными истинами: например, если коляска двигалась, значит, ее кто‑ то двигал. Но сзади никого не было.
|
|
|
Вообще никого.
Она опять поглядела на Эдди и на стрелка, в ее черных глазах читались смущение, тревога и замешательство.
– Где я? – спросила он. – Кто меня сюда вывез? Как я здесь оказалась? И почему я одета, если уж на то пошло: ведь я была дома, в халате, смотрела новости. Кто я? Где я? И кто вы?
Она спросила: «Кто я? » – подумал стрелок. – Плотину прорвало, и хлынул поток вопросов. Этого следовало ожидать. Но этот вопрос … «Кто я? »… Даже сейчас я уверен, что она даже не помнит, что его задавала.
И главное – когда.
Она задала его до.
До того, как спросить, кто они, она спросила: «Кто я? »
Эдди растерянно перевел взгляд с молодого/старого лица негритянки в инвалидной каталке на Роланда.
– Как это так – она не знает?
– Затрудняюсь сказать. Наверное, она в шоке.
– Из‑ за шока она не помнит, как вышла из дома в «Мейси»? Ты же сам говоришь, что последнее, что она помнит, это – как сидела в халате и слушала какого‑ нибудь надутого пижона, как он вещал с экрана, что этого шиза нашли, в «Ключах Флориды», а левая кисть Кристы Мак‑ Олифф стояла у него на каминной полке рядом с чучелом призового мерлана?
Роланд не проронил ни слова.
Совершенно обалдевая, Госпожа спросила:
– А кто эта Криста Мак‑ Олифф? Она – из пропавших без вести Всадников Свободы.
Теперь пришел черед Эдди озадаченно умолкнуть. Всадники Свободы? Кто такие?
Стрелок посмотрел на него, и Эдди без труда прочитал у него в глазах: Ты что, неужели не видишь, что она в шоке?
Я понимаю, что ты имеешь в виду, старина Роланд, но есть одна неувязочка. Я тоже был чуть‑ чуть в шоке, когда ты ворвался ко мне в башку, как какой‑ нибудь Уолтер Пэйтон под кайфом, но память‑ то у меня не отшибло.
Кстати, о шоке: его еще раз неслабо шибануло, когда она прошла через дверь. Он стоял на коленях над безвольным телом Роланда, держа нож у самого горла, открытого для удара… но, говоря по правде, он не смог бы пустить нож в дело – во всяком случае, не сейчас. Он, словно загипнотизированный, смотрел на дверь. Когда проход между рядами прилавков рванулся наплывом на него, ему опять вспомнился фильм «Сияние», та сцена, где мальчик едет на трехколесном велосипеде по коридору отеля с привидениями. А в конце коридора мальчик видит двух мертвых девчушек‑ близняшек. Но здесь вместо призраков была прозаичная белая дверь. На ней – большими четкими буквами: ПОЖАЛУЙСТА, НЕ БОЛЕЕ ДВУХ ПРЕДМЕТОВ ОДЕЖДЫ ОДНОВРЕМЕННО. Точно, универмаг «Мейси», сомнений быть не может.
|
|
|
Черная рука распахнула дверь, а сзади вопил мужской голос (голос легавого, уж будьте уверены, Эдди‑ то их наслушался), приказывая остановиться немедленно, все равно там нет выхода, ей же самой потом будет хуже, а потом Эдди мельком увидел в зеркале отражение чернокожей женщины и подумал еще: Боже правый, сейчас он ее зацапает, а ей это явно не улыбается.
Но тут изображение крутанулось, и Эдди увидел себя. Картинка стремительно надвигалась на наблюдателя, и он хотел уже вскинуть руку с ножом, чтобы прикрыть глаза, потому что так вот сразу и вдруг смотреть через две пары глаз было ему не по силам – так и с ума съехать недолго, – но он не успел: все это произошло слишком быстро.
Инвалидная коляска проехала через дверь. Она прошла еле‑ еле: Эдди услышал, как скрипнули о косяк ее боковые крепления. И почти тут же услышал еще один звук, как будто что‑ то оборвалось, Эдди вспомнилось одно слово, (плацента) то есть не то чтобы вспомнилось: он знал, что есть какое‑ то слово, но само слово не знал. А потом женщина покатилась к нему по плотно слежавшемуся песку, и она больше не выглядела разъяренной, как фурия – если уж на то пошло, она вообще не походила на женщину, которую Эдди мельком видел в зеркале, – но он решил, что в этом нет ничего удивительного: когда ты на одном дыхании вылетаешь из примерочной «Мейси» на морской берег в каком‑ то богом забытом мире, где омары величиною с карликовую колли, ты себя чувствуешь несколько ошарашенно. Уж насчет этого Эдди Дин мог утверждать как знаток, познавший сие на своем горьком опыте.
|
|
|
Прежде чем остановиться, она проехала еще фута четыре, и то – из‑ за куч песка и подъема. Руки ее не толкали колеса (если завтра вы, леди, проснетесь с болью в плечах, вините в том сэра Роланда, – угрюмо подумал Эдди), а лежали на подлокотниках кресла. Вцепившись в них что есть силы, она смотрела на двух мужчин.
За спиной у нее дверь уже исчезла. Исчезла? Не совсем верное слово. Она как будто втянулась сама в себя, как в фильме, когда кинопленку крутят задом наперед. Это случилось как раз в тот момент, когда магазинный охранник принялся дубасить по другой – более заурядной – двери в примерочную. Дубасил неслабо: наверное, думал, что воровка заперлась изнутри, и Эдди еще подумал, что когда этот дятел туда ворвется, он с размаху впишется в противоположную стену, но сам он уже этого не увидит. Прежде чем кусок сжимающегося пространства на месте двери исчез окончательно, на той стороне все застыло.
Фильм превратился в бездвижную фотографию.
Остались только две колеи от колес на песке, начало берущие из ниоткуда и заканчивающиеся в четырех футах от этого места, у инвалидной коляски.
– Будьте любезны, разъясните, пожалуйста, где я и как я сюда попала? – спросила женщина едва ли не умоляющим голосом.
– Ну, одно я скажу тебе, Дороти, – выступил Эдди. – Ты уже не в Канзасе.
В глазах у женщины заблестели слезы. Эдди видел, как она пытается их сдержать, но ничего у нее не получалось: она разрыдалась.
В бешенстве (и одновременно – с отвращением к себе) Эдди повернулся к стрелку, который уже поднялся на ноги. Роланд сделал шаг, но не в сторону плачущей Госпожи. Он направился за своим ножом.
– Скажи ей! – заорал Эдди. – Ты ее сюда затащил, так что, давай, мужичок, расскажи ей! – И чуть погодя, добавил уже спокойнее: – А мне расскажи, почему она себя не помнит.
Роланд не ответил. По крайней мере, не сразу. Он нагнулся, двумя пальцами, что остались на правой руке, не считая большого, поднял его за рукоятку, осторожно переложил его в левую руку и опустил в ножны на поясе. Он все еще пытался осмыслить ту странность, которую он почувствовал в сознании Госпожи. В отличие от Эдди она сопротивлялась ему, сопротивлялась, как дикая кошка, начиная с того момента, как он вышел вперед, и пока они не проехали через дверь. Сопротивление началось в ту же секунду, как она ощутила его присутствие. Никакого, хотя бы секундного, замешательства – она вообще не удивилась. Он испытал это на себе, но понять этого он не мог. Она вовсе не удивилась вторжению постороннего разума в ее сознание – только вспышка ярости, ужас и борьба: она силилась прогнать его. Ее усилия не увенчались успехом – да и вряд ли она могла бы его победить, рассудил Роланд, – но она все равно продолжала борьбу. В каком‑ то неизбывном бешенстве. Он буквально физически ощутил, что эта женщина обезумела от страха, ярости и ненависти.
|
|
|
В сознании ее ощущалась лишь темень – это был разум, погребенный в глухой пещере.
За исключением того…
За исключением того, что в тот миг, когда они прошли через дверь и разделились, у Роланда вдруг возникло желание
– отчаянное желание – задержаться хотя бы еще на секунду. За эту секунду ему открылось бы многое. Потому что женщина, которую они сейчас видели перед собою, абсолютно не походила на ту, в чьем сознании он побывал. Это был совершенно другой человек. Сознание Эдди напоминало комнату с шаткими запотевшими стенами. Сознание Госпожи – темноту, где ты лежишь обнаженный, а вокруг тебя пресмыкаются ядовитые змеи.
И только в самом конце было по‑ другому.
В самом конце она переменилась.
И было еще кое‑ что, что‑ то жизненно важное, стрелок чувствовал это, но либо не мог понять, либо – вспомнить. Что‑ то похожее (взгляд) на саму дверь, только в ее сознании. Что‑ то похожее (ты разгадал эту заковырку – именно ты) на внезапное озарение. Если подумать как следует, ты наконец понимаешь…
– Мать твою, – в сердцах выдавил Эдди. – Ты не человек, а бездушный чертов автомат.
Он прошел мимо Роланда, приблизился к женщине, встал рядом с ней на колени, а когда она обняла его, ничего не соображая в панике – руки ее были как руки тонущего пловца, – он не отпрянул и тоже обнял ее, прижав к себе.
– Все нормально, – сказал он. – Я хочу сказать, это, конечно, не замечательно, но все нормально.
– Где мы? – всхлипнула она. – Я была дома, смотрела новости по телевизору, хотела узнать, удалось ли моим друзьям выбраться из Оксфорда живыми и невредимыми, и вдруг я оказалась здесь, и Я ДАЖЕ НЕ ЗНАЮ, ГДЕ!
– Ну, и я тоже не знаю, – Эдди прижал ее крепче и начал легонько укачивать, – но, как я понимаю, мы теперь вместе. Я сам оттуда, откуда и вы, из старого доброго Нью‑ Йорка, и со мной приключилась такая же штука – ну, если по‑ правде, со мной было немножечко по‑ другому, – но я могу вам сказать: все с вами будет нормально. – И, чуть погодя, добавил: – Если только вы любите омаров.
|
|
|
Обнимая его, она плакала, а он обнимал ее и убаюкивал, и Роланд подумал: Теперь с Эдди все будет в порядке. Брата его нет в живых, но теперь у него есть кто‑ то, о ком нужно заботиться, так что теперь с ним все будет в порядке.
Но в глубине душу он почувствовал укол боли. Он может стрелять – во всяком случае, левой рукой, – убивать, идти неуклонно вперед, одолевая с неумолимой жестокостью мили, и годы, и, как выяснилось, измерения, на пути к своей Башне. Он знает, как выжить, иногда у него получается даже кого‑ нибудь защитить – он спас мальчика Джейка от медленной смерти на заброшенной станции посреди пустыни и от плотских посягательств Оракула у подножия гор, – но в конце концов он допустил гибель Джейка. И это был никакой не несчастный случай – он совершил это сознательно и тем обрек себя на проклятие. И вот теперь он смотрел на них, смотрел, как Эдди ее обнимает и уверяет, что все будет хорошо. Он тогда просто не мог поступить по‑ другому, но теперь в сердце его к печали прибавился сокровенный страх.
Если сердце свое целиком ты отдал Башне, Роланд, считай, что с тобою уже все кончено. Бессердечное существо – существо, не умеющее любить, а существо, не умеющее любить – это животное. Зверь. Если бы быть только зверем, это еще можно как‑ то перенести, но человек, который стал зверем, должен будет потом расплатиться за это, и плата будет страшна… но что если ты все же достигнешь того, к чему так стремишься? Что если ты, бессердечный, возьмешь приступом Темную Башню и покоришь ее? Если в сердце твоем нет ничего, кроме тьмы, что тебе остается, как не превратиться из зверя в чудовище? Добиться своей вожделенной цели, будучи зверем – в том была бы какая‑ то горькая ирония, с тем же успехом можно вручить слону увеличительное стекло. Но добиться цели своей, будучи чудовищем…
Заплатить за ад – одно дело. Совсем другое – им овладеть.
Он вспомнил Элли и еще одну девушку, которая ждала его у окна, вспомнил о том, как он плакал над безжизненным трупом Катберта. О, тогда он умел любить. Да. Тогда.
Я так хочу любить! – Роланд едва не расплакался, но хотя Эдди по‑ прежнему плакал вместе с женщиной в инвалидной коляске, глаза стрелка оставались сухими, как пустыня, которую он пересек, чтобы прийти к этому хмурому морю.
На вопрос Эдди он ответит чуть позже. Потому что так будет лучше для Эдди – держаться настороже. А причина того, что она не помнит, была очень проста. Она – не одна женщина, а две.
И одна из них очень опасна.
Эдди рассказал ей все, что мог, приукрасив лишь перестрелку у Балазара, но в остальном – неукоснительно следуя правде.
Когда он закончил, она какое‑ то время хранила молчание, сложив на коленях руки.
С пологих гор, растянувшихся на несколько миль к востоку, стекали маленькие ручейки. Именно оттуда Роланд и Эдди брали пресную воду. Сначала ходил только Эдди, потому что Роланд был слишком слаб. Позже они ходили по очереди, и каждый раз приходилось ходить все дальше и искать воду чуть дольше. Горный кряж потихоньку сходил на нет, ручьев становилось все меньше, и вода в них струилась уже не так быстро, но она оставалась хорошей и для питья пригодной.
Пока.
Роланд ходил за водой вчера, и хотя сегодня была очередь Эдди, стрелок пошел снова: закинул за плечо опустевшие бурдюки и удалился, не сказав ни слова. Эдди эта с его стороны любезность показалась весьма подозрительной. Эдди совсем не желал умиляться такому великодушному жесту – да и вообще всему, что делал Роланд, уж если на то пошло, – но все‑ таки он невольно был тронут.
Она же внимательно его выслушала, не проронив ни слова и глядя ему прямо в глаза. Иной раз Эдди казалось, что она старше его лет на пять, иной раз – на все пятнадцать. И только в одном он был уверен на сто процентов: он потихоньку в нее влюблялся.
Когда он закончил, она еще какое‑ то время сидела молча, теперь – глядя мимо него, на морские волны, из которых на закате выйдут хищные омары со своими непонятными вопросами. Их он ей описал в красках. Пусть она лучше сейчас испугается – чуть‑ чуть, – чем придет в ужас потом, когда они выползут в поле зрения. Про себя он предположил, что, когда дело дойдет до того, чтобы их скушать, она поначалу не станет к ним прикасаться после того, как услышала, что они сделали с пальцами Роланда, а потом еще их увидит своими глазами. Но потом голод все‑ таки возобладает над этими дид‑ а‑ чик и дуд‑ а‑ чум.
Взгляд ее был устремлен вдаль – в пространство.
– Одетта? – тихонько позвал он спустя, наверное, пять минут. Она сказала ему, как ее зовут. Одетта Холмс. Ему показалось, что это великолепное имя.
Она посмотрела на него, очнувшись от задумчивости. Слегка улыбнулась. Сказала одно только слово:
– Нет.
Он лишь поглядел на нее, не в силах найти подходящий ответ. До теперешнего момента он даже представить себе не мог, каким может быть безграничным это бесхитростное отрицание.
– Я не понимаю, – признался он наконец. – Что вы сейчас отрицаете?
– Вот это все. – Одетта описала рукою широкий круг (Эдди еще заметил, какие у нее сильные руки – нежные, но очень сильные), включающий море, и небо, и пляж, и неровную гряду гор, на склонах которой стрелок, вероятно, искал сейчас воду (или, быть может, его пожирало какое‑ то новое и занимательное чудовище, впрочем, сейчас Эдди было не до того), короче говоря, включающий весь этот мир.
– Я понимаю, что вы сейчас должны чувствовать. Поначалу мне тоже все это казалось каким‑ то ненастоящим. Невсамделишным.
Но так ли? Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что тогда он просто смирился, принял все без вопросов, может быть, потому, что ему было худо, ему безумно хотелось ширнуться, его буквально ломало.
– Вы потом свыкнетесь.
– Нет, – повторила она. – Я уверена, что случилось одно из двух, и даже не важно – что. Я по‑ прежнему в Оксфорде, штат Миссисипи. А это все – не на самом деле.
Она продолжала говорить. Если бы голос ее был чуть громче (или, возможно, если бы он не влюблялся в нее), ее речь вполне бы сошла за пространную лекцию. Но для Эдди все это звучало гораздо лиричней, чем просто лекция.
За одним исключением, – твердил он себе. На самом деле все это бесполезно, и тебе еще предстоит убедить ее в этом. Для ее же блага.
– У меня, наверное, была какая‑ то травма. Головы, – закончила она. – Они там в Оксфорде мастера орудовать топорищами и дубинками.
В Оксфорде.
Название отозвалось в сознании Эдди смутным аккордом узнавания. То, как она произнесла это слово, почему‑ то напомнило ему Генри… Генри и мокрые пеленки. Почему? Что? Теперь это уже не имело значения.
– Вы хотите сказать, вы считаете, что это – сон, а вы пребываете в бессознательном состоянии?
– Или в коме, – сказала она. – И не надо смотреть на меня так, как будто вы думаете, что я говорю ерунду. Потому что это не ерунда. Взгляните сюда.
Она аккуратно приподняла волосы над левым ухом, и Эдди увидел, что она носит прическу с косым пробором вовсе не потому, что следует моде. Пониже края волос «красовался» уродливый шрам от старой раны, а кожа на нем была не коричневая, а серовато‑ белая.
– Похоже, что в жизни вам здорово не повезло, – сказал Эдди.
Она раздраженно пожала плечами.
– Иногда не везло, иногда наоборот. Возможно, одно другим уравновешивалось. Я показала вам этот шрам лишь потому, что я тогда была в коме целых три недели. Мне было пять лет. И я видела сны. Много снов. Я не помню, что мне тогда снилось, но мама потом рассказывала, что они с папой знали, что пока я разговариваю во сне, я не умру, а я, похоже, разговаривала все время, хотя мама мне говорила, что они разбирали на дюжину одно слово. Но я помню, что эти сны были почти как настоящие. Как наяву.
Она помедлила, оглядевшись по сторонам:
– Такие же реальные, как все это. Как вы, Эдди.
Когда она назвала его по имени, Эдди почувствовал, как по рукам у него побежали мурашки. Вот именно – мурашки, а не хухры‑ мухры.
– И он, – она вздрогнула. – Он, по‑ моему, реальней всего.
– Мы настоящие. Я хочу сказать, мы реальные, что бы вы там ни думали.
Она улыбнулась ему по‑ доброму, хотя, как очевидно, не поверила ни единому слову.
– А как это случилось? – спросил Эдди. – Откуда у вас этот шрам?
– Какое это имеет значение? Я просто хочу подчеркнуть, что случившееся однажды может вполне повториться.
– И все‑ таки мне любопытно.
– Меня ударили кирпичом. Это случилось, когда мы в первый раз съездили на север, в городок Элизабет, в штате Нью‑ Джерси. Ехали мы на поезде, в вагоне для Джима Кроу.
– Для кого?
Она недоверчиво, едва ли не пренебрежительно, покосилась на него.
– Вы где жили, Эдди? В бомбоубежище?
– Я из другого времени, – пояснил он. – Могу я спросить, сколько вам лет, Одетта?
– Мне уже можно голосовать, но до пенсии все‑ таки далековато.
– Вы, как я понимаю, меня тем самым на место ставите.
– Но все же, надеюсь, не грубо, – и снова она улыбнулась своей лучезарной улыбкой, и по рукам его вновь пробежали мурашки.
– Мне двадцать три, – сказал он. – Только я родился в 1964‑ том – как раз в том году, когда Роланд вас сюда притащил.
– Но это же полный бред.
– Отнюдь. Я жил себе мирно в 1986, когда он перетащил меня.
– Да уж, – сказала она, чуть погодя, – это действительно аргумент весомый в пользу вашего утверждения, что все это – реальность, Эдди.
– Вагон Джима Кроу… это там, где положено ездить черным?
– Неграм, – поправила она. – Называть негра черным – это невежливо, вы не находите?
– Где‑ то к 80‑ ому году вы себя сами будете так называть, – сказал Эдди. – Когда я был маленьким, назвать черного негром означало нарваться на драку. Все равно как назвать его ниггером или черножопым.
Она растерянно на него поглядела, а потом покачала головой.
– Ладно, вы начали рассказывать про кирпич…
– Младшая сестра моей мамы выходила замуж, – продолжила Одетта. – Ее звали София, но мама всегда звала ее Синюшной Сестрицей, потому что той нравился синий цвет. «Во всяком случае, ей представляется, что он ей нравится», – так поговаривала моя мама. Так что и я ее звала Синюшной Тетушкой, еще до того, как мы с ней познакомились лично. Свадьба была замечательная. После венчания еще гуляли. Гости пришли. Я даже помню, какие были подарки.
Она рассмеялась.
– Детям подарки всегда кажутся чем‑ то необыкновенным, правда, Эдди?
Он улыбнулся.
– Да, это вы верно подметили. Подарки забыть невозможно. Ни того, что дарили тебе, ни того, что дарили другим.
– К тому времени папа уже начинал делать деньги. Я помню, как мама еще говорила, что мы потихонечку идем в гору. Это так она называла, и однажды, я помню, я ей рассказала, что подружка моя, с которой я всегда играла, спросила, богатый ли у меня папа, а мама велела мне отвечать всем приятелям, если кто‑ то еще вдруг задаст этот вопрос, именно так: что мы потихонечку идем в гору.
– В общем, они были уже в состоянии подарить Синюшной Тетушке на свадьбу прелестный фарфоровый сервиз, я и помню…
Голос ее сорвался. Она рассеянно поднесла руку к виску и потерла его, как будто у нее начинала болеть голова.
– Помните – что, Одетта?
– Помню, как мама ей подарила кое‑ что особенное.
– Что?
– Простите, Эдди. У меня голова разболелась. Что‑ то язык у меня заплетается, и вообще я не знаю, зачем я вас беспокою своей болтовней?
– Вы не хотите рассказывать?
– Нет. Я расскажу. Я хочу рассказать, что мама ей подарила одну особенную тарелку. Белую с тонкой синей вязью по краю. – Одетта улыбнулась, но Эдди показалось, что это была не слишком довольная улыбка. Чем‑ то это воспоминание ее тревожило. Оно полностью поглотило ее, а той ситуации, прямо скажем – необыкновенной, в которой она сейчас оказалась и которая, казалось бы, должна полностью поглотить все ее мысли, такое с ее стороны поведение было несколько странноватым, и это встревожило Эдди.
– В моей памяти я вижу эту тарелку так же ясно и четко, как сейчас вижу вас, Эдди. Мама подарила Синюшной Тетушке эту тарелку, а та расплакалась и никак не могла успокоиться. Наверное, когда они с мамой были детьми, ей понравилась точно такая же тарелка, но их родители были не в состоянии купить ей подобную вещь. В детстве у мамы с сестрой не было никаких «особенных» штук. После свадьбы Синюшная Тетушка с мужем отправились на медовый месяц в Грейт‑ Смоукис. На поезде, – Она внимательно посмотрела на Эдди.
– В вагоне для Джима Кроу, – сказал он.
– Точно так! В вагоне для Кроу! В то время все негры так ездили, и ели они тоже в этом вагоне. Против этого мы и выступили в Оксфорде.
Она поглядела на него, видимо, предполагая, что он снова начнет уверять ее, будто все это – на самом деле, но Эдди застрял в паутине своих собственных воспоминаний: мокрые пеленки и это слово. Оксфорд. И внезапно пришли и другие слова – строка из песни, которую Генри мурлыкал не переставая, пока мама не велела ему замолчать, пожалуйста. Ей хотелось послушать Уолтера Кронкайта.
Надо бы поскорей разобраться. Вот эти слова. Вот строка из той песни, которую Генри гнусаво мурлыкал себе под нос. Эдди попытался вспомнить другие строчки, но не сумел. И не удивительно. Ему тогда было не больше трех лет. Надо бы поскорей разобраться. От этих слов по спине его побежали мурашки.
– Эдди, что с вами?
– Ничего. А что?
– Вы дрожите.
Он улыбнулся.
– Это, должно быть, утенок Дональд проковылял по моей могиле.
Она рассмеялась.
– Во всяком случае, я не испортила свадьбу. Это случилось, когда мы возвращались на вокзал. Мы переночевали у подруги Синюшной Тетушки, а утром папа вызвал такси. Такси приехало очень быстро, но как только шофер увидел, что мы цветные, он укатил с такой скоростью, как будто у него волосы на голове горели или в заднице шило свербило. Подруга Синюшной Тетушки уехала чуть пораньше, с нашим багажом – а его было немало: мы собирались еще на недельку съездить в Нью‑ Йорк. Я еще помню, как папа сказал, что ему не терпится увидеть, как засияет мое лицо, когда в Центральном парке пробьют часы и на них затанцуют зверушки.
Когда машина уехала, папа сказал, что мы вполне можем дойти до вокзала пешком. Мама тут же согласилась и заявила, что это прекрасная мысль, что идти здесь не больше мили и нам будет очень полезно размять ноги после трех суток в поезде и перед новой поездкой еще на полдня. Отец сказал: да, и погода к тому же чудесная, – но я поняла, даже в свои пять лет, что папа взбешен, а мама обижена, и оба они боялись вызвать еще такси, чтобы не повторилось то же самое.
Так что мы пошли пешком. Я шла по внутренней стороне тротуара, потому что мама боялась подпускать меня близко к проезжей части. Я шла и все думала, что хотел сказать папа, когда говорил, что у меня засияет лицо, когда я увижу эти часы в Центральном парке – зажжется, как лампочка? И не будет ли мне тогда больно? И именно в этот момент мне на голову упал кирпич. В глазах у меня потемнело, и какое‑ то время была одна темнота, а потом начались сны. Очень яркие сны. Как живые.
Она улыбнулась.
– Как этот сон, Эдди.
– Кирпич сам упал или его кто‑ то бросил?
– Никого не нашли. Мама потом мне сказала – уже гораздо позднее, когда мне было уже лет шестнадцать, – что полиция побывала в том доме, в жилом доме, предназначенном под снос, и они обнаружили, что в одном месте на фасаде не хватает кирпичей, а какие остались, вот‑ вот упадут. Как раз под окном четвертого этажа. Но люди в том доме бывали. И особенно по ночам.
– Понятно, – вставил Эдди.
– Никто не видел, чтобы из дома кто‑ то выходил, так что произошедшее посчитали несчастным случаем. Мама потом говорила, что она так и думала, но мне кажется, что она врала. Она даже мне не рассказала, что по этому поводу думал отец. Они оба все еще переживали, что таксист тогда, как только увидел нас, развернулся и уехал. И, по‑ моему, именно этот поступок таксиста убедил их в том, что кто‑ то в том доме выглянул из окна, увидел, что мы идем, и решил бросить кирпич на голову черномазым. А скоро появятся эти ваши омары?
– Еще не скоро, – ответил Эдди. – Пока не стемнеет. Значит, вы полагаете, что все все – просто сон, коматозный сон, как те, которые снились вам после того случая с кирпичом. Только на этот раз вас огрели дубинкой.
– Да.
– Это, как вы говорили, одно из двух. А что второе?
Лицо и голос Одетты были спокойны, но в голове у нее переплетались в безобразный клубок картины и образы, связанные с Оксфордом. Оксфорд. Как там в песне поется? Двоих пришили при полной луне, надо бы поскорей разобраться. Не совсем так, но близко к тому. Очень близко.
– Может быть, я сошла с ума, – вымолвила она.
Первое, что пришло Эдди в голову: Вы точно, Одетта, не в своем уме, если думаете, что сошли с ума.
После недолгих раздумий он все же решил, что продолжать разговор в таком духе не стоит.
Какое‑ то время он молча сидел на песке возле ее коляски, подтянув колени к груди и сцепив пальцы.
– А вы, Эдди, действительно были наркоманом? И героин потребляли?
– Я и сейчас еще наркоман. Это, знаете, как алкоголизм или когда ты пристрастился к «фри бэйз». От этого просто так не избавишься. Мне говорили об этом, и я соглашался: «Да, да, правильно, верно», – но понял я только сейчас. Мне все еще нужен наркотик, и, наверное, что‑ то во мне всегда будет нуждаться в нем, но физически я это преодолел.
– А что такое «фри бэйз»? – спросила она.
– В ваше время такого еще не придумали. Это тот же кокаин, только особая его формула. Это примерно то же, как заменить взрывчатку атомной бомбой.
– А вы пробовали?
– Боже упаси. Я же вам говорил, я – героинщик.
– Вы совсем не похожи на наркомана.
Да уж, выглядел Эдди весьма элегантно… если отрешиться от запашка, исходившего от тела его и одежды (возможность мыться у него была, и он мылся, и одежду стирал, однако без мыла как следует не помоешься и не постираешь). Когда Роланд вошел в его жизнь, Эдди ходил коротко стриженный (с такой благообразной прической, котик, ты привлечешь меньше внимания на таможне… и чем это все обернулось? Обхохочешься! ), и хотя волосы чуть отросли, прическа по‑ прежнему вид имела приличный. Он брился каждое утро. Вместо бритвы он приспособил остро отточенный нож Роланда. Поначалу ручонки тряслись, но потом он наловчился. До того, как Генри загремел во Вьетнам, Эдди еще был зелен и юн и ему не было необходимости бриться, да и Генри тогда не подавал ему положительного примера, и хотя бороду он никогда не отпускал, иной раз лицо его заростало четырехдневной щетиной, и маме приходилось напоминать ему «скосить лужайку». Но когда Генри вернулся, он превратился в какого‑ то «бритвенного» маньяка (и не только в отношении бритья: он, например, после душа стал обрабатывать ноги специальной присыпкой, чистить зубы по три‑ четыре раза на дню и полоскать рот зубным эликсиром, аккуратно развешивать вещи в шкафу на плечиках) и сумел привить Эдди этот свой гигиенический фанатизм. «Лужайку косили» два раза в день: утром и вечером. Привычка эта глубоко укоренилась в Эдди, как и все остальное, чему учил его брат. Включая, само собой разумеется, и наркотики.
– Выгляжу слишком прилично? – спросил он, усмехнувшись.
– Нет, слишком белым, – резко отозвалась она и умолкла, хмуро глядя на море. Эдди тоже притих. Он не знал, как теперь вернуться к разговору.
– Простите, – сказала она наконец. – Это так некрасиво и грубо с моей стороны и так на меня не похоже.
– Да ничего, все нормально.
– Нет, не нормально. Это все равно, как белый взял бы и сказал: «Господи, в жизни бы не догадался, что вы черномазый».
– А вам нравится думать, что вы не такие предубежденные? – спросил Эдди.
– То, что мы думаем о себе, и то, что мы в действительности из себя представляем… я бы сказала, что очень редко одно с другим совпадает, но да – я считаю себя человеком не предубежденным. Так что примите мои извинения, пожалуйста, Эдди.
– Хорошо, но при одном условии.
– При каком? – она опять улыбнулась. Так хорошо. Он был доволен, что ему удалось вызвать ее улыбку.
– Попробуйте в это поверить. Вот такое условие.
– Поверить – во что? – она как будто забавлялась. Скажи таким тоном кто‑ то другой, Эдди бы психанул или подумал, что над ним издеваются, но она – это другое дело. В ее устах это звучало нормально. Она могла сделать все что угодно, и для него это было бы нормально.
– Что есть еще один вариант. Что все это действительно происходит. На самом деле. Я имею в виду… – Эдди откашлялся, прочищая горло. – Я не слишком силен во всей этой философской бодяге, ну, знаете, в этой метаморфозе или черт ее знает, как ее там называют…
– Вы хотите сказать: в метафизике?
– Может быть. Я не знаю. Да, наверное, но я твердо знаю одно: нельзя упорно не верить тому, что вам подсказывают ваши чувства. Ну ладно, допустим, вы правы и все это – сон, но если так…
– Я не сказала, что сон…
– Вы, может быть, выразились и не так, но смысл‑ то один, правда? Ложная реальность?
Если до этого в ее голосе и проскальзывала какая‑ то нотка снисходительности, то теперь ее как ни бывало:
– Может быть, Эдди, философия и метафизика не ваш конек, но в школе, наверное, вы были членом дискуссионного клуба.
– Никогда. Это занятие для гомиков, страшненьких девочек и зануд. Вроде клуба шахматистов. А что еще за «конек»?
– Ну, просто то, что вам нравится. А что за «гомики»?
Он лишь посмотрел на нее и пожал плечами:
– Голубые. Гомосексуалисты. Какая разница? Мы можем хоть целый день толковать слова. Но ни к чему это не приведет. Я пытаюсь сказать, что если все это – сон, то, может быть, это не я – вам, а вы мне снитесь. Может быть, это вы – плод моего разыгравшегося воображения.
Ее улыбка погасла.
– Но вы… вас никто не тюкал по голове.
– Вас тоже никто не тюкал.
Теперь от улыбки ее не осталось и следа.
– Точнее, я просто не помню, кто, – поправила она довольно резко.
– Я тоже не помню, – взорвался он. – Вы говорите, что там в Оксфорде ребята крутые. Ну и парни с таможни тоже обычно не веселятся, когда не могут найти товар, на который они уже навострились. Может быть, кто‑ то из них шибанул меня по башке прикладом. Может быть, я лежу сейчас где‑ нибудь в Бельвю, в больничной палате, и мне снитесь вы и Роланд, а они пишут объяснительную начальству, что так вот нехорошо получилось: в ходе допроса я оказал злостное сопротивление и им пришлось меня успокаивать в срочном порядке.
– Это не одно и то же.
– А почему? Потому что вы умная, активная в смысле общественном черная дама без ног, а я наркоман из Ко‑ Оп‑ Сити?
Он сказал это с улыбкой, как бы в шутку, но Одетта набросилась на него, оскорбленная:
– Прекратите меня называть черной!
Он вздохнул.
– Хорошо, но мне нужно привыкнуть.
– И вам все‑ таки стоило записаться в дискуссионный клуб.
– Мать твою, – сказал Эдди, и по взгляду ее он понял, что разница между ними заключается не только в цвете кожи: они разговаривали друг с другом как бы с двух островов, разделенных временем. Ничего не поделаешь. Слово не воробей. – Я не хочу с вами спорить. Я просто хочу, чтобы вы наконец поняли, что это – не сон, вот и все.
– Может быть, я и приму этот третий ваш вариант, пока… ситуация эта… не изменится так или иначе, но на одном я буду настаивать: между тем, что случилось со мною и с вами, существует огромная разница. Настолько огромная, что вы ее проглядели.
– Тогда подскажите мне.
– Ваше сознание, скажем так, непрерывно. А в моем существуют провалы. Разрывы.
– Я не понимаю.
– Я имею в виду, что мы можете вспомнить все. От точки до точки. Самолет, вторжение этого… этого… ну, его… – Она кивнула в сторону гор с явным неудовольствием. – Как вы прятали наркотики, как вас забрали таможенники и все остальное. История фантастическая, но в ней нет никаких выпадающих звеньев.
– А у меня все по‑ другому. Я вернулась из Оксфорда, меня встретил Эндрю, мой шофер, и привез меня домой. Я приняла ванну и собиралась ложиться спать: у меня голова разболелась ужасно, а сон – самое лучшее средство от действительно сильной боли. Но дело близилось к полуночи, и я решила сначала посмотреть новости. Кое‑ кого из нас отпустили, но большинство так и осталось сидеть в каталажке. Мне хотелось узнать, может быть, их уже тоже выпустили.
Я вытерлась, надела халат и пошла в гостиную. Включила телевизор. Обозреватель начал передачу с последней речи Хрущева об американских советниках во Вьетнаме. Он сказал: «У нас есть документальные кадры из…», – и вдруг все исчезло, а я оказалась на этом пляже. Вы говорите, что вы меня видели через какую‑ то волшебную дверь, которая теперь пропала. Что я была в универмаге «Мейси» и что‑ то там крала. Это само по себе просто бред, но даже если и так, я, уж наверное, стала бы красть что‑ нибудь посущественней, чем дешевая бижутерия. Я вообще не ношу украшений.
– Посмотрите еще разок на свои руки, Одетта, – тихо вымолвил Эдди.
Она долго смотрела на перстень с «бриллиантом» на мизинце левой руки – явно фальшивый, судя по размеру и весьма в
|
|
|
