 |
Головокружение
|
|
|
|
Ничто так не связывает ищущих, как безысходность спора. Хочется непрерывного поединка. Часа друг без друга прожить нельзя. Но и вместе быть уже невозможно…
В Копенгагене длилась зима, успевшая незаметно превратить год тысяча девятьсот двадцать шестой в двадцать седьмой. Прошли рождественские каникулы – начался новый семестр. И в середине февраля настал наконец критический день.
Бесшумно падал снег. И взрыв был бесшумным. Вечером, поднимаясь наверх, Бор вдруг приостановился – на большее не решается почтительно смиренное воображение, – приостановился посреди лестничной тишины и повернул обратно. Гейзенберг, уже слышавший за своей дверью его шаги, не сразу сообразил, что они начали удаляться. Случившееся дошло до него, когда шаги совсем замерли в колодезной глубине безлюдного за поздним часом здания.
Он бросился памятью назад – в их сегодняшнее говорение после семинара… Была черная доска в опустевшей аудитории. Белый виток спирали на доске – путь электрона в туманной камере. И рядом – перечеркнутые белыми крестами формулы. И сильные пальцы Бора, крошащие палочку мела. И в голосе – нота подавленной нервозности: «Это снова не ответ, пора согласиться, что мы не понимаем чего‑ то главного! » И взгляд в сторону. Вспомнилось и собственное ощущение капелек пота на лбу – от бессильного и тоже подавленного раздражения… За окном мансарды – в черной белизне вечернего снегопада – исчез Фёллед‑ парк. Не умея согласовать случившееся с бесконечной терпеливостью Бора, Гейзенберг коротко успокоил себя: «Ничего, погода лыжная – в Норвегии все разрешится».
Утром он увидел Бора в вязаной шапочке и толстом свитере. У ворот стояло такси. Бор уезжал в Норвегию один. Недавнее приглашение отправиться туда вдвоем и выходить на лыжах примиряющее понимание отменялось! И что всего менее походило на Бора – отменялось единовластно, без обсуждения.
|
|
|
Гейзенберг (историкам). Ему захотелось побыть и подумать в одиночестве. И, я полагаю, он был прав…
Впервые бог знает с какого времени дни Бора проходили без диалогов и монологов. В снегах Норвегии он оставался с утра до вечера своим собственным собеседником‑ ассистентом. Но ни утрами, ни вечерами – в тепле долинных и горных пристанищ – он ничего не записывал. Для его размышлений не нужен был язык символов – достаточно было слов.
Открытие, к которому он шел по снежной целине, не сумело бы явиться в минутном озарении. Вынашивая оправдание квантовой теории за ее посягательства на ценности классического миропонимания – оправдание полное, а не по частным претензиям! – он, как адвокат, готовящийся к процессу, взвешивал в уме все обстоятельства дьявольски запутанного дела. Мысль его начинала издалека.
Галилей… Ньютон… Всемогущие уравнения классической механики, позволяющие проследить от точки к точке, от мгновенья к мгновенью всю историю любого движущегося тела – в будущее и в прошлое, – стоит только изменить в этих уравнениях знак времени с «+» на «–». Великолепная самонадеянность Лапласа: дайте физику точные значения координат и скоростей всех частиц вселенной в данный момент, и он предскажет состояние мира в любой иной момент, близкий или далекий. Логически принудительная картина железной необходимости – однозначного детерминизма: если вы сегодня плачете или смеетесь, это было задано расположением и скоростями всех атомов еще в незапамятные времена первозданного хаоса. Исходные данные – «начальные условия движения» – определяют единственным образом все, что должно случиться. Возможное и существующее совпадают. Это только НАМ кажется, что в физических событиях есть выбор вариантов. А в действительности есть лишь НАШЕ практическое незнание начальных условий. И законами случая – игрой вероятностей – мы лишь скрашиваем СВОЮ неосведомленность в детальной истории природы. А сама‑ то она доподлинно знает свою историю с абсолютной точностью – вот уж в чем никогда не сомневалась классическая физика!..
|
|
|
Однако сомнение именно в этом всезнании природы целиком захватило воображение Бора в дни норвежского уединения.
Новым было не это сомнение, а то, что оно стало решающим для оправдания квантовой картины микромира.
В тех раздумьях физика превращалась в философию, а философия – в физику. Не потому ли и сбежал он тогда из Копенгагена – от споров с чистым теоретиком? Тут все решалось в более глубоком споре с самим собою. Надо было окончательно прощаться с основой вековечной натурфилософии: с классическим детерминизмом – железной предопределенностью.
Короче и физичней: с однозначной причинностью.
И он бесповоротно прощался с этой старой иллюзией всего природоведения как физик‑ философ, единый в двух лицах: отыскивал коренную – физическую! – ПРИЧИНУ БЕСПРИЧИННОСТИ.
Так представляется его умонастроение в снегах Норвегии…
Квантовый постулат уже сам по себе делал однозначную причинность неправдоподобной. Из‑ за утраты непрерывности переставали работать классические уравнения. Атом, испускающий световой квант, нельзя было с полдороги вернуть в первоначальное состояние. Не существовало «полдороги».
Обнаружилось, что жизнь атома проходит под девизом: или сразу все (переход в новое устойчивое состояние), или вообще ничего (сохранение прежней устойчивости). А когда нет постепенности, исчезает преемственность. И атом не хранит памяти о своей истории. Он как бы всегда нов.
Недоверчивый противник мог возразить: «Да, согласен, квантовые скачки‑ переходы непроследимы. Но отчего бы им не совершаться всякий раз единственным путем – в строгой зависимости от начальных условий скачка? Это – как прыжок через пропасть в темноте: траектория прыжка остается неведомой. Но ведь была же она? И зависела от точки оттолкновения и от величины да еще направления скорости прыжка в тот исходный момент. Отчего же не предположить, что природе доподлинно известны и начальные условия любого квантового скачка? А тогда в микромире – как в макромире: законы случая только выручают нас из беды неосведомленности. Но в истинном устройстве глубин природы Случай вовсе не участвует! Да, квантовый постулат хорошо обоснован. И уравнения для скачка не напишешь. Ну и пусть! А в принципе даже квантовый постулат оставляет место для однозначного хода событий».
|
|
|
Воображаемый противник был прав. Да и не такой уж он был воображаемый: образ Эйнштейна вставал перед Бором за белой сетью снегопада. Правота противника заключалась не в его доводах, а в другом: чего‑ то явно не хватало квантовой механике, чтобы с доказательностью противостоять этим доводам.
Пока еще можно было – хотя бы умозрительно – утверждать, что природе известны начальные условия квантовых переходов, да только мы их не знаем, пока еще МОЖНО было говорить ЭТО, никакие доводы не опровергли бы инакомыслящего.
А что, если этого говорить нельзя?
Не обходится ли природа на микроуровне своего бытия БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ НАЧАЛЬНЫХ УСЛОВИЙ движения? Вот когда бы ЭТО открылось! Тогда становилось бы принципиально абсурдным горделивое обещание классика: «Дайте мне точные координаты и скорости всех тел вселенной в данный момент, и я предскажу вам будущее мира! »
Нельзя дать того, чего нет. Классический детерминизм терял бы последнюю опору…
…О каких бы странностях атомного мира Бор тогда ни размышлял, неизменным фоном для его раздумий служило окрепшее в дискуссиях со Шредингером и Гейзенбергом убеждение в реальности волн‑ частиц. Следовать законам движения классических материальных точек эти микрокентавры не могли. Тысячи раз он думал об этом. А сейчас естественно явилась мысль: не лишены ли они из‑ за своей двойственности, эти детальки микромира, ВПОЛНЕ ОПРЕДЕЛЕННЫХ КООРДИНАТ И СКОРОСТЕЙ?!
То было ясное предчувствие еще не сформулированного математически фундаментального физического закона.
|
|
|
…Хотя не случилось в снегах Норвегии минуты открытия, однако же была минута, когда перед Бором замаячила эта мысль. И в равномерном беге лыжного времени та минута заслуживала быть как‑ то отмеченной. Она заслуживала зарубки на лесной тропе. Или охотничьего рожка в тишине. Словом, чего‑ то похожего на выстрел крепостной пушки, отметившей в Комо приход полуденной минуты, когда семь месяцев спустя – в сентябре того же 27‑ го года – Бор рассказывал Паули о течении своих февральских раздумий.
Голос Паули. А холодно было в Норвегии?
Голос Бора. Холодно? Ты знаешь, я не заметил…
Голос Паули. Я так и думал.
Около двух лет назад, как раз когда в июле 25‑ го года писал он вещую фразу о ГОТОВНОСТИ К РЕШИТЕЛЬНОЙ ЛОМКЕ, Бору захотелось расчистить от лишних зарослей поляну перед Вересковым домом. Все его мальчики, кроме годовалого Эрнста, принимали в этом участие. В час отдыха ребята уселись на спиленном дереве, а он предложил им подумать над шутливой побасенкой.
– Представим себе кота, которого нет на свете, – сказал он. – Ничего удивительного, если у такого кота есть два хвоста, не правда ли? Но у настоящего кота наверняка на один хвост больше, чем у кота, которого нет. Значит, у настоящего кота три хвоста? Где тут ошибка?
Раньше других соскочил с дерева трехлетний Оге. Он протянул руки и, глядя на свои пустые ладошки, сказал: «Папа, вот кот, которого нет на свете. А где два хвоста? » (Тут бы следовало увидеть предзнаменование: то был блестящий экспериментальный ответ будущего теоретика[4]. )
Бор очень любил эту историйку. И мысленно вспоминал ее в снегах Норвегии. Возражающие против странностей квантовой механики не замечали, что их классические доводы бывали равносильны просьбе представить себе двухвостого кота, которого нет на свете. Таким котом были классические частицы‑ шарики, а двумя хвостами – точные координаты и точные скорости. Меж тем эксперименты, совсем как маленький Оге, протягивали из микромира пустые ладони: там не было классических шариков. И простодушно спрашивали: где одновременно измеримые координаты и скорости?
Этот простодушный вопрос задавала все та же антиклассическая формула: A · B не равняется B · A … Она ведь указывала на пары несовместимых измерительных операций A и B. Тут был теоретический ЗАПРЕТ на одновременное проведение в атомном мире таких измерений. (Кабы одновременное проведение было возможно, не играл бы роли их порядок. ) Сразу пришла догадка с разгадкой: а не относится ли такая несовместимость измерительных операций именно к измерению НАЧАЛЬНЫХ УСЛОВИЙ движения в микромире?
|
|
|
Да, разумеется, ответ был готов: с первых шагов новой механики неперестановочная формула умножения прежде всего включила случай, когда A – измерение координаты электрона, а B – измерение его скорости. Но это же и есть начальные условия движения, каких всегда со времен Лапласа просила для своих предсказаний классическая механика! А их‑ то, оказывается, и нельзя узнать ОДНОВРЕМЕННО. И всего важнее: НЕЛЬЗЯ – без всякой ссылки на лабораторную точность. Вообще нельзя. В принципе. Другими словами, самой природе они одновременно неизвестны. Потому что частицы – вовсе не частицы, а странные частицы‑ волны!
…Пустые ладошки трехлетнего Оге.
Так уж устроен микромир, если рассказывать об его устройстве на языке макромира – с помощью всех этих давно известных слов: координата… скорость… частица… волна… причинность… случайность… непрерывность… скачок…
Сколько раз он, Бор, говорил и писал об ограниченной пригодности в микромире образов и понятий, рожденных повседневным опытом человечества! Однако эта ограниченность не уменьшала могущества разума и в познании глубин природы. Не загадочно ли? Он готов был повторить вслед за Эйнштейном, что самое непостижимое состоит в постижимости мира. Какой же великой силой обладает выработанный веками язык наших представлений!
Теперь эта проблема ЯЗЫКА нашего познания возвысилась в глазах Бора чуть ли не до ранга главенствующей. В немоте норвежского одиночества он весь был в словах, как в снегах. В обвалах слов. И в безмолвии заснеженных долин, лишенный собеседника во плоти, он придумывал контрдоводы за него: «А почему новое знание надо выражать на старом языке? Физикам надлежит показать, как устроен микромир не в макроописании, а на самом деле! »
Этот атакующий голос заставлял задуматься над одним принудительным свойством любого научного опыта. Точно ребенку, Бор мысленно разъяснял недовольному коллеге (а через два десятилетия в тех же выражениях повторил философски искушенным читателям журнала «Диалектика»):
«…Слово „эксперимент“ может, в сущности, применяться для обозначения лишь такого действия, когда мы в состоянии рассказать другим, что нами проделано и что нам стало известно в итоге».
Этого‑ то и не рассказать иначе, как на языке реальностей МАКРОМИРА. К их числу принадлежат ВСЕ наши средства наблюдения микрореальности. Незримые и неосязаемые, микропроцессики усиливаются в эксперименте до зримых и осязаемых – поддающихся описанию и анализу.
…Возможно, в час вечернего снегопада за окнами горной скихютте – одной из лыжных хижин, какие не встречаются в равнинной Дании, – прорисовалась в его памяти черная доска с белыми треками электронов и ожила сцена размолвки с Гейзенбергом. Они тогда тем и занимались, что в несчетный раз пробовали разглядеть под зримой маской туманного следа скрытые черты электрона, летящего сквозь камеру Вильсона.
Тут был типичнейший эффект усиления: электрон тратил энергию на превращение встречных атомов в заряженные ионы, а ионы становились центрами туманообразования – на них оседали капельки влаги. Череда этих капелек и создавала видимый трек толщиною в доли миллиметра. Но даже такая малая толщина (порядка 10–1 см) в сотни миллиардов раз превышала размеры самого электрона‑ частицы (порядка 10–13 см). Внутри своего макроследа он летел как незримая мошка в Симплонском тоннеле. И было бы сверхопрометчиво утверждать, что белая линия на фотографии показывала траекторию электрона. Она ни в малейшей степени не отвечала на классический вопрос: где он находился и куда двигался в каждый момент своего полета? Она, эта линия, не только не опровергала, а демонстративно доказывала ненаблюдаемость электронных траекторий. И заодно – ненадежность представления об орбитах в атоме.
«Траектория» – это понятие решительно не годилось для описания движения в микромире. Так что же – в своем полете сквозь камеру Вильсона электрон целиком находится во власти произвола? Но ведь туманный след все‑ таки закономерно изгибается – в согласии с магнитным полем, наложенным извне. Стало быть, этот след явно сообщает и кое‑ что определенное о поведении электрона. Если не о пути его движения, то о чем же?
Он говорит, что условия микровзаимодействий накладывают на случай узду. Хотя координата и скорость электрона варьируют как угодно, есть, по‑ видимому, управа на их ОДНОВРЕМЕННОЕ изменение. И вот в результате – статистически! – образуется не какой угодно, а законопослушный след. Снова Бор убеждался, что квантовой механике еще недоставало знания работающего тут физического закона…
То пасмурно, то солнечно было в снегах Норвегии, и все время – тихо. Только тройное поскрипывание – снега, ремней и лыж. И в одиночестве – ветер как собеседник.
Редчайшее состояние, когда широко думается вглубь.
И пришла еще одна минута, достойная призывного рожка вдалеке. Это когда приоткрылось начало ответа на самый общий вопрос: как же получается, что ограниченная пригодность языка макромира не убавляет его могущества и в микромире?
Научное описание обязано быть непротиворечивым. Но как могло удовлетворяться это азбучное требование, если в описании квантовых событий главное исходило из противоречий?
Впору было начаться головокружению.
И видится, как однажды на головокружительном спуске он это испытал: в лыжах появилась лавирующая крылатость и в лыжных палках – пульсирующая оперенность. Но, право, не от крутизны оно возникло: он был слишком умелым лыжником. Ему вспомнилось, как в Копенгагене один молоденький теоретик сознался, что от непонятностей квантовой физики часто кружится голова, и как он, Бор, сказал юнцу, что это правильно, прекрасно и неизбежно, а если головокружения не наступает, то это неправильно, скверно, подозрительно и может служить симптомом, что понимание никогда и не придет…
И еще ему подумалось, что он, отец пятерых мальчуганов, мал мала меньше, будет по мере их взросления много раз выслушивать такое же признание, когда им захочется узнать, какой вклад в понимание природы сделал он, их отец.
Потом головокружительный спуск перешел в скольжение по долинной лыжне, и с детской простотою представилось, что враждующие стороны каждого квантового противоречия – это параллельно бегущие пары: они не пересекаются и не путаются, совсем как две колеи одной лыжни. И Бор даже улыбнулся такой славной ребячливости уставшей мысли.
А затем эта ребячливая минута сменилась вполне серьезной. Да ведь и впрямь – разве можно сказать, что волнообразность элементарной частицы БОРЕТСЯ с ее корпускулярностью? Разве операция измерения координаты соперничает с операцией измерения скорости? Философски – это БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ. Но замечательно, что диалектика такой борьбы еще не открывала: тут противостоящие начала выходят на арену физических взаимодействий НЕ ВМЕСТЕ. Между ними не происходит схватки. И нет победителей или побежденных.
Микромир так необычен, что в классическом описании этой его необычности противоречивые образы и операции предстают как совершенно несовместимые. Или – несовместные. Электрон и световой квант – это частицы‑ волны по своим ВОЗМОЖНОСТЯМ. Но только одна из этих равноправных возможностей реализуется в одном эксперименте. А в лаборатории не происходит ничего иного, кроме того, что может происходить в природе.
Наш единственный язык познания сохраняет могущество и в микромире оттого, что классически несоединимые черты атомной действительности не исключают, а ДОПОЛНЯЮТ ОДНА ДРУГУЮ!
…Можно, конечно, лишь гадать, так ли оно было, но исторически верно, что именно в феврале 27‑ го года Бор пришел к этой освобождающей мысли. Тогда, в норвежском одиночестве, он действительно впервые произнес этот глагол – ДОПОЛНЯЮТ! Пока только глагол, без громкого и всеохватывающего – ПРИНЦИП ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТИ. И без еще более громкого – ТЕОРИЯ ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТИ, как продиктовал он Паули уже на берегу Комо. (И как позднее Паули предлагал называть квантовую механику по сходству с теорией относительности. )
Однако сама идея, что несовместимости не исключают, а дополняют друг друга, она‑ то и была решающим шагом. И тридцать с лишним лет спустя Гейзенберг недаром уверял историка, что Бор привез с собою из Норвегии свой знаменитый Принцип комплементарности. Правда, в свете уже знакомого нам рассказа Оскара Клейна о последующих муках тисвильского лета 27‑ го года слова Гейзенберга выглядят как округление истории. Но он‑ то имел право на такое округление: он первым – сразу и драматически! – убедился, что Бор выходил в снегах Норвегии свое понимание непонятного.
Еще не сбросив штормовки на руку и не скинув лыжной шапочки, похожий на забредшего в столицу охотника‑ промысловика, Бор приостановился в институтских воротах на Блегдамсвей и влюбленно оглядел трехэтажную квантовую обитель с мансардой. На его обветренных губах была несмелая улыбка возвращения. Из подъезда студенческой припрыжкой зябко выскочил ему навстречу Гейзенберг.
Они смотрели друг на друга не без смущения. И оба могли спросить друг у друга: «Что нового? » И оба могли ответить: «Кое‑ что есть! »
Голос Бора. Понадобится ли нам портвейн?
Голос Гейзенберга. Не думаю!
Это снова было опрометчиво, как полгода назад, когда он не подавил вздоха облегчения после дискуссии Шредингер – Бор.
– Жаль, черт возьми, что меня тогда не было в Копенгагене! – повторил свою присказку Паули (теперь уже в последний раз, ибо их изустная летопись, в сущности, подошла к концу).
Голос Бора. А ты был! Тебя было даже слишком много. Я только и слышал от Вернера: «А Паули это одобрил», «А Паули написал – да будет отныне день в квантовой механике! » Право, лучше бы тебя в те дни было поменьше…
Дело в том, что, пока Бор выхаживал в снегах Норвегии решающие философско‑ физические идеи, с Гейзенбергом повторилась в Копенгагене гельголандская история. Теперь в заснеженном Фёллед‑ парке он набрел на новую физико‑ математическую догадку. И была она не менее замечательна, чем та – островная. И, совершенно как тогда, он поспешил изложить ее прежде всего Паули. Его письмо на четырнадцати страницах ушло в Гамбург 23 февраля. Паули ответил тотчас. На этот раз его суд был еще более милостив. Не дожидаясь возвращения Бора, Гейзенберг превратил черновик своего пробного письма другу в законченную статью. Она‑ то и была ответом на боровское «Что нового? ».
А содержался в той рукописи первый математический вывод долгожданного физического закона, ставшего вскоре мученически знаменитым под именем СООТНОШЕНИЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЕЙ!
Долгожданный физический закон? Это звучит несколько нелепо. Но для Бора это было совершенно так: в формуле Гейзенберга – совсем коротенькой – он увидел воплощение собственных норвежских раздумий. Точно действовала в том феврале между Норвегией и Данией передача мыслей на расстоянии. А поражаться было нечему: разве на протяжении всей зимы они искали в своих изнуряющих спорах что‑ нибудь иное, кроме правды природы? И то, что они долго искали ее вместе, а нашли порознь и одновременно, только показывало, как близки они были к финишу, когда разлучились ненадолго, устав от мнимой безысходности своих разногласий.
Да, устали оба.
Гейзенберг (в воспоминаниях). …В общем, я обрадовался, что он бросил меня одного в Копенгагене, где я мог теперь поразмышлять об этих безнадежно сложных проблемах вполне спокойно… Я начал подумывать, а не могло ли быть так, что мы все время задавались неверными вопросами. Но где мы сбились с правильной дороги?
Он настойчиво твердил, что квантовая механика должна иметь дело только с наблюдаемыми величинами, а треки электронов были воочию наблюдаемы. В чем же дело? И вдруг он вспомнил прошлогодний коллоквиум в Берлине, когда Эйнштейн сказал ему: «Да, но лишь теория решает, что мы ухитряемся наблюдать! » Слова эти вспомнились Гейзенбергу как‑ то за полночь, и он вскочил от внезапного осознания их истинности, ускользнувшей от него в Берлине.
«Я мгновенно проникся убеждением, что ключ к вратам, которые так долго оставались закрытыми, надо искать именно здесь. Я решил отправиться на ночную прогулку по Фёллед‑ парку и как следует обдумать это. Мы всегда так легко и бойко говаривали, что траектория электрона в туманной камере доступна наблюдению. Но то, что мы в действительности наблюдаем, быть может, представляет собою нечто гораздо более скромное. В самом деле, все, что мы видим в туманной камере, – это отдельные капельки влаги, которые несравненно больше электрона…»
Конечно! Только это и утверждали, взятые вместе, теория возникновения туманов и теория размеров электрона‑ частицы. Эйнштейн был прав: лишь физическая теория вправе решать, что же мы наблюдаем! И пока Бор спал той ночью в норвежской скихютте и отдыхала в забытьи его намаявшаяся мысль, Гейзенберг кружил по ночному Фёллед‑ парку во власти той же догадки, что точность в одновременном измерении координаты и скорости электрона недостижима: нет у природы ответа на такой сдвоенный вопрос. А потому и спрашивать ее надо о другом. Еще до зари он вернулся к себе на мансарду и сел за вычисления. Разумно поставленный вопрос представился ему так:
«…Может ли квантовая механика описать тот факт, что электрон только приблизительно находится в данном месте и только приблизительно движется с данной скоростью, и как далеко мы можем СВОДИТЬ НА НЕТ эту приблизительность».
К утру прорисовался на бумаге обольстительный в своей простоте математический ответ. И откристаллизировался он все из той же неклассической формулы – A · B не равно B · A. Но теперь не самими измерениями оперировал Гейзенберг, а ВЫНУЖДЕННЫМИ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЯМИ в их результатах.
На разумный вопрос квантовая механика не замедлила ясно ответить: поиски траектории электрона в туманной камере или поиски электронной орбиты в атоме потому бесцельны, что НИКОГДА НЕ СХОДЯТ НА НЕТ ОДНОВРЕМЕННО обе неопределенности – в местоположении электрона и в его скорости. Как бы идеально тонок ни был эксперимент, они могут сообща уменьшаться лишь до поставленного природой предела. И так красиво все получалось: этот предел задает квант действия – та знаменитая постоянная Планка, что всегда и всюду в микромире возвещает свое последнее слово.
Новая формула, в то утро еще никому не ведомая, кроме обитателя мансарды на Блегдамсвей, выглядела скромнее скромного, но она равносильна была небывалому утверждению: да, природа, разумеется, законопослушна, однако вовсе не точна! Это придавало математическую форму убеждению Бора: природа – вероятностный мир. В ней есть выбор возможностей!
И вот на стол перед ним легла рукопись Гейзенберга. Довольно было для начала бегло просмотреть ее страницы, чтобы нахлынуло чувство внутреннего подъема. Бор увидел математической чеканки оправдательный приговор стольким странностям микромеханики! В этом приговоре прочитывалась математическая эпитафия классической причинности: если строго доказано, что неопределенности неустранимы, то однозначного хода событий в глубинах материи нет.
Если доказано?.. Так вот ведь доказано – выведено из основ! Да, им уже не понадобится тонизирующая микстура. И Паули был абсолютно прав: «Утренная заря»!
Но тут же, сквозь ощущение торжества, заговорило в нем и другое понимание: он мог и должен был вывести это Соотношение сам! Он вплотную подошел к цели. И привели его к ней более широкие и углубленные размышления. Так отчего не сделал он последнего шага? И это понимание – что не сделал! – родило чувство смутное и язвящее, прежде ему незнакомое.
Однако… однако это не было тщеславной завистью к успеху младшего. Он подумал о самой молодости младшего – о разделявшей их разнице в шестнадцать лет. И то была впервые его посетившая ревность к безоглядной стремительности молодого сознания, пришедшего к цели кратчайшим путем.
В таком смешении чувств застал его Оскар Клейн. Рукопись Гейзенберга лежала раскрытой на странице, где привораживала глаз формула Соотношения Неопределенностей.
Оскар Клейн (историкам). …Поначалу Бор отнесся с истинным восхищением к этой замечательной формуле. А в то же время стало ему как‑ то не по себе, быть может, потому, что все это роилось в его собственной голове, да не успело оформиться до конца.
И то, что стало Бору как‑ то не по себе – как‑ то так не по себе, как никогда не бывало прежде, – исподволь сказалось в событиях последующих дней.
Словно бы ничего необычного не заключалось в том, что он принялся читать работу Гейзенберга по второму разу – уже не бегло, а пристально. Но в самой его пристальности на этот раз чувствовалась нервичность.
Он сознавал, что в нескончаемых спорах минувшей зимы сам подвел Гейзенберга за руку к границам «земли Тома Тиддлера», как говаривали резерфордовцы, что означало «заветное золотое дно». И страстно хотел, чтобы они вместе прорвались туда. К этому он был совершенно готов. Но психологически он не был готов к роли ведомого. И не из гордыни – никто из маститых так легко не признавался перед лицом любых юнцов в своем незнании, – не из гордыни, а от непреходящего и столькими страданиями мысли заслуженного ощущения, что все равно это ЕГО ЗЕМЛЯ, кто бы ни проложил на ней новой тропы.
Уже при беглом прочтении рукописи, несмотря на охватившее его ликование – «вот оно, искомое! », – он мельком заметил, что там не все в порядке. И теперь следовало досконально выверить – безупречно ли доказано то, что доказано? Когда второе чтение подошло к концу, все замеченные слабости всплыли наружу. И нервности прибавило предчувствие, что их устранению отнюдь не поможет красноречие Паули: «Да будет день! » Паули не дал воли своему обычному критицизму. А теперь этим будет защищаться Гейзенберг.
…Слышится, как в ближайший вечер Бор спросил у Маргарет: «Кстати, у нас есть еще тот португальский портвейн? »
Но нет, схватка началась не в тот вечер и не на мансарде.
Был конец недели, когда директор преуспевающего института может безболезненно позволить себе уехать за город на два‑ три дня, особенно если нужно обдумать без отвлекающих помех кое‑ что сверхсущественное. А возможно, Бор решил предварительно испытать свои возражения в мирном диалоге с тихим единомышленником. В общем, до разговора с Гейзенбергом он отправился в Тисвиль с Оскаром Клейном. В те же дни предвесенняя погода начала марта – это запомнилось Гейзенбергу – выманила и его на природу. Он поехал с канадским физиком Форстером на дачу к фру Мор. Тоже в Тисвиль.
И вот они встретились. Нечаянно. На прогулке. Под открытым и приветливым небом. Это походило бы, если б было условлено, на встречу дуэлянтов за городом – подальше от лишних свидетелей. В роковой тишине. И секунданты были у обоих: у Бора – Клейн, у Гейзенберга – Фостер. Поздоровались без улыбок. Отмерили расстояние. Достали пистолеты. В стороне за деревьями дежурил экипаж… Ах, нет, для их дуэли надобна была другая сцена и другой реквизит. Черная доска. Палочки мела.
Оба не спешили сойтись для объяснения. Старший – по сложным психологическим причинам, а младший?
«…Я чувствовал, что у Бора вызовет недовольство мое истолкование проблемы…» (Гейзенберг – Куну).
Но вместе с тем:
«…я никогда не послал бы мою работу в печать, прежде чем не узнал бы, что Бор одобряет ее».
А для такого одобрения она должна была сначала пройти через чистилище. Словом, уехавшие из Копенгагена, они не могли уехать друг от друга.
Гейзенберг явился перед Бором на мартовской дороге, точно вытащенный из лесной чащи притяжением его мысли. От неожиданности они доверчиво улыбнулись друг другу. И в продолжение улыбки Бора раздались слова восторженной оценки Соотношения Неопределенностей. Это был пряник. А затем взметнулся кнут: монолог о неясностях в аргументации Гейзенберга.
…Пряник и кнут? Да нет, этот расхожий образ не вяжется с Бором. Кнут и пряник – обдуманность тактики. А Бору она была чужда. Он обдумывал ход идей, но не обдумывал поведения. Оно складывалось непреднамеренно – из велений вечно его одолевавшей силы: неутоляемой жажды ясности.
Гейзенберг сразу перестал улыбаться. Хоть и предвидевший недовольство Бора, он почувствовал растерянность: атака началась совсем не с той стороны, откуда он ее ожидал.
«Я не знал, что мне в точности отвечать на возражения Бора…»
Признанный основоположник матричной механики, он уже попривык весело рассказывать, как «засыпался у Вилли Вина» на экзаменационном вопросе о разрешающей силе микроскопа. Такой грешок недавней юности только красил молодого гения. Но теперь, на мартовском проселке, не замшелый Вилли Вин, а наисовременнейший Нильс Бор уличал его в неумении строго обращаться с теорией классического прибора. А оно, это старомодное уменье, становилось крайне важным: в рассмотрении мысленных экспериментов нельзя было отвлечься от неизбежного взаимодействия классического макроприбора с неклассической микродействительностью! (Так самоновейшему Пабло Пикассо следовало уметь вполне классически грунтовать холсты, чтобы послушной кистью изображать видения своего неклассического видения жизни. И в рассуждениях теоретика‑ квантовика нужна была эта классическая грунтовка. ) С разрешающей силой микроскопа на сей раз у Гейзенберга было все в порядке, да только там существовали другие тонкости, а с ними‑ то он и обошелся в своем анализе грубо. Возник туман. Ставилась под удар достоверность самого вывода Соотношения Неопределенностей.
…Разумеется, Гейзенберг не сомневался, что все проделал с должной полнотою. А услышал на мартовской дороге, что в одном пункте допустил небрежность (с апертурным углом микроскопа), в другом – допустил путаницу (смешал саму скорость с ее неопределенностью), в третьем… Унизительно было сознавать, что он ничего не может возразить. И ничто не шло на ум, кроме беспомощно растерянного: «А Паули это одобрил».
Ему бы сразу повиниться! А он, в гордыне возвестителя Утренней зари, стал оскорбленно сравнивать длину взметнувшегося кнута с размером своих промахов. Нашел, что слишком длинен кнут, и замкнулся в плохо скрытом негодовании.
Но с Бором нельзя было так себя вести: Бор понял бы и оценил негодование в ответ на свою неправоту, как это уже бывало. А тут вся очевидная научная правота была на его стороне. Прочее не имело значения. И под приветливым небом того памятного дня они как‑ то нехорошо расстались – в еще большем разладе, чем накануне внезапного отъезда Бора в Норвегию.
Гейзенберг (историкам). Внутренне я был чуть ли не в бешенстве от этой полемики, и Бор уходил тоже заметно рассерженный, потому что сумел распознать мою реакцию, хотя я старался внешне ее не выдать.
Оскар Клейн объяснял историкам состояние Бора так: «Его восхищение способностями Гейзенберга было почти безграничным, и то, что тот оказался не на высоте анализа проблемы, явилось для Бора гнетущим открытием».
А Гейзенберг, возвращаясь в Копенгаген, знал, что там – у черной доски – ему еще предстоят решающие испытания. Облака уже наползли на Утреннюю зарю. В критике Бора не чувствовалось хрупких мест. И это подавляло. А ведь Бор наверняка сказал не все: он просто не успел выразить еще и то свое недовольство, к которому он, Гейзенберг, как раз и готовился заранее. Да, конечно, им вновь не миновать спора о физическом равноправии обеих механик микромира. Короче – спора о реальности образа волн‑ частиц.
«Я хотел вывести всё из своей матричной механики, и потому мне не нравилось привлекать к этой проблеме волновую теорию» (Гейзенберг – Куну).
И он знал: то, что ему это не нравилось, не могло понравиться Бору. Однако он уже впрок отрепетировал защиту физического единовластия своего аппарата:
«Я бы сказал так: „Да ведь у нас есть последовательная математическая схема, и… в природе нет ничего, что не могло бы быть описано этой схемой“».
Он уверен был, что таким доводом обезоружит Бора. Но теперь эта его уверенность пошатнулась. Вынужденный сутью дела прибегнуть к волновым представлениям в мысленном эксперименте с микроскопом, он обошелся с ними без должной тонкости. И вместо того чтобы разоружить Бора, сам его вооружил.
Он возвращался на Блегдамсвей в дурном настроении.
Вспоминая те мартовские дни 27‑ го года всего через пять месяцев после того, как они отошли, Бор и Паули в своей изустной летописи на Лаго‑ ди‑ Комо не ощущали их отодвинутости в историю – в завершенное былое. Для них они были былью, которая быльем еще не поросла.
Голос Бора. Ты поймешь, как непросто это далось мне – сказать про такую работу, что для публикации она еще не созрела…
Голос Паули. Понимаю. Самому господу богу нелегко было бы откладывать Утреннюю зарю…
Голос Бора. Но едва ли ты знаешь одну подробность происшедшего, ту крайнюю черту, до которой все докатилось.
Гейзенберг (историкам). Через несколько
|
|
|
